Четвертая Беты
Гоар Маркосян-Каспер


Четвертая Беты #1


Сбой компьютера, аварийная посадка, и двое землян, сотрудников научной базы в дальнем космосе, астрофизик Дан и его жена Ника оказываются на неведомой планете и волей случая становятся первооткрывателями доныне неизвестной Земле цивилизации. Но не только. На планете Торена Дан открывает самого себя, меняет профессию, окружение, образ жизни, приобретает друзей… «Четвертая Беты» не только о приключениях, но и о человеческих отношениях, мужестве, верности, дружбе, любви.


Гоар Маркосян-Каспер

ЧЕТВЕРТАЯ БЕТЫ


Часть первая

ЧЕТВЕРТАЯ БЕТЫ


Дан, задыхаясь, бежал по узкой кривой улочке, плотно зажатой между двумя монолитными стенами… впрочем, монолитными они казались в темноте, там, где маленькие мутные лампочки, подвешенные на невидимой нити прямо посреди улочки, рассеивали мрак, он успевал боковым зрением заметить выщербленные камни, зияющие провалы, иногда покореженные ставни, в щели которых не просачивалось ни одного лучика света… ни одного лучика, ни одной полосочки под дверью, если, конечно, двери этих строений выходили не во двор, ни одного отсвета на гранитных плитах мостовой, ничего. Топот за спиной не затихал. Дан сбился с ритма, захлебнулся и замедлил бег. Улочка неожиданно сделала крутой поворот и сразу пошла в гору. Последний шанс. Глубокий вдох, выдох. Дан прибавил. Преследователи стали отставать. Еще один отчаянный рывок и… Автоматная очередь раскрошила стену в нескольких метрах за спиной Дана. Топот стал ближе. Дан мысленно прочертил траекторию и резко взял влево. Следующая очередь впилась в камни напротив того места, которое он должен был бы пробежать. Хорошо хоть Ники нет… и тут же запоздалая мысль: а где же Ника?

— Дан, проснись, Дан…

Это был сон. Всего лишь сон.

— Дан, проснись.

Он перевернулся на спину… стоит заснуть на животе, и непременно приснится какая-нибудь дрянь… открыл глаза и досадливо поморщился. Их было трое, двое держались поотдаль — один в дверях, другой у окна, третий высился над головой Дана. Вот уж действительно, сон в руку!..

— Именем народа Бакнии вы арестованы, — медленно, даже торжественно, произнес тот, который стоял возле кровати.

Дан вздохнул и сел. Стороживший дверь рванул автомат наизготовку. Человек у окна что-то повелительно крикнул — слов Дан не понял. Младший чин — на рукаве у него красовалась одна-единственная нашивка, закинул автомат за спину. Дан неторопливо поднялся, подтянул джинсы — он спал, не раздеваясь, сунул ноги в кроссовки, взял со стула куртку, надел ее под пристальными взорами охранников… впрочем, в форме были только двое, третий, тот, кто только что отдал приказ, в штатском… одежда неброская, поношенная, скорее всего, не слишком большая шишка, но здесь явно главный… Дан посмотрел на Нику, та сидела на кровати с ногами, кутаясь в драное, некогда роскошное покрывало. Эти скоты отворачиваться, конечно, не собирались, а глазели на нее во все глаза. Дан сжал кулаки, но тут Ника откинула покрывало и оказалась одетой, только босой. Одной заботой меньше. Дан повернулся к главному.

— Я хотел бы узнать причину нашего ареста.

Он со всей старательностью выговаривал слова, но, видно, не очень удачно, охранники удивленно переглянулись. Попробовать еще раз?

— За что вы нас арестовываете? — произнес он раздельно и четко.

— У офицеров Охраны не требуют объяснений… — стоявший у двери явно превысил свои полномочия, главный остановил его ледяным взглядом и сказал, обращаясь к Дану:

— Вы вломились в это здание.

— Но здесь никто не живет.

— Это здание принадлежит государству.

— Если мы причинили кому-то неудобства, мы готовы принести свои извинения…

— В этом нет смысла, — перебил его главный.

Дан молчал, сбитый с толку. Ника робко выглянула из-за его плеча.

— Простите, — сказала она нерешительно, — но мы не из вашей страны и не знаем ваших законов. Мы увидели заброшенный дом и…

— Мы попали в аварию недалеко отсюда… Вы нам не верите? Мы можем показать место катастрофы, обломки нашего… — Дан запнулся и умолк. Чего нашего, черт возьми! Что ты несешь, олух, выругал он себя.

— Выходите, — бросил главный небрежно.

Может, попытаться?.. рискованно, все-таки два автомата… Ну а если?.. Дан обернулся к Нике, но Ника в его сторону не смотрела, вытаращив глаза, она глядела на одного из охранников, который хмуро уставился на небрежно сдвинутую к самому краю низенького столика у кровати цветочную вазу совершенно необыкновенной работы, таких фарфоровых кружев Дану не доводилось видеть за всю жизнь… Брезгливо, двумя пальцами охранник взял драгоценную вещицу, сморщился, словно в руке у него была жаба или змея, подошел к камину, размахнулся и изо всех сил ударил, буквально вбил вазу в чугунную каминную решетку. Осколки осыпались, легли на пол беззвучно, как лепестки увядшего цветка, а несколько самых маленьких невесомо закружились в воздухе. Ника едва сдержала крик. Дан взял ее за локоть, стиснул…

— Руки! Выходите.

Мгновение было упущено. Дан отпустил руку Ники и пошел вперед.


Их вывели на… ну конечно, это площадь, ночью, при тусклом свете лампочек, разбросанных на полкилометра, они приняли ее за огромный пустырь, каких по пути перевидали не один десяток. Середина завалена какими-то грудами, при желании в бесформенных глыбах можно разглядеть куски гигантского человеческого тела. Расплющенные трубы, железные обломки — по-видимому, здесь некогда был фонтан. Здание, из которого их вывели, осталось за спиной, когда Дан попытался оглянуться, его предостерегающе толкнули.

— Дан! Посмотри направо!

Он повернул голову на всхлипывающий голос Ники, и у него подкосились ноги. Справа на площадь глядели окна… нет, не окна, не двери, не колонны… дворец этот, наверно, построил фарфоровых дел мастер, невиданное сооружение было сродни той вазе, кружевное, летящее, казалось, его удерживают на земле только тонкие витые канаты, канаты и были колоннами… опорами всего исполинского здания!.. Полупрозрачный купол, не круглый, не овальный, а словно состоявший из одного большого и множества малых разной величины и неправильной формы, переливался в солнечных лучах тончайшими, почти неуловимыми оттенками сиреневого…

Перед дворцом волновалась толпа, какие-то люди непонятно метались, суетились, кричали, людской поток, словно вальсируя, закручивался водоворотом в одном месте, раскручивался, закручивался в другом… Среди однообразно, в темные тона, одетых фигурок мелькала ярко-зеленая форма охранников. Вот толпа накатилась волной на широкие ступени, ведущие ко входу во дворец, и сразу же отхлынула, оставив на них невысокого светловолосого человека, человек, не оглядываясь, взбежал вверх по лестнице, стал на низенький постамент рядом с великолепно исполненной скульптурой, изображавшей полуобнаженного воина с мечом, обратился к толпе… голос у него был сильный, но слов Дан на таком расстоянии разобрать не мог, уловил только интонации, ритм… внезапно его озарило, он понял, что человек читает стихи. Тут заревела сирена, человек прервал чтение, что-то прокричал, бросился к решетчатой двери, ухватился за чугунную паутину…

— Снимите его оттуда, живо! — тихо, но властно произнес голос за спиной Дана… он и забыл о своих конвоирах, впрочем, и тем было не до него, оба охранника, расталкивая толпу, помчались ко дворцу, буквально взлетев по лестнице, кинулись к странному человеку, стали отдирать его от решетки, несмотря на яростное сопротивление оторвали и потащили по ступеням вниз. Еще раз взревела сирена, толпа резко откатилась от дворца, Дан, Ника и оставшийся с ними штатский неожиданно оказались в самой гуще жестикулирующих, вопящих, взволнованных людей, и еще сирена, все сразу умолкли, словно окоченели, и потрясенные Дан с Никой увидели, как хрустально сиявший на фоне бледно-серого неба купол дворца вдруг треснул. Трещины молниеносно разбежались, брызнули прозрачные осколки… Ника давно уже уткнулась лицом Дану в грудь, но остолбеневший Дан не мог оторвать взгляда, все кончилось, он закрыл глаза, но продолжал видеть, казалось, он будет видеть это всегда — обламывающиеся с сухим хрустом высокие, вытянутые в нитку башенки, осыпающиеся с корежащихся овальных порталов фарфоровые барельефы, обваливающиеся внутрь тонкие, хрупкие на вид стены… всего несколько минут, и удивительное творение превратилось в бесформенную груду развалин. Толпа молчала, окаменев. Ника плакала.

Человек в штатском посмотрел на нее и криво усмехнулся.

— Полагаю, вас не стоит спрашивать, какого мнения вы о Великом Плане.

Что за Великий План? Дан лихорадочно припоминал все, что видел и слышал, но…

— С вашей стороны было бы благоразумнее… — человека в штатском перебил звучный голос:

— Брось эти провокации, Маран. Почему бы тебе не поинтересоваться моим мнением о ваших планах? Мне есть что сказать на этот счет. Оставь в покое женщину.

— А, гражданин самоубийца… — насмешливо проговорил тот, кого назвали Мараном.

— Полагаю, что должен поблагодарить за спасение моей ничтожной жизни вас, гражданин начальник спецотдела Охраны? — в голосе человека, в котором Дан узнал смельчака, пытавшегося помешать разрушению дворца, так, видимо, следовало толковать недавнюю сцену, была явственно слышна ирония.

— Не стоит благодарности, гражданин поэт.

— Что с ним делать? — осведомился охранник, придерживавший то ли пойманного, то ли спасенного за локоть.

Маран пожал плечами. Поэт, видимо, правильно оценив его жест, отвесил преувеличенно вежливый поклон и скрылся в толпе.

Маран извлек из нагрудного кармана небольшой округлый предмет, нажал на его основание, произнес в раструб на верхушке несколько непонятных слов, затем повернулся к охранникам.

— Сейчас подойдет мобиль, отвезете этих двоих в Крепость. Ко мне.

Без дальнейших объяснений он обвел взглядом площадь и зашагал к тому зданию, в котором Дан и Ника провели ночь. Охранники опустили автоматы, и Дан позволил себе оглядеться по сторонам.

Они стояли почти в центре вытянутого овала, некогда огромной площади. Концы овала были заострены, замыкаясь прежде, по-видимому, сооружениями с очень маленьким основанием — теперь это были две груды развалин, и по всему периметру площади, за исключением трех небольших отрезков, тянулись развалины, развалины… Дан всмотрелся в строение, в котором они провели ночь, и снова болезненно перехватило дыхание: здание это было пониже и подлинней, величия в нем было меньше, чем в погубленном дворце, но стиль тот же, та же вдохновенная красота, то же совершенство линий и изгибов… он содрогнулся, увидев разбитые скульптуры, маленькие, похожие на свечи, обломанные шпили, мятое кружево решеток… По-видимому, это здание и еще два сохранившихся — одно напротив и другое чуть поотдаль, были частью единого архитектурного ансамбля… Дан почему-то вспомнил Цвингер, хотя то, что он видел здесь, было в сто крат прекраснее. И масштабнее. Воспоминание вернуло его к реальности, он заметил, что толпа отхлынула от них к очередной жертве… да, именно так он подумал об обреченном здании — жертве… и они с Никой и двумя не слишком бдительными конвоирами, которых после ухода Марана больше занимало развернувшееся на площади действо, нежели арестованные, оказались одни. Дан прикинул расстояние до угла, за углом вроде должен быть проход — куда? Поди угадай. Придется рисковать. Отодвигаясь от Ники, чтобы обеспечить себе свободу действий, Дан незаметно коснулся ее локтем. На секунду он представил себе удовольствие, которое получат охранники от знакомства, даже шапочного, с кун-фу, и невольно ухмыльнулся. Тренированные мышцы все сделали сами, через двадцать секунд оба охранника в причудливых позах валялись на мостовой, а Дан и Ника во всю прыть неслись к намеченному углу. За углом действительно оказался широкий проход, который вывел их в небольшой, изрядно изуродованный парк. Деревья росли редко, часть их была вырублена, со многих стволов почти сплошь ободраны ветки, и парк, несомненно, просматривался насквозь. Они пробежали его, не останавливаясь, и снова оказались среди развалин, где, как и в парке, не было ни души, только одинокая фигура виднелась далеко впереди. Человек шел медленно, они догнали его, пробежали мимо, на бегу Дан узнал все того же незнакомца, которого Маран назвал поэтом, подумал мельком, не обратиться ли к нему за помощью, заколебался, и тут незнакомец негромко окликнул его сам:

— Эй, друг!

Дан остановился.

— Ника, стой!

Человек подошел, испытующе оглядел их и сказал:

— Направо.


Через четверть часа, после бесконечного петляния между развалинами, они вышли к узкой улочке, пересекли ее наискось и через низенькую подворотню с единственной и то треснувшей доской на петлях, видимо, символизировавшей ворота, вошли во двор, тесный и мрачный. Двор, за ним другой, третий, соединенные узкими проходами под арками, низкими настолько, что Дану приходилось без конца нагибаться. Пройдя несколько дворов, они оказались перед крутой каменной лестницей, ведущей в какой-то подвальчик. Их проводник сбежал по ступенькам и толкнул обыкновенную дощатую дверь.

— Добро пожаловать, — он улыбнулся, но улыбка у него была невеселая.

Это был маленький ресторан или кабачок, возможно, закусочная — деревянная стойка, несколько столиков со стульями, блеклые занавески на крошечных оконцах под самым потолком, десяток посетителей. Человек за стойкой, протиравший длинным клетчатым полотенцем матовые стеклянные чашки, поднял голову, лицо его просветлело, он приветственно махнул рукой.

— Налей нам по чашке, Колен, — сказал новый знакомый и уверенно прошел в угол к единственному свободному столику.

— Присаживайтесь. Надеюсь, ты пьешь тийну, приятель?

— Тийну? Давай тийны, какая разница, — храбро сказал Дан.

— Ты не знаешь, что такое тийну, приятель. Уж не с Рэты ли ты свалился?

— Вроде того, — неопределенно ответил Дан.

Его собеседник удовлетворился ответом, его больше занимало другое.

— Скажи на милость, каким образом вам удалось расстаться с моим другом Мараном? — спросил он с любопытством.

Дан коротко объяснил.

— А что, Маран действительно твой друг? — поинтересовался он в свою очередь.

Его собеседник помрачнел.

— Мы учились с ним у одного учителя…

Он не продолжил, только махнул рукой, взял с подноса, не дав Колену переставить ее на стол, полную чашку, приподнял, словно салютуя, и выпил одним глотком. Дан последовал его примеру. Поэт помолчал, потом спросил:

— Слушай, приятель, а как тебя зовут?

Дан назвался.

— А твою подругу?

— Это моя жена, — сурово ответил Дан.

— Скажи-ка! А что, ее имя засекречено?

Дан нахмурился.

— Ее зовут Ника, — буркнул он нельзя сказать, чтобы уж очень приветливо. — А тебя?

— Меня? — удивление его было неподдельным. Он помолчал, поглядел по очереди на Дина, на Нику, будто проверяя, не шутят ли они, затем сказал, — я — Поэт.

— Но это не имя, — возразил Дан. В голове у него шумело от коварной тийну… вот тебе на, а он по сей день думал, что алкогольных напитков тут нет…

— Это мое имя. Эй, Колен, принеси мою ситу. Я хочу спеть для твоей жены, — обернулся он к Дану, — ты позволишь?

— Лучше б ты пел для своей жены, — ляпнул Дан пьяно.

— Ты ведешь себя, как неандерталец, — прошипела Ника ему на ухо, и он мотнул головой, пытаясь отогнать хмель.

— У меня нет жены, — кратко ответил Поэт. — Впрочем, я могу спеть для тебя самого, если уж ты такой ревнивец.

Он взял из рук бармена странный инструмент, очертаниями схожий с гитарой, но поменьше и более вытянутый в длину, перебрал струны… низкий, глубокий звук напоминал даже не скрипку, а виолончель.

— Никогда такого не видела, — сказала Ника.

— И не увидишь. Я сам ее придумал и сделал. И назвал в память своей первой возлюбленной. Сита.

— В память? Она?..

— Она умерла. Лучшие свои стихи я сочинил в тот день, когда она умерла. Стыдно вспомнить — она лежала мертвая, тихая, неподвижная, а я вместо того, чтобы рыдать и рвать на себе волосы, сочинял стихи… о том, какая она мертвая, тихая, неподвижная… потом перечитал и засмеялся от радости — как хорошо получилось. Страшная штука — поэзия…

— Потому ты и не женат? — спросила Ника осторожно.

— Да нет. Это было давно. И потом, первая любовь это всего лишь первая любовь, она как радуга над струями фонтана. Нет, не потому.

— Почему же?

— Странные вопросы ты задаешь…

Он посмотрел на Нику пристально, перевел взгляд на Дана и нахмурился.

— Я вижу, вы издалека…

Он на пару минут задумался, машинально перебирая струны.

— Что ж, отвечу так: любовь не вечна. Страсть преходяща. Желание угасает. Связать себя, потом разлюбить? Что тогда? Жить с той, которую разлюбил? Легче с той, которую не любил никогда. Но жить с нелюбимой? Зачем? Разве в этом есть смысл?

— Зачем же жить с той, которую разлюбил? В конце концов, всегда можно развестись… — Дан смущенно кашлянул, он понял, что опять вмешался невпопад.

Поэт вздохнул, но уже не спросил, откуда Дан свалился.

— У нас запрещен развод.

— Почему?

— Развод — порождение извращенной аристократической морали, — сказал Поэт с кривой усмешкой. И, словно закрывая тему, отвернулся к стойке и позвал:

— Колен! Подлей нам еще по полчашки!.. Выпьешь, приятель? Только смотри, не раскисни. Правда, пьянство не самый большой грех в нашей благословенной державе, и обычно то, насколько твердо ты стоишь на ногах, мало кого трогает, но… Все зависит от настроения охранников, которые попадутся навстречу, да и от того, успели они сегодня достаточно порезвиться или нет. Откровенно говоря, я полагаю, что закон этот нацарапали с единственной целью: дать лишний повод хватать, кого вздумается. Но все-таки он существует.

— О каком законе ты говоришь? — спросил Дан, безмятежно берясь за чашку.

Поэт удивленно поднял глаза.

— А ты не знаешь? Да ведь пить тийну запрещено законом.

— Почему так?

— Спасители Отечества всегда должны быть начеку, — отчеканил Поэт с суровым видом и улыбнулся.

— Я вижу, ты напичкан подобной премудростью, — заявил Дан, осторожно сделав еще один глоток.

— О!.. А ты — нет?

— Я?!

— В таком случае, ты действительно свалился с Рэты. Этой премудростью напичканы мы все. Эти глубокомысленные глупости и нелепые сентенции, слыша которые, пускают слюни невежды и болваны, эти перезрелые плоды ночных раздумий идеологов Лиги преследуют нас везде. Или ты слеп? Оглядись.

Дан машинально огляделся. В самом деле, стены были разукрашены надписями и увешаны плакатами, которые он, входя, принял за рекламные и рефлекторно отключил восприятие.

— От этого нет спасения. Газеты, фонор, визор, стены, куда ни повернись — изречения, призывы, наставления! Их можно не читать, но они как-то цепляются, забираются в память, лезут на язык… От этого не спрячешься, можно сойти с ума, повеситься, утопиться!

— Поэт! Ты когда-нибудь доиграешься, — высокий плечистый человек с мрачным лицом неожиданно возник за спиной Поэта и мягко положил руку ему на плечо. — Лучше спой.

— Спой… — пробурчал Поэт, не оборачиваясь. — Познакомься с моими новыми друзьями, они только что сбежали от людей Марана.

— От людей Марана?

— Он арестовал их, а они…

— От Марана сбежали арестованные? Ты шутишь?

— Не понимаю, — пожаловался Дан, — вы все удивляетесь, что мы удрали, но никто из вас не полюбопытствует, за что нас арестовали.

— В наше время скорее пристало спрашивать каждого встречного, почему он до сих пор не арестован, — меланхолично ответил Поэт.

— Поэт! Лучше б ты спел.

— Ты полагаешь, это безопаснее? Что ж…

Остальное Дан помнил смутно. Неожиданно сильный голос Поэта, нежное звучание ситы, влажные глаза Ники, лица людей, которых становилось все больше… удивительно, сколько людей могло поместиться в этом тесном подвальчике, они сбились в плотную массу, окружившую стойку — Поэт давно уже уселся на стойку, свесив ноги, и у самых его колен сидели на полу неподвижные слушатели. О чем он пел? Дан запомнил только одну строчку, и когда через какое-то время его сознание прояснилось, он поймал себя на том, что повторяет и повторяет: «и дома умирают, как люди»…

Потом они куда-то шли — он, Поэт и Ника… или нет, Поэта с ними не было, они шли с Дором, это тот высокий плечистый человек… а может, с ними был кто-то еще? Вроде нет. Опять пробирались дворами, поднимались, кажется, по узкой крутой лестнице, потом… потом?..


Дан открыл глаза. Он лежал на узкой длинной тахте, чудовищно жесткой — края досок впивались в его спину через тощую подстилку и даже через подушку, казалось, острый край уткнулся прямо в голый череп. Он поморщился и перевернулся на бок. Жутко болела голова.

Комната оказалась маленькой и низкой, штукатурка на потолке потрескалась и приобрела грязно-серый оттенок, подобие ткани, которым были обиты стены, висело лохмотьями, окно выглядело немытым… или у них стекла такие мутные?

У окна на крохотной табуретке сидела Ника и тихо разговаривала с тщедушной девчонкой лет шестнадцати-семнадцати. Заметив, что Дан озирается по сторонам, она без особого почтения осведомилась:

— Ну что, пьянчужка? Головка болит?

— Болит, — пожаловался Дан.

— Конечно, ничего умнее ты выкинуть не мог.

— Я же не знал…

— Разумеется. Само собой, нескольких глотков было недостаточно, чтоб отличить эту гадость от ананасового сока. Надо было напиться вдрызг.

— А кто эта девочка? — спросил Дан, чтобы переменить тему.

— Дочь хозяйки дома.

— А хозяйка где?

— На работе. В ночной смене, скоро придет.

— А что, уже утро? — спросил обескураженный Дан.

— А ты думал, вечер?

— Дай мне капсулку, а, Ника? Или ты потеряла сумочку? Нет? Как это они ее у тебя не забрали?

— Женщина теряет сумочку только вместе с жизнью, — отшутилась Ника, щелкая замочком кожаного мешочка на длинном ремешке.

Витин подействовал почти мгновенно, Дан почувствовал, что может соображать и даже в состоянии встать.

— А где тут можно умыться? — поинтересовался он, спуская ноги с тахты.

— Все удобства во дворе.

— Фи.

— Может, господину аристократу подать водички в золотом тазике в постельку?

— Подать, — радостно согласился Дан.

Девочка у окна испуганно оглянулась на их смех.

Настроение Дана сразу померкло.

— А что дальше? — спросил он хмуро, натягивая свитер.

Ника пожала плечами.

— Надо ждать вестей от Поэта.

— Полагаешь, без него мы не обойдемся? — осведомился Дан с иронической улыбкой.

— А ты полагаешь, что обойдемся?

Дан промолчал. В памяти замелькали картины, накопившиеся за последние два месяца. Глухая, разоренная… бедность невообразимая!.. деревенька, где Дана с Никой приютила одинокая старуха-крестьянка. Ее домик из какого-то местного материала наподобие песчаника был крохотный, как, впрочем, у всех в деревне, погреб пуст, еды никакой, мужа у нее не водилось, видимо, никогда, единственного сына забрали, как потом выяснилось, на работу в город, соседи старуху обходили стороной, почему, Дан с Никой так и не поняли, вначале они даже думали, что причина в них самих, наверно, они как-то отличались от местных жителей, если не внешностью… следовало бы возблагодарить судьбу за то, что теоретики антропоморфизма оказались столь близки к истине!.. то хотя бы одеждой… потом они пришли к выводу, что, наоборот, одиночество старухи было главным стимулом, заставившим ее пустить к себе гостей и даже выдать Нику за дальнюю родственницу… Учить язык было трудно, вначале вообще почти невозможно, они только вылавливали отдельные слова и запоминали их, это потом как-то, прогуливаясь по деревне и забравшись на самую окраину, они набрели на домишко, окна и двери которого были открыты настежь, несмело заглянули внутрь и к своему неописуемому восторгу увидели полку с книгами… фотографическая память Дана хранила круг света на стене от карманного фонарика, в кругу, отбрасывая длинную тень, косо висела на одном гвозде кривая полочка с десятком замусоленных томиков. Книги оказались собственностью деревенского учителя, арестованного за какие-то прегрешения, какие именно, тоже осталось невыясненным, в тот день Дан и Ника поняли только, что домишко необитаем, и перетащили находку к старухе. Среди книг обнаружилось и некое подобие букваря, соседская девочка помогла им свести буквы со звуками, а потом объяснила значение многих слов. Дан и Ника по очереди погружались в гипноз… аппаратуры не было никакой, не было ничего, кроме электронного блокнота, который Дан держал обычно в кармане куртки, один из них входил в гипноз, другой читал вслух слова. Когда они убедились, что уже в состоянии объясниться с сельчанами, они стали делать попытки познакомиться с теми поближе. Тщетно. Дан представил себе череду лиц: мужских, женских, молодых, старых — разных, общим было одно — выражение их, то ли страх, то ли неуверенность, то ли недоверие, то ли все вместе. В разговоры сельчане не вступали, в лучшем случае отделывались односложными ответами, не содержавшими практически никакой информации. Перенесли ли они на Дана с Никой настороженное отношение к старухе, или причины их сдержанности имели более глубинный характер? От наблюдений толку было мало, крестьяне с рассвета до поздней ночи работали в садах или на полях, выходных у них не водилось, деревенское начальство — три, не то четыре замотанных человека, тоже день-деньской пропадало в поле. Иногда в деревне появлялись охранники, бесцеремонно заходили в дома, время от времени они увозили с собой одного-двух крестьян помоложе — обратно, во всяком случае, при Дане с Никой, никто не возвращался. Несколько раз, по вечерам, были сборища, кто-нибудь из начальства произносил речь, потом все хором что-то кричали, махали руками, подбрасывали шапки, лица у большинства при этом странным образом оставались безучастными, хотя находились и такие, особенно среди молодежи, которые орали восторженно и самозабвенно. Первое время это шумное действо было для Дана с Никой загадкой, позднее, начав уже различать слова, они уяснили, что бурные выкрики означали нечто вроде «слава великому Изию!», «могучего здоровья и бесконечной жизни великому Изию!» и тому подобное. Дану эта суматоха смутно напоминала о чем-то, то ли прочитанном, то ли увиденном в кино, но конкретизировать расплывчатые образы он никак не мог… Кто такой Изий, понять было трудно, когда Ника однажды напрямую спросила об этом старуху, та замахала на нее руками — что ты, дочка, никому не задавай таких вопросов… к Нике она относилась по-матерински, совет был принят во внимание, на обещание не поминать Изия старуха подобрела и объяснила, что Изий — «самый главный», а портрет его висит в конторе. В конторе действительно висел портрет узколицего, светловолосого человека… потом Дан и Ника таких портретов перевидали множество, понять социальный строй им это не помогло, Изий мог быть кем угодно, от короля до диктатора. На кого работали крестьяне, тоже осталось неясным, столы у них отнюдь не ломились от яств, куда девался урожай, неизвестно, местное начальство жило не лучше прочих, непонятно было даже, кому принадлежит земля, возможно, когда-нибудь удалось бы со всем этим разобраться, но сидеть в деревне месяцами Дан и Ника не собирались. Уходя, они не знали, как отблагодарить старуху, у них не было абсолютно ничего, что могло бы ей пригодиться, Ника сделала попытку оставить ей свою куртку, но старуха воспротивилась решительно и в последнюю минуту даже сунула Нике в карман несколько монет, чем довела ее до слез. Они с трудом выяснили направление на столицу, до железнодорожной станции шли пешком, потом им удалось залезть на платформу товарного поезда и даже с относительным комфортом переночевать на сидениях одного из перевозившихся на этом поезде автобусов, по-видимому, автобусов, Дан с грехом пополам опознал двигатель внутреннего сгорания. Внутри автобусы выглядели непривычно — удлиненные сидения в середине и проходы по бокам, но именно благодаря такому устройству на сидениях можно было вытянуться почти во весь рост и поспать. Дважды пришлось слезать и пересаживаться, а точнее, забираться на ходу в другие товарные поезда. С последнего их согнали охранники уже недалеко от столицы, еле унеся ноги, Дан и Ника решили больше не искушать судьбу и остаток пути прошли пешком. Это заняло два дня, вечером первого они попытались попроситься на ночлег в каком-то поселке, их не пустили, даже не дослушали, хозяин захлопнул дверь с почти мистическим ужасом на лице. Они кое-как проспали ночь в рощице под странным деревом с выгнутыми почти идеальным полукругом ветвями, концы полукругов смотрели вниз, под многими деревьями стояли высокие цилиндрические бочки, в которые из веток с косо срезанными кончиками тек тоненькими струйками чуть желтоватый сок, попробовать его на вкус Дан и Ника не отважились, в конце концов, это могло быть какое-нибудь резиновое дерево. На вторую ночь они никуда стучаться не стали, шли допоздна и добрались до столицы где-то около полуночи. Город начался как-то сразу, из темноты и пустоты они вдруг вышли на узкую улочку, ту самую, что приснилась Дану давеча. После двух-трехчасовых блужданий по почти неосвещенным улицам, они наткнулись на незапертую дверь, уже по запаху поняв, что здание нежилое, поднялись ощупью на второй этаж и завалились спать в первой же комнате, где оказалась кровать. И спали, кажется, чуть ли не до полудня, до тех пор, пока их не разбудили…


Хозяйка поздоровалась, пряча глаза, и прошла в глубину комнаты к дощатому столику.

— Вы, наверно, голодны? — она выложила из видавшей виды пластиковой сумки несколько небольших пакетов, развернула, в них оказалась обычная еда, которую Дану и Нике довелось уже попробовать в придорожных забегаловках, истратив старухины монеты до последней. Маленькие продолговатые лепешки, нечто вроде овощных котлет, несколько розоватых плодов, ароматом напоминавших яблоки, но приторно-сладких. Это была дешевая еда, и вкус у нее был такой, каким должен быть вкус дешевой еды. Оттуда же появилась и бутылка таны — чуть солоноватого мутного напитка. Покончив с пакетами, хозяйка покопалась в сумке и извлекла из нее многократно сложенный листок бумаги… не терпевший излишних сложностей Дан окрестил бумагой материал местных книг и тетрадей, больше похожий на ткань.

— Это вам от Поэта, — она протянула записку Нике.

— «Буду вечером, никуда не выходите», — прочитала вслух Ника. — Вы с ним виделись?

— Нет, он передал мне записку через Дора.

— А как его, собственно, зовут? — поинтересовался Дан небрежно.

— Поэт, — удивилась хозяйка.

— Но это не имя, а профессия или занятие, должно же у него быть какое-нибудь имя.

— Не знаю. У него нет другого имени. Все зовут его Поэтом, — в ее глазах мелькнуло нечто, очень похожее на нежность.

Показав гостям на стол, она выскользнула из комнаты. Через минуту неслышно вошла ее дочь, принесла две щербатые тарелки, стаканы и местные однозубые вилки, похожие на малюсенькие стрелы, вставленные в круглые толстые трубочки.

— А вы? — спросила Ника.

Девочка смутилась.

— Спасибо, я не хочу, я уже ела сегодня, а мама устала очень, она прилегла.

— У вас есть еще комната?

— Есть. У нас в квартире только мы с мамой живем, остальных переселили в Дома.

— Какие дома?

— Дома! — она удивленно вытаращила глаза, и Дан счел за благо не задавать дальнейших вопросов.


Поэт пришел, когда уже стало темнеть. За спиной у него висела его сита. Молча кивнув Дану и Нике, он извлек из кармана фляжку, предложил Дану, тот отрицательно помотал головой, тогда Поэт отвинтил довольно крупный колпачок, налил в него тийну и выпил одним глотком.

— Ты много пьешь, — заметила Ника.

— Если б ты была там, где был я, и видела то, что видел я… — его голос дрогнул.

— А что случилось? — осторожно поинтересовался Дан, но Поэт уже взял себя в руки.

— Ничего. Поговорим лучше о вас. Как устроились? Имейте в виду, вы можете жить здесь, сколько вам вздумается.

— Неудобно, — сказала Ника смущенно.

— Если б было неудобно, я не стал бы вас сюда посылать. Хозяйка — жена старшего брата Дора.

— А где хозяин? — поинтересовался Дан. — В отъезде?

Поэт криво усмехнулся.

— Можно сказать и так.

— И когда вернется?

— Через шесть лет. То есть теперь уже пять. Если вернется, конечно.

— Понятно, — пробормотал Дан.

— А что он сделал? — спросила Ника.

— Высказался. Не там и не о том. — Он взглянул на Нику печально и серьезно. — Что вас еще интересует? Кстати, предупреждаю — не задавайте вопросов. Это опасно. Не хочу вас запугивать, но это опасно для жизни. Понятно?

— Нет.

— О Создатель! Слепому ясно, что вы не из Бакнии. Вы не знаете элементарных вещей, вы задаете вопросы, ответы на которые известны любому ребенку!

— Ну и что?

— Да пойми ты, девочка, вас могут заподозрить… — Он запнулся и досадливо махнул рукой.

— В чем?

— В чем, в чем… В том, что вы пробрались сюда с целью выведать наши секреты.

— А у вас есть что выведывать? — спросил Дан.

— К сожалению! — буркнул Поэт мрачно.

— Почему именно выведывать, — сказала Ника упрямо. — Может, мы — путешественники, приехавшие посмотреть страну?

— Ну и как это вам удалось?

— В смысле?

— У нас не бывает путешественников.

— Совсем?

— За редким исключением.

— Вот видишь, — сказал Дан бодро, но Поэт перебил его:

— Исключений, обвешанных гирляндами всяких бумаг. У вас они есть?

Дан промолчал.

— А кем нас считаешь ты? — спросила Ника после паузы.

— Во всяком случае, не дернитскими агентами, — усмехнулся Поэт.

Дан отметил новую информацию, но выяснять, кто такие дерниты, поостерегся, вместо того спросил:

— Кем же?

— Не все ли равно, — ответил Поэт неопределенно.

— То есть тебе безразлично, кто мы?

— Мало ли что мне небезразлично! Я не из Охраны, чужие секреты не моя забота. Захотите — сами скажете, нет — так нет.

— А почему ты с нами возишься?.. извини за бестактность, но… Тратишь на нас столько времени…

— Мое время недорого стоит.

— И все же?

— Просто вы мне интересны. Вы другие, непохожие на нас. А может, и похожие, но все равно другие. И потом… прости, но ты сам напросился… мне нравится твоя жена.

— И всегда ты так прям в своих ухаживаниях? — Дан постарался скрыть бешенство под иронией, но не очень получилось.

— А разве я ухаживаю за ней? И не думал. Я просто сказал правду. Я всегда говорю правду, по крайней мере, стараюсь.

— Значит, я могу надеяться, что решив перейти к ухаживаниям, ты сообщишь мне об этом?

— Обязательно. — Поэт был невозмутим, чего нельзя сказать о Дане.

— Не ссорьтесь, ради бога, — вмешалась Ника. — Что за глупости? Дан, ты поумнеешь когда-нибудь или нет?

— Нет, — пробурчал Дан. Он еще злился.

— Скажи, Поэт, — перевела разговор на более безопасную тему Ника, — что это за Великий План? И что такое Дома?

— Дома? Дома — это… Знаете, что? Чем рассказывать, я вам лучше покажу. Пойдемте со мной, я обещал сегодня быть в Домах, у друзей. Идем? Вообще-то вам лучше бы переодеться, вы слишком хорошо одеты для Бакнии…

— У нас ничего другого нет, — развела руками Ника.

— Ладно, сойдет. Уже темно. Только собери волосы, в Бакнии нет таких волос.

Ника залилась краской, но волосы собрала. Тяжелый узел на затылке шел ей еще больше.

— А теперь как? Лучше?

— Все равно в Бакнии нет таких волос, — пробормотал Поэт под нос.


Они шли по неосвещенному городу больше получаса.

Улицы причудливо изгибались, всползали на холмы, скатывались с них, иногда ныряли в какие-то туннели… приглядевшись, Дан понял, что туннели это те же улицы, только застроенные и сверху, видимо, лицо местного градостроительства определяла перенаселенность… хотя, с другой стороны, целые кварталы казались необитаемыми, настолько они были лишены звука и света.

— Скажи, Поэт, — почему-то шепотом спросила Ника, — здесь никто не живет?

— Живет. Но многие квартиры пусты. Это тот район, из которого часть жителей переселили в Дома.

— И где ж эти Дома, наконец?

— Гляди.

По направлению вытянутой руки Поэта виднелся гигантский прямоугольник, усеянный светящимися точками. Когда они подошли поближе, прямоугольник резко разросся, заняв весь горизонт. Светящиеся точки оказались окнами.

— Это и есть Дома?

— Дом. Их пока два.

— Пока?

— Строится третий, и скоро, видимо, начнут строить еще один.

Свернули к одному из подъездов, с унылым постоянством возникавших через каждые пятнадцать-двадцать метров. Поэт заглянул в маленькое окошечко на двери.

— Порядок. Только молчите.

Он толкнул тяжелую стальную дверь. За дверью оказался довольно просторный холл, где у небольшого пульта сидел человек в форме Охраны. Человек привычно протянул руку к пульту, но увидел Поэта, и рука остановилась на полпути.

— Привет, Поэт.

— Привет.

— Ты в шестнадцатый номер, как всегда? А эти двое с тобой?

— Со мной. Я хотел просить тебя не регистрировать нас.

— Всех троих? — Охранник заколебался. — Ладно. Идите. Только я в полночь сменяюсь, если задержитесь, вас остановят на выходе. И меня подведете.

— Не задержимся. Слово Поэта.

— Идите.

Поднялись на четвертый этаж. Одна из шести дверей, выходивших на лестничную площадку, была приотворена, и Поэт открыл ее без стука.

— Входите.

Узенький коридорчик, еще четыре двери, две открыты настежь, за ними смежные маленькие комнаты, в первой несколько стульев, одинокое кресло, круглый стол, что-то вроде софы или тахты, явно жесткой, можно не проверять, на тахте теснятся пять человек, еще четверо устроились на стульях, слушают… рояль?! Вторая комната, отделенная от первой широким проемом, почти целиком занята громоздким инструментом, удивительно напоминающим рояль, разве что крышка не поднята и, кажется, вообще не поднимается.

Пианист — высокий… по бакнианским меркам, конечно… похожий на цаплю человек с непомерно длинными руками и ногами, играл, выставив локти под непривычно острым углом. Сначала Нику больше занимала эта странная техника, но потом она втянулась, по спине пробежали мурашки. Красота музыки была сродни красоте заснеженных гималайских вершин, такая же острая и холодная. Пианист взял последний аккорд, откинулся на спинку стула — у Ники возникло ощущение, что сейчас он встанет, пронесет себя к выходу и растает в дверном проеме, казалось, и у остальных было такое же чувство, тишина стояла потусторонняя, и только когда пианист, вынув носовой платок, стал вытирать лоб, все зашевелились, заговорили, и Ника очнулась. Видимо, автором исполняемого произведения был один из присутствующих, его окружили, стали что-то наперебой говорить. И вдруг Нике стало легко и покойно, впервые за эти месяцы она перестала чувствовать себя чужой, оказывается, эти люди были такими же, как она…

— Ника, ты хотела знать, что такое Дом. Дина тебе покажет. И расскажет.

Ника подняла глаза на Поэта, тот улыбался, он тоже был среди своих, и это чувство роднило их.

Дина провела ее в крошечную кухоньку, санузел — все очень скромно, если не сказать, бедно, но чисто. Эмалированная раковина, короткий кран, плита… от плиты веяло чем-то прабабушкиным…

— У вас две комнаты?

— У всех по две комнаты. Это такой Дом. А рядом Дом с однокомнатными квартирами. В каждом по нескольку тысяч квартир. А самих Домов пока два… — она помолчала и неожиданно добавила: — К счастью.

— Почему? — не поняла Ника.

Хозяйка заколебалась.

— Дома это часть Великого Плана, — сказала она наконец.

— А что такое Великий План? — спросила Ника.

Хозяйка не удивилась, наверно, Поэт предупредил ее.

— Идем в комнату.

Она провела Нику в комнатку, где стоял «рояль». Часть стены была задрапирована простенькой занавеской. Прикрыв дверь, Дина отдернула ее. Ника ахнула. Стена была увешана не то репродукциями с рисунков, не то самими рисунками, в тусклом свете не разберешь. И на всех — дворцы… а может, храмы?.. площади, парки, павильоны, фонтаны…

— Я архитектор, — сказала Дина с тоской. — Я архитектор, а мой муж художник, это его работы. Если о них узнают, нам несдобровать. Взгляни…

Ника сразу узнала дворец. Он был центром архитектурного ансамбля, в обе стороны от него расходились, обнимая удлиненную сторону овала, здания поменьше, но варьирующие те же мотивы, а в концах, где овал заострялся, стояли высокие узкие сооружения, хрупкие на вид. Вглядевшись, Ника увидела, что обе башни увешаны гроздьями совершенно прозрачных колоколов, она догадалась, что это колокола, хотя они были почти круглые…

— Они стеклянные?

— Да. Стеклянные и очень тонкие, они звенели на ветру. Видишь, еще, в том углу? Это строил прадед моего прадеда, великий Расти, гордость нашего рода. Он прославил наше имя, этот стиль так и назывался: стиль Расти. Люди приходили пешком из всех концов страны увидеть его творения. Он был странным человеком, не брал плату за свой труд. Он считал, что наградой ему те строения, которые он воздвигает, и верил, что Создатель Всего Сущего отнимет ниспосланный ему дар, если он будет торговать плодами своего вдохновения. Всю жизнь он жил, где попало, питался там, где его кормили, носил одежду с чужого плеча. Будучи уже стариком, он женился на молоденькой девушке, которая увидела его в миг озарения и полюбила. Его единственный сын тоже стал архитектором, конечно, не таким, как отец, гений неповторим, архитекторами были и его сын и сын его сына. Мой дед и мой отец тоже создавали дворцы, а я… я строю Дома… — ее голос дрогнул, Ника шагнула к ней, порывисто обняла. — Поэт сказал мне, что вы были на площади в тот день… — горло ее перехватило спазмом.

— Были, — кивнула Ника.

— Ненавижу! — Глаза Дины засверкали. — Я убила бы его собственными руками, если б могла до него добраться!

— Кого?

— Изия. Он уничтожил дворцы Расти, сравнял с землей знаменитые парки Бакны, изуродовал фонтаны Гуммены, все он…

— Но зачем?!

— О! Он умеет жонглировать словами и морочить глупые головы. «Народу плохо живется, мы построим для народа дома, чистые и светлые, где будут вода, отопление, электричество, а чтоб было, где их строить, мы взорвем и сотрем с лица земли всю эту бесполезную роскошь прошлого, все эти дворцы, башни, айты»… правда, место для строительства можно б найти и без того, в конце концов, снести трущобы, но Изию это ни к чему, он хитер и дальновиден, и вот он кричит со всех трибун, что роскошь развращает взоры и души, заражает незрелые умы, ее нужно уничтожить и забыть… а трущобы — трущобы тоже пригодятся, пусть народ все время видит, из какой грязи и нищеты извлек его гениальный Изий…

— Это и есть Великий План?

— Да. Ну конечно, у них там… — Дина выразительно взглянула вверх, — выражения попышнее. Но суть та же.

— Не понимаю. Почему вы не боролись, не доказывали?

Дина посмотрела на Нику с сожалением.

— Что доказывать? Для тирана нет ничего опаснее красоты. Красота облагораживает, а следовательно, освобождает души. Пойдем лучше послушаем Поэта, он обещал спеть.


В ту ночь они никак не могли уснуть. Дан лежал на тахте, вытянувшись и закинув руки за голову, и рассуждал:

— В конце концов, Ника, в этом плане есть немало плюсов. Ты не станешь отрицать, что там действительно неплохо — аккуратно, чисто, удобно… правда, квартирки очень маленькие, но на то есть объективные причины.

— На водворение в подъездах охранников, записывающих биографию каждого гостя, тоже, конечно, есть объективные причины.

— Охранники это… Нда. Но все же. Сравни с этой развалюхой — потолок осыпается, вода во дворе, душа вообще нет…

— Для тебя все решает душ. Я тебе об идеалах, достоинстве, красоте, а ты о чем? Вода во дворе! Душ! Тоже мне чистюля.

— У тебя совершенно нет культуры полемики.

Ника обиделась.

— Это не полемика, а демагогия.

— Просто ты развесила уши, а эта твоя Дина, эмоциональная и категоричная, как все женщины, наговорила тебе кучу громких слов… впрочем, ты и сама достаточно эмоциональна и категорична и трезво рассуждать неспособна.

Ника не ответила. Причина запальчивости Дана была ей… нельзя сказать, что ясна, но… не стоит прикидываться, конечно же, ясна. Обормот несчастный! Она отвернулась от него и уткнулась лицом в тощую подушку.

— Ты спишь?

Она не спала, но уже видела сны — обрывки впечатлений минувшего вечера. Задумчивые глаза Дины, дворцы Расти, башня, увитая колоколами… где-то словно прозвенело стекло… а стекло у них было небьющееся, прочней железа, стеклянные купола стояли столетиями… «Три века назад в нашу страну вторглись варвары из западных пустынь, они были жестоки и свирепы, но даже они не тронули ни одного камня древних памятников»… это говорила Дина, а ее муж, молчаливый низкорослый человек, тревожно посматривал на нее, но не прерывал… он подарил Нике горный пейзаж величиной в ладонь… «Писать городские нам запретили, разве что Дома, — виновато сказал он, — парадных портретов я не пишу и писать не буду, остается природа — до поры, до времени». «Какой поры?» — спросила его Ника, на что он ответил со спокойной грустью: «Кто знает, какая завтра наступит пора»… Крутились лица: отрешенное — пианиста, хмурое — известного актера, улыбчивое — композитора… из них выплыло одно — лицо Поэта, мрачное, очень бледное, светло-голубые глаза моментами казались ледяными, в них было нечто тревожащее. А голос! Иногда он пел, иногда просто читал стихи, делал пятиминутные паузы, словно наслаждаясь своим могуществом — никто не нарушал молчания, не шевелился, казалось, никто не дышит, все ждали. Когда он наконец взял последний аккорд и тихо сказал: «все!», по комнате пронесся общий вздох разочарования…

— Дан, ты не спишь? Скажи, как тебе Поэт?

— Ничего, слушать можно.

— Ничего!? Он великолепен!

— Я же говорю, что ты слишком категорична и эмоциональна. Что тебя привело в такой восторг? «И эта чахлая любовь в запущенной душе поэта»? Только сорняков не хватает.

— Прекрати!

Грозный окрик Ники поразил Дана. Он молча отвернулся к стене. Больше не было произнесено ни слова.


Когда Дан открыл глаза, Ника еще спала. Ее волосы разметались по подушке, черные и бесконечные… целая Вселенная… Дан выругал себя за пошлое сравнение. «В Бакнии нет таких волос» — вспомнил он, и его снова захлестнул гнев. Как они шептались на кухне, якобы втроем, но эта Дина!.. тоже хороша, просто покрывала их, у нее был совершенно отсутствующий вид, словно она находилась где-нибудь возле пресловутого дворца Расти… жаль, что охранники сволокли оттуда этого чертового Поэта, лучше б он взлетел на воздух вместе с дворцом!.. тут Дан на минутку устыдился. Ника вздохнула и повернулась к нему лицом. Некоторое время он отчужденно разглядывал ее точеное лицо, полные губы, шею, плечи, грудь… конечно, по сравнению с вислозадыми и малогрудыми бакнианками Ника — настоящая языческая богиня, какая-нибудь Артемида или Афродита, у него губа не дура, у этого Поэта… Проклятье!

Последнее он произнес вслух, Ника пошевелилась и открыла глаза.

— Доброе утро, мавр, — улыбнулась она лукаво.

— Это какой мавр? Который может уходить? — хмуро поинтересовался Дан.

— Ты несносный ревнивец, — разозлилась Ника и перевернулась на другой бок.

— Несносный?

— Совершенно невыносимый. И все твое патологическое домашнее воспитание!

Патологическое домашнее воспитание. Дан вспомнил мать — маленькую, некрасивую, немолодую женщину… может, именно ее некрасивость, может, она удерживала при себе сына, потому что не надеялась найти… снова Дан поймал себя на мысли, которую всякий раз старался оборвать, не додумать до конца. В пору его детства согласно статистике уже девяносто девять детей из ста проводили в интернатах пять дней в неделю, лишь один, в данном случае он, Дан, оказывался жертвой неуемной материнской любви. Да, жертвой. Он был единственным ребенком в школе, который после уроков уходил домой, в одиночестве занимался, читал… играть ему было не с кем, разве что с компьютером, который осточертел ему безмерно. Конечно, он мог вернуться в интернат, побегать с мальчишками по парку, попрыгать на одной из интернатовских спортплощадок, поплавать наперегонки в большом бассейне… Дан предпочитал оставаться дома. Он мучительно завидовал соседским мальчикам, которые, приходя домой на выходные, взахлеб рассказывали о бесконечных веселых проделках, проказах, школьном театре, футбольной команде… Как-то Дан не пришел после занятий домой, остался в интернате, когда встревоженная мать прибежала за ним, директор долго пытался уговорить ее не забирать сына… Мать плакала, руки у нее тряслись, она беспомощно повторяла: «Это мое право, я хочу, чтобы он жил со мной, это мое право»… Дан позволил себя увести, но очень долго не мог ей этого простить. С годами он, впрочем, привык, и когда в школе высшей ступени смог, наконец, уехать из дому, воспринял это без прежнего радостного трепета. Странно, хотя в школе низшей ступени никто не мешал ему общаться с другими детьми, он постепенно отдалился от них… вернее, не сумел сблизиться… что неудивительно, ведь он делил с ними только школьные часы, тогда как друг с другом они делили всю жизнь. Он утратил какое-то важное качество, у него так и не появилось близких друзей, может, потому что он по привычке ждал от людей, чтоб они принадлежали ему всецело, как мать? Он трудно сходился с мужчинами, женщины были ему как-то понятней, но и их он не хотел делить ни с кем — ни с подругами, ни с друзьями, ни с родителями… Правда, он и сам был склонен к полной самоотдаче, женщинам это импонировало, однако… Нику он любил, но любовь эта редко дарила его счастьем. Ника была дочерью своего времени, она принадлежала друзьям, работе, матери, отцу, принципам, человечеству, и еще, и еще… конечно, и ему, Дану, но… Дан знал, что ради него она не поступится своим достоинством, не предаст, не убьет… он убеждал себя, что все правильно, так и должно быть, и все-таки понимание этого угнетало его… патологическое домашнее воспитание, как верно она сказала…

В дверь несмело постучали, хозяйская дочь заглянула в комнату.

— Это вам прислал Поэт, — она на цыпочках прошла к столу и положила на него довольно большой угловатый сверток.


В свертке оказались книги, маленький, ни на что не похожий аппаратик и небольшая коробка с катушками ниток, при ближайшем рассмотрении больше смахивавших на проволоку. Сопоставив катушки с аппаратиком, нетрудно было догадаться, что это какое-то средство воспроизведения, а возможно, и записи. Привести подобное несложное устройство в действие смог бы, наверно, даже дикарь — вложить катушку в специальное углубление, продеть проволоку в нечто напоминающее игольное ушко, передвинуть рычажок… Дан и Ника окаменели.

— Бах, — немедленно среагировал Дан.

— Обязательно, — насмешливо улыбнулась Ника, но согласилась: — А знаешь, Дани, очень похоже.

Дани! Так его обычно называла мать и изредка Ника, в минуту особой нежности или когда чувствовала за собой какую-либо вину, которую хотела загладить…

— Мир?

— А разве мы ссорились? — лукаво удивилась Ника. — Ладно, ладно, мир.

Она обняла его за шею, и Дан сразу растаял.

Идиллию оборвал скрежет тормозов. Дан осторожно выглянул в щель между неплотно задернутыми занавесками. Прямо под окном стоял длинный узкий автомобиль… точнее, мобиль, так Ника перевела бакнианское слово, «авто», «само» у бакнов отсутствовало. Из мобиля выскочили охранники.

— Неужели выследили? — подумал Дан с мимолетной тревогой. Но охранники перебежали улицу и вошли в дом напротив. Почти сразу двое из них вернулись, между ними шел худой человек в светлом плаще с непокрытой головой. Лицо спокойно, умные глаза печальны. Его водворили в машину, и та рванула с места.

— А остальные? — удивился было Дан, но услужливая память тут же подсказала полузнакомое слово «обыск».

День был испорчен. Дан и Ника молча позавтракали остатками вчерашнего ужина, вернее, ел только Дан, а Ника рассеянно ковыряла вилкой в тарелке.

Дан допил тану и встал. Комнатка была слишком мала, четыре шага туда, четыре обратно, много не надумаешь — Дан «думал ногами», вышагивая иногда по нескольку километров.

— Дани, посиди немножко, — взмолилась наконец Ника.

Дан остановился.

— Но ведь мы ничего не знаем, Ника. Может, это был убийца или грабитель.

— Разве у убийц или грабителей бывают такие глаза?

Дан промолчал. Ника встала, подошла к окну, отдернула занавеску.

— Смотри.

Дан выглянул. Охранники переходили улицу к успевшей вернуться машине. Они несли… да, связки книг.

Ника ушла, забралась на тахту и улеглась лицом к стене, Дан, потоптавшись у окна, в конце концов, пристроился на адски неудобном табурете и взялся за верхнюю книгу в стопке, присланной Поэтом. Книга называлась странно, он так и не понял точного смысла длинной строки на обложке, видимо, это была цитата из стихотворения, какая-то сложная метафора. Вначале читать было трудно, попадались незнакомые слова, потом Дан обнаружил среди книг «Толковый словарь бакнианского языка», и дело пошло легче. Постепенно он увлекся и забыл, где находится. Книга повествовала о войне, большой войне, автор называл ее Великой войной, когда именно она происходила, не упоминалось, очевидно, это знали все, героем книги был бакн, а агрессором — если у них существовало такое понятие — Бакния. В первых главах герой с уверенностью фанатика рассуждал о праве цивилизации навязывать себя нецивилизованным народам, позиция эта столь мощно проповедовалась автором… точнее, героем, как позднее выяснилось… что Дан даже надолго задумался в поисках достаточно весомых контраргументов… правда, перевернув страницу, он попал в другое время и иное психологическое состояние героя. Это была необычная книга, рваная, почти бессвязная, смонтированная по-киношному, приходилось все время возвращаться назад, сопоставлять, угадывать, но вещь эта была написана рукой мастера, Дан даже робко подумал «великого мастера», робко, потому что по характеру был далек от восторженности и преувеличений, по характеру и отчасти воспитанию, отец, пусть и не каждый день видевшийся с сыном, приучил его к сдержанным оценкам и скупым похвалам. Он так увлекся, что его не смогли оторвать от чтения ни Ника, которая стала заглядывать ему через плечо, ни появление хозяйки и ее разговор с Никой, и только приход Поэта и Дора заставил его, с большой неохотой, отложить книгу.

— Что, нравится? — спросил Поэт, улыбаясь.

Дан хотел было кратко ответить «да», но не выдержал и неожиданно для самого себя принялся объяснять Поэту, как это гениально. Поэт и Дор переглянулись и невесело рассмеялись.

— Что тут смешного? — проворчал Дан, хмуро уставившись на Поэта.

— Увы, ничего, — вздохнул тот. — Я рад, что ты оценил эту книгу. Но постарайся не заговаривать о ее достоинствах с незнакомыми людьми.

— Что такое? — спросил Дан растерянно.

— Видишь ли… Объясни им, Дор. Ты… Тебе проще. — Поэт снял с плеча ситу, сел на тахту и стал пощипывать струны.

Дор на минуту задумался, потом сказал:

— Ладно. Ты правильно понял, Дан, эта книга бесспорно лучшее творение бакнианской литературы. Но ее автор выступил против Перелома. Не сразу. Когда-то он сам был членом Лиги и убежденным сторонником Рона Льва…

— Да, — буркнул Поэт, оттягивая струну, ответившую ему протяжным стоном. — В те времена, когда сборища Лиги были собраниями честных людей и больше философскими дискуссиями, нежели дружными воплями толпы убийц…

— Однако, когда события приобрели тот ход, который… — Дор запнулся, и Поэт меланхолически закончил за него:

— Который приобрели.

Дор кивнул.

— …он призадумался… Видишь ли, он был убежденным пацифистом. Он решил, что Перелом сопровождается большой кровью, что никакая цель, какой бы великой она не представлялась, не оправдывает жертв, которые были принесены и продолжали приноситься… Словом, он вышел из Лиги и стал бороться против нее. Бороться — это, конечно, громко сказано, он ведь был против кровопролития и насилия, он только говорил, выступал, призывал… правда, при его таланте писателя и оратора, я не говорю о его авторитете, это производило впечатление… — Он умолк.

— И чем это кончилось? — спросил Дан, уже догадываясь, какой услышит ответ.

— При Роне Льве его не трогали. Просто замалчивали. А при Изии объявили вне закона. И приговорили к изгнанию. Тогда он пришел на площадь Расти… это центральная площадь Бакны…

— Была, — с горечью поправил его Поэт.

— Была, — послушно повторил Дор. — Он пришел на площадь Расти и выстрелил себе в висок. И после этого…

— После этого, — подхватил Поэт, откладывая ситу, — объявили вне закона все, что он создал, и само его имя. Но уничтожить то, что он написал, оказалось невозможно, его книги и, особенно, эта… — он с неожиданной нежностью провел рукой по обложке лежавшего рядом с ним на грубом одеяле толстого тома, — были везде, в каждом доме. Потребовали сдать их — никто не сдал. Им удалось изъять только то, что было в библиотеках и лавках, но это ведь лишь малая часть. Они вычеркнули его имя из всех справочников и энциклопедий, запретили его произносить… ну и что? Изий добился своего и не добился, Вен Лес исчез, но появился Мастер — так его называли ученики, когда он был жив, теперь его так называют миллионы бакнов… появился Мастер, и неизвестно, кто пострадал, ведь людей с именами много, а Мастер — один…

— Как и Поэт, — усмехнулся Дан.

Поэт улыбнулся.

— Хочешь упрекнуть меня в нескромности? Дор подтвердит — не я первый стал называть себя Поэтом. Кстати, я пришел пригласить вас в Старый Зал. Я пою там сегодня. Пойдете? Или Ника не в настроении?

Дан оглянулся на Нику, с удивлением отметив ее побледневшее лицо и потерянный вид… У нее как будто даже слезы на глазах!..

— Что с тобой? — спросил он тревожно. — Что-нибудь случилось?

— Боже мой, — сказала Ника. — Боже мой, Дан, какой ты все-таки иногда… толстокожий…

Она резко повернулась и выбежала из комнаты.


Старый Зал оказался огромной каменной чашей. Кривизна чаши была гиперболической, и снаружи ее обвивало множество лестниц, заканчивавшихся арками изысканно неправильных очертаний. Сверху чашу накрывала плоская крышка все из того же стекла, по периметру вырезанная вытянутыми, как у ромашки, лепестками, просветы между которыми служили входами, виднелись и другие, казалось, произвольно разбросанные на разных уровнях проемы. Внутри чаша была полна, в ней, тесно прижавшись друг к другу, сидели несколько тысяч человек — всех возрастов, всех человеческих типов. Ни одного свободного места. Сидели и на лестницах, вначале Дану даже показалось, что в зале нет проходов, потом, присмотревшись, он понял, что от сцены — небольшой круглой площадки в центре, так сказать, на донышке чаши, радиально во все стороны идут лестницы, плавно поднимающиеся до самого верха, до вырезов в крыше. Кое-где от главных лестниц ответвлялись более узкие, заканчивавшиеся у замеченных им ранее проемов и отсекавшие от общей массы сидений небольшие, причудливой формы островки.

Поэт попросил сидевших у входа на средний ярус потесниться, те подвинулись, Дан и Ника с трудом втиснулись с краю, Дор примостился рядом выше. Все было обставлено чрезвычайно просто. Усадив своих гостей, Поэт посмотрел на часы и стал пробираться вниз по лестнице. Спускался он медленно, без всякой торжественности, останавливался поздороваться со знакомыми, извиниться перед теми, кто вставал, чтобы дать ему пройти. Добравшись до сцены, он вышел на ее середину, поднял руку, и в тот же миг в зале воцарилась абсолютная тишина. Тогда он снял с плеча ситу и запел. Начал он с юмористической песенки о некоем любителе тийну, который спьяну забрел в чужую квартиру к чужой жене и наутро объясняется со своей. Смешная перебранка между супругами на первый взгляд не содержала никакого подтекста. Муж доказывал жене, что в их Доме одинаковые подъезды, одинаковые квартиры, стены, мебель, на грозный вопрос супруги относительно нее самой он ответил тирадой о прелестях новой униформы, жена ядовито поинтересовалась той минутой, когда униформа была сброшена, и муж с готовностью объяснил ей, что вечером в кабачке слышал о новом указе — всех постричь, покрасить, подравнять, всех унифицировать… Голос у Поэта был сильный, скорее мужественный, нежели красивый, пел он подряд, без передышки, сам объявлял очередную песню, иногда сопровождая ее комментариями, чаще краткими, изредка пространными. Песни оказались удивительно мелодичными, тексты относительно несложными, он явно придавал больше значения не форме, а содержанию, весьма рискованному, надо сказать, даже после столь недолгого пребывания в Бакне Дан уже это понимал. Большинство песен было хорошо знакомо аудитории, названия встречались бурными аплодисментами, удивительно, но аплодисменты бытовали и здесь. Поэт отвечал на них легким, без подобострастия, кивком головы, не прерывал их, а, отрешенно перебирая струны, ждал тишины. Время от времени он откладывал ситу на маленький стульчик, стоявший на сцене, и читал стихи. Стихи у него были какие-то другие, насыщенные сложными метафорами — Дану не всегда удавалось уловить оттенки, ритмы рваные, судорожные. Между тем, стало темнеть. Искусственного освещения в зале, видимо, не предусматривалось, во всяком случае, не было ни ламп, ни прожекторов. Наконец сумерки сменились полной темнотой, Дан ожидал, что концерт на этом закончится, и вдруг в зале снова стало светло. Он огляделся. Тысячи узких лучей пронизывали мрак, отражались от странного, отнюдь не похожего на зеркальное, стекла над залом и, сходясь, освещали пространство в центре сцены, где стоял Поэт. Присмотревшись, Дан понял, что лучи эти идут от карманных фонариков, которые, как по команде, вытащили и включили тысячи людей. Поэт продолжал петь, словно не заметив перемены. Последняя песня оказалась той самой, строку из которой намертво запомнил Дан. «И дома умирают, как люди». Допев, Поэт резко опустил ситу и сказал:

— Эту песню я посвящаю памяти великого Расти. Мир земле, в которой он покоится.

Он склонил голову и коснулся правой рукой левого плеча, и тысячи человек единым движением встали, повторяя вслед за ним его жест. Прошла минута. Поэт опустил руку, выпрямился и негромко сказал:

— Спасибо вам.

Зал ответил ему взрывом аплодисментов. Аплодировали стоя, подняв руки над головой, фонарики все поставили на пол, зрелище получилось феерическое — множество темных фигур, подсвеченных снизу, словно стоящих в огне, и одинокий силуэт в столбе света, падающего сверху. Поэт был неподвижен. Это могло бы длиться бесконечно, но ему словно надоело, он поднял руку, сказал в разом наступившую тишину: «Спасибо», подхватил свою ситу и шагнул со сцены в расступившуюся перед ним толпу. Прошел быстрым шагом сквозь коридор аплодирующих людей и исчез в одном из нижних проемов.

Когда Дан, Ника и Дор вышли на одну из наружных лестниц, они увидели в тусклом свете редких лампочек огромную толпу.

— Что они тут делают? — удивилась Ника.

— Слушают, — объяснил Дор. — Зал слишком мал, туда попала лишь часть желающих.

— Неужели тут слышно?

— Да. Конечно, не так, как в зале, но слышно. Почти на пятьсот шагов. Это единственный такой зал в Бакнии, его строил тоже старый Расти. В те времена искусство поэтов не имело соперников, театр, музыка, лишенная слов, были еще малоизвестны, и на концерты поэтов собиралось невиданное количество слушателей.

— Так у вас все поэты поют? — поразилась Ника. — Но Поэт тоже иногда просто читал стихи.

— Это новые веяния. Совсем новые, их существование измеряется жизнью одного-двух поколений.

Они были еще высоко над землей, когда на нижней лестнице появился Поэт, и вся округа взорвалась аплодисментами. Когда же он спустился вниз, к нему подошла девушка в светлом платье и протянула длинную гибкую ветку с темными листьями, покрытую мелкими белыми цветами. За ней еще и еще, когда Дан с Никой и Дором пробрались к нему, в руках его была уже целая охапка, увидев их, он обрадованно улыбнулся и отдал цветы Нике. Лицо у него было усталое и счастливое. Когда он протянул букет Нике, Дан внутренне напрягся… и вдруг вспомнил, что за два часа Поэт не прочел и не спел ни одной строчки о любви. Его песни были о чем угодно — о деревенском учителе, о покалеченном солдате, о войне, о дружбе, о тоске, о скитаниях, о разобщенности, о единстве — о чем угодно, только не о любви. И странно успокоенный этим Дан даже не отреагировал на вопрос «тебе понравилось?», адресованный Нике — не им, а ей одной…

Ника не успела ответить.

— Ты был неподражаем. — Твердый насмешливый голос прозвучал за спиной Поэта. Тот стремительно обернулся.

— Маран!

— Да, дорогой друг.

— Ты был в зале?

— А ты на это не рассчитывал?

Поэт пожал плечами.

— Я не выбирал слушателей. Я пою для всех.

— Очень благородно с твоей стороны. Если б ты еще испрашивал разрешение государства выступать в зале, который ему принадлежит…

— Мне помнится, совсем недавно Изий заявил во время какой-то речи, что государству не нужно подобное старье, государству нужен гигантский земельный участок, который занят под эту, видите ли, рухлядь…

— Это еще не значит, что ты можешь использовать зал для собственных нужд.

— Каких собственных нужд, гражданин начальник спецотдела? Останови любого и спроси… впрочем, ты это и так прекрасно знаешь… Никто из тех, кто пришел сюда сегодня, вообще никто из тех, кто когда-либо приходил на мои вечера, не платил ни монетки. Я пою бесплатно.

— Это мне известно. Я не об этом.

— О чем же?

— О политических демонстрациях.

— Ты имеешь в виду мою песню памяти Расти?

— Разве ты знаешь за собой только это?

— Я не знаю за собой ничего, противоречащего чести и совести.

— Я тебя предупредил, Поэт.

— Благодарю за предупредительность, Маран.

— Ладно… — Маран вдруг изменил тон. — Все это частности. У меня есть предложение — посидеть за чашкой тийну.

— С тобой?

— Да, со мной. Или вы боитесь? Вы же видите, я один.

— Кто тебя знает, один ты или?.. — пробормотал Дор.

— Даю слово.

— Слово Марана?

— Слово Марана не хуже любого другого. Что, Поэт, не так?

— Возможно, так, — медленно сказал тот, — а возможно, и не так. Прошло слишком много лет с тех пор, когда я поручился бы за крепость твоего слова, Маран.

— Не веришь слову, так поверь здравому смыслу. Разве ты собираешься прятаться? Разве я не смогу найти тебя, где б ты ни спрятался, приди тебе такая фантазия в голову? Разве я не могу разыскать любого из вас в отдельности или всех вместе в ту минуту, когда мне это понадобится?

— Идем, — решительно сказал Поэт. — Идем.


— Это еще что за водичка! — сказал Маран, пренебрежительно отодвинув в сторону посудину с таной. — Выпьем лучше по чашечке тийну.

— А закон? — полюбопытствовал Поэт.

— Закон?.. Эй, приятель, дай нам несколько пустых чашек! Шевелись! — Маран вытащил из заднего кармана поношенных брюк плоскую флягу, отвинтил колпачок, налил темной, остро пахнущей тийну в четыре чашки, вопросительно посмотрел на Нику — та отрицательно качнула головой, снова завинтил колпачок и демонстративно положил флягу на стол. — Неужели тебя беспокоят подобные пустяки? По-моему, в своде нет ни одного закона, который бы ты не нарушил.

— Ошибаешься, — насмешливо сощурился Поэт. — Я никого не убил, не ограбил, не изнасиловал.

— Верно. Но ты вполне можешь кончить, как убийца.

— Могу. Как убийца, либо как Мастер или… Рон Лев.

— Что ты хочешь этим сказать? — спросил Маран после еле заметной паузы. — Рон Лев умер от рук убийц.

— Так и я могу умереть от рук убийц, это ведь не исключено.

— Ты играешь с огнем, Поэт.

— Не будь банальным, Маран, тебе это не идет.

— Неужели ты не понимаешь, что государство может раздавить тебя одним щелчком?

— Почему же оно этого не делает?

— Потому что мы росли с тобой вместе. Потому что ты дрался рядом со мной, когда соседские мальчишки обзывали меня гнусными словами только из-за того, что мой отец повесился, оставшись без работы. Потому что меня кормили, поили и одевали твои родители. Потому что мы бегали вдвоем со своими детскими стишками к Вену Лесу, который тогда еще не был Мастером…

— Он был Мастером всегда.

— Да, он был Мастером всегда, но тогда у него было еще и имя…

— Верно, тогда у него было имя, но скажи, Маран, когда хоронили его уже ставшее безымянным тело, где был ты? Я-то знаю, где был я. Я стоял у гроба, потом у могилы, потом плакал у дверей его дома, а вот где был ты, Маран?

— Мы воевали за идеи Перелома с оружием в руках, а Мастер…

— Не напускай тумана, Маран, ты не на трибуне. Конечно же, ты великий воитель… вроде твоего приятеля Изия!.. но уж в тот-то день я, к счастью, был рядом с тобой. — Он поставил чашку и повернулся к Дану и Нике. — Мы выпустили десяток пуль в стены Крепости и, клянусь, могли бы палить по ним до скончания века, если б несколько доблестных гвардейцев не открыли нам ворота. — Это «доблестных» прозвучало в его исполнении, как ругательство. — Когда мы ворвались в Крепость, оказалось, что нас тысяч пять-шесть, а защитников ее две-три сотни, и то, большинство бросило оружие сразу, отстреливалось каких-нибудь пятьдесят-шестьдесят человек на подступах к Центральному зданию, половина их была убита на месте, а остальные сдались через пару минут, после того, как покончил с собой император. Знаете, как это было? Он вышел на балкон, приблизился к перилам и сказал: «Не стреляйте друг в друга, вот кровь, которой вы жаждали»… И представьте себе, все замерли, ни одного выстрела! Тогда он улыбнулся, мол, ладно, я вам помогу, и выстрелил себе в сердце.

— Что тебе очень понравилось, — сказал Маран без вызова, просто констатируя факт.

— Да. Это была красивая смерть. Не знаю, как он жил, но умер он красиво. И что удивительно, тысячи человек ворвались туда, чтобы расправиться с ним, и ни один не посмел… Впрочем, я полагаю, что, очухавшись, его пристрелили бы доблестные гвардейцы, деваться-то им было уже некуда…

— Интересно, за что ты взъелся на гвардейцев? Если б не они, мы бы действительно палили в стены до скончания века.

— Я не люблю предателей, Маран. Ни в своем стане, ни в чужом.

— Однако тогда ты смотрел на вещи иначе и о гвардейцах, помнится, отозвался не столь сурово.

— Я был молод и глуп. Но мы отвлеклись. Так вот, Мастер выступал не против идей, а против крови и насилия. И уж кто-кто, а ты прекрасно знаешь, что он был человеком благородным и чистым, может быть, самым благородным и чистым человеком в нашей стране. И не пришел ты его хоронить, потому что боялся за свою репутацию. Или хуже того, карьеру. Вот тогда и разошлись наши пути, Маран.

— Я выбрал путь, по которому меня вели совесть и долг.

— Может быть. Но самый прекрасный путь не стоит того, чтобы ступить на него, перешагнув через тело своего учителя. И уж во всяком случае, построив карьеру на предательстве, нельзя при этом еще и претендовать на незапятнанность мундира.

— Ладно, — сказал Маран с усилием. — Допустим, ты прав.

— Допустим?

— Прав! Признаю. Но это единственное, что ты можешь вменить мне в вину.

— Да?

Маран налил себе тийну, выпил залпом и со стуком поставил чашку на стол.

— Факты! Давай факты.

— Факты? Сколько угодно. Да вот только что! Тебе не понравилось, что я почтил память Расти…

— Я этого не говорил.

— Не говорил, да… Ладно, оставим это. Факт первый — Великий План.

— Автор Плана не я, а Изий.

— Понимаю. Ты решил прибегнуть к испытанному приему — «Изий думает за нас, Изий решает за нас, Изий в ответе за все». Но этот номер не пройдет. Разве ты протестовал против плана? И не ври, я все равно не поверю, если б ты осмелился выступить против Изия, ты сидел бы сейчас не здесь, а…

— А я и не говорю, что выступал против.

— Стало быть одно из двух: либо ты был против Плана, но голосовал за, что беспринципно, либо ты искренне считаешь, что План хорош.

— Насчет голосования ты… — начал Маран и осекся. — А что ты, собственно, имеешь против Плана? Разве дать приличное жилье тысячам и тысячам людей, доныне прозябавших в трущобах, не благородная цель?

— Разве для этого необходимо уничтожать то, что создавалось столетиями, труд и мечту тоже тысяч и тысяч людей?

— А что ты предлагаешь делать со всеми этими дворцами? Поселить там кого-нибудь? И тем самым создать заново ту аристократию, ради избавления от которой столько народу, и ты в том числе, шло на штурм Крепости, с автоматами, да, но без пушек? Оставить их пустовать? Так и так они бесполезны.

— Красота не бывает бесполезной.

— Красота не самоцель, — сказал Маран. Дану в его интонациях послышалась ирония, но к чему она относилась, он не понял.

— Эх, Маран, неужели это с тобой я ходил к Мастеру?.. Ладно, оставим дворцы. Есть что-то поважнее.

— Что?

— Не знаешь? Люди, Маран, люди. Скажи, сколько человек ты сам, лично, арестовал за те десять лет, что работаешь в Охране?

— Не знаю. Не считал.

— Ну да, кто же считает ягоды, которые срывает с ветки и бросает в рот, — пробормотал Поэт саркастически. — Ягоды, семечки, людишки… Слишком мелко. Или слишком обыденно, ведь не единицы и даже не сотни, тысячи людей отправлены в небытие! И во имя чего?

— Для блага государства, — буркнул Маран.

— Полно! Какое благо принесли государству арест и казнь поэта Лина, актера Сан Река, скульптора Стена? Что дали ему закрытие Инженерного Училища или разгон Школы Архитекторов?

— Архитекторы устроили обструкцию Великому Плану, — сказал Маран нехотя. — А Лин написал гимн на на смерть Изия… Сам отлично знаешь!..

— Ну и что?

Маран вздохнул.

— Поэт, не будь ребенком! Мы вынуждены поддерживать авторитет Изия, ибо это синоним авторитета власти. Ты сам только что вспоминал, как никто не решился поднять руку на императора — их удержала не красота минуты, не заблуждайся, их удержала извечная привычка склоняться перед властью. Люди в подавляющем своем большинстве по натуре рабы, им проще и понятнее оставаться таковыми, они предпочитают, чтобы им приказывали, и они делают все, что им прикажут. Но при одном условии: они должны верить в право власти отдавать приказы, а для этого авторитет ее должен быть непререкаемым. Лига взялась воссоздать наше полуразвалившееся государство, сделать его сильным и богатым, дать народу пищу, одежду, жилье. Разве такая цель не стоит того, чтобы ради ее достижения чем-то и пожертвовать?

— Чем-то? Или кем-то?

— Иногда и кем-то.

— Нет! Нет, будь я проклят! Я не признаю такой цели, которая заставляет убивать лучших людей — умных, талантливых, честных. Никакое могучее государство, никакие великие свершения не заменят мне лично одного мизинца погубленного вами Вениты, не возместят ни одного мазка на его сожженных вами полотнах… О Создатель! Схватить Вениту, бросить в тюрьму, из которой не выходят, фактически убить! Предать огню «Апофеоз»! — Он несколько картинно воздел руки к небу, и Дан подумал, что в его поведении, вообще в этом диалоге есть элемент игры на публику. Впрочем, кажется, такова бакнианская манера, чрезмерная пафосность, даже театральность…

Маран сделал движение, словно хотел что-то сказать, но огляделся вокруг и промолчал. Поэт смотрел на него испытующе.

— Что же ты молчишь? Продолжай отстаивать своего Изия!

— Он не мой, — возразил Маран сухо. — Я люблю его не больше, чем ты.

— Однако служишь ему.

— Не ему.

— Уж не идее ли? Нет, дорогой друг, ты служишь именно Изию. Ты такой же раб, как те, кого ты помогаешь держать в рабском состоянии. А я не раб, понимаешь ты, не раб, и делать из себя раба не позволю.

— Никто не делает из тебя раба. Ты свободен, живешь, где хочешь, ездишь, куда хочешь, зарабатываешь на жизнь, как хочешь…

— Но мне нужно другое. Я должен думать, что хочу, говорить, что думаю, петь, где хочу и о чем хочу.

— Потому-то ты и опасен для государства.

— Тогда арестуй меня. Отдай под суд, казни, наконец. Или ты боишься, что это не сойдет вам с рук, я слишком известен?

— Ты переоцениваешь себя. Да, тебя знают и любят, но кто ты по сравнению с Изием, Лигой и Бакнией? Так что прежде чем говорить, что думаешь, и петь, где и о чем хочешь, давай себе иногда труд представить возможные последствия.

— Не то мой товарищ по детским играм и юношеским подвигам принесет меня в жертву своим идеалам… возможно, даже оплачет меня и, облегчив душу, запретит мои стихи и песни.

— Можешь думать обо мне все, что тебе угодно, но только наше прошлое… Нет, не только прошлое, признаюсь, Поэт, я люблю твои песни, более того, я люблю тебя самого и до сих пор заслонял тебя от Изия и прочих. Но может настать день…

— …когда ты отойдешь в сторону и предоставишь меня моей судьбе.

— Не обязательно. Меня могут просто отодвинуть. Я не всесилен.

— И когда же этот день настанет? Или он уже настал?

— Еще нет. Но это мое предупреждение может оказаться последним. Прощай, Поэт.

— Прощай, Маран.

— Да, позволь мне сказать пару слов наедине твоему другу.

Он кивнул Дану.

— Можно тебя на минуту?

— Конечно, — ответил удивленный Дан.

Они вышли на пустую улицу. На небе сияли две полные луны, было необычайно светло, улица просматривалась на всю длину, и Дан внимательно оглядел ее.

— Ищешь моих людей? — догадался Маран. — Не трудись. Я же сказал, что пришел один. Я знал, где вы прячетесь, уже через несколько часов после вашего побега, так что… сам понимаешь. Арестовывать вас я не собираюсь, напротив, у меня есть к тебе предложение.

Дан сделал нетерпеливый жест.

— Погоди отказываться. Сначала выслушай меня.

— Ну?

— Меня не интересует, кто ты и откуда. Меня не интересует, как ты попал в компанию Поэта и что ты в ней делаешь. Меня не интересует твоя жена или подружка — не знаю, кто она тебе. А интересует меня одно: прием, которым ты уложил двух моих парней.

— Нет.

— Что — нет?

— Я не могу обучить тебя или кого бы то ни было этим приемам.

— Не можешь или не хочешь?

— Не могу. Те, кто владеет этой борьбой, объединены… как бы это?

— В лигу, что ли?

— Вроде того. Вступая в нее, каждый дает клятву не обучать этому искусству никого без разрешения остальных. Так что не могу. Да и не хочу, если говорить откровенно.

— Жаль.

— Что, хочешь меня заставить?

— Заставить? Нет. Уговорить — пожалуй.

Дан насмешливо улыбнулся.

— А ты не улыбайся. Как ты думаешь, зачем мне это нужно?

— Невелика хитрость.

— И все-таки?

— Издеваешься? Ладно. Естественно, для того, чтобы твоих парней никто не мог одолеть.

— Моих парней и так никто не может одолеть. Они вооружены автоматами, а гражданским лицам ношение оружия запрещено.

Дан был озадачен.

— А зачем тогда?

— А вот как раз затем. Чтоб они меньше пользовались автоматами. У вооруженного человека искаженное видение действительности. При малейшем сопротивлении, при первом неосторожном движении они пускают автоматы в ход. А потом поди докопайся, что там было и как. Вот если б они умели драться, как ты, я приказал бы забрать у них оружие. А ты сразу — нет.

Дан промолчал.

— Я тебя не тороплю. Подумай. И если надумаешь, приходи в Крепость. Скажешь на входе, что я тебя жду, и тебя проведут ко мне.

— А если не надумаю?

Маран понял смысл вопроса.

— Не надумаешь — не приходи. Тебя никто не тронет.

— Меня?

— И твою жену тоже. Слово Марана. Прощай.

— Прощай.

Когда Дан вернулся в подвальчик, Ника вскочила.

— Дани! — ей хотелось броситься ему на шею, но она удержалась и только быстро провела ладонью по его щеке.

— Я боялась, что ты не вернешься. Правда, Поэт уверял, что Маран — человек слова.

— Он действительно человек слова, — мрачно сказал Поэт, — и это не единственное его достоинство. Обидно, что он полез в это дерьмо.

— И вам не интересно знать, что он мне говорил? — полюбопытствовал Дан, садясь.

— Какое мне дело до чужих секретов? — ответил Поэт равнодушно. Дор поддержал его кивком головы. — Лучше допьем тийну Марана. Вряд ли он еще раз надумает угощать нас. Хотя что думает Маран, известно одному Создателю.

— По-моему, он очень ясно выражал свои мысли, — сказала Ника неприязненно.

— Выражал, да, но… Я знаю Марана уже… в общем, мы с ним впервые встретились вскоре после того, как научились ходить. И повторяю: один только Создатель — если б он существовал, конечно, мог бы судить о подлинных мыслях Марана. А, Дор?

— Не знаю, — проворчал Дор. — Пожалуй, ты прав, у этого хитреца определенно была какая-то задняя мысль. Впрочем, мне показалось, что он ищет примирения.

— После четырех лет полного разрыва? Почему бы это?

— Ты забываешь, что он все-таки ученик Мастера, а не Изия.

— Это было давно.

— Неважно. Это навсегда. Так что я не разделяю твоего оптимизма… или пессимизма, это как смотреть на вещи.

— Насчет чего?

— Насчет того, что нам больше не придется пить тийну с Мараном.

— Думаешь? — Лицо Поэта прояснилось. — Что ж, тогда выпьем за это.


— Послушай, Ника. «…И вот я лежу и смотрю в ночь, и глаза мои полны золотых всполохов, в ушах моих безудержное бахвальство фанфар и наглое громыхание пушечных залпов — мы победили! Мы победили, мы завоевали землю и воду, золото и нефть, мы добыли для наших жен шелковые промыслы, для наших матерей — леса благовонных пальм, для наших сыновей — неисчислимые охотничьи угодья… почему же так темна душа моя? Мы разрушили чужие дома, чтобы надстроить свои, мы сожгли чужие поля, чтобы пышнее росли травы на наших, чужие кости тлеют на чужих равнинах, чтобы мы… Неправда, мы потерпели поражение. В чужой стране мы разрушили лишь дома, а в своей — души, на их полях сгорели наши честь и доброе имя, это мы истлеваем заживо, от наших шитых золотом одежд несет гнилью и трупным смрадом»… Ну как? Конечно, перевод у меня получился так себе…

— Трудно поверить, что Маран был его учеником, правда?

— Не знаю. Вы придираетесь к этому злосчастному Марану.

— Кто — вы?

— Ты и твой Поэт.

— Скажи-ка! Интересно, что он тебе такого наговорил, что ты уже переметнулся на его сторону.

— Вовсе я не переметнулся. Но не кажется ли тебе, что соглашаться с позицией одной стороны, не выслушав другую, необъективно? Собственно, ты женщина и уже в силу этого субъективна. Вы прислушиваетесь только к своему инстинкту, прав всегда тот, кто вам нравится, а тот, кто имел несчастье вам не понравиться, не имеет никаких шансов оказаться правым.

— Благодарю тебя от имени всех женщин! И к чему ты пришел, выслушав стороны? Каково твое объективное мнение?

— Еще не знаю. Мне ясно одно: Поэт слишком эмоционален и все воспринимает сквозь призму своих эмоций.

— Интересно. По-твоему, подавление инакомыслия всеми способами вплоть до уничтожения его носителей можно воспринимать без эмоций?

— Согласись, Ника, борьба не может обойтись без жертв. Когда переворачивается вверх дном все общество, неизбежно захлестывает и людей, на первый взгляд не имеющих прямого отношения к происходящему… Как все-таки жаль, что я плохо учил в школе историю!

— Все мы плохо учили историю. Увы! Но ты ошибаешься, Дани.

— В чем?

— Боюсь, что во всем.

— Может, и так… Маран показался мне человеком умным. Я хотел бы встретиться с ним еще.

— Дан, ради бога, будь осторожен с этим Мараном! Он опасный человек. Ты знаешь его второе имя?

— У него есть и второе имя?

— Он выбрал его девять лет назад.

— Выбрал?

— Ах да, я забыла тебе рассказать.

— Тебе удалось разобраться в этой чертовщине с именами?

— Никакой чертовщины нет, все очень просто. Каждый ребенок при рождении получает первое имя, родовое. Это вроде нашей фамилии. Кстати, родители могут дать ребенку фамилию как отца, так и матери и выбирают ее по собственному усмотрению. Обычно предпочитают род более знатный или знаменитый, так все потомки Расти носят его имя. Или фамилию, как тебе больше нравится. А в двадцать лет каждый получает право на второе имя и выбирает его самостоятельно. Как правило, оно имеет смысловое значение. Гранит, Лес… Нередко узаконивают прозвища, данные задолго до того, как, например, поступил Поэт. А второе имя Марана — Рок. Правда, он им, кажется, не пользуется, но…

— А Дина? Что это значит?

— Цветок. На древнем языке. У них принято брать имена не только на современном языке, но и на древнем, даже больше на древнем.

— А почему у некоторых одно имя?

— А они не берут второго. Это дело добровольное. И потом, выбор второго имени можно отложить. Хоть до глубокой старости. К тому же его можно менять. Или даже совсем отбросить.

— Интересно. И, кстати, не лишено смысла. Значит, Рок. Хм…

Дан заходил по комнате. Ника с улыбкой наблюдала за ним.

— Задумался?

— Угу.

Дан подошел к окну, выглянул. Улица была, как всегда, пуста. Где же все-таки в этом городе обретаются люди? На рабочих местах? Но возвращаются же они домой, черт возьми! Когда? Какими дорогами? До чего мрачно! Булыжная мостовая, почти черная от грязи и мазута, серые слепые окна — бесконечные ставни, ни одной приотворенной створки…

— На этой улице многие здания необитаемы, — заметила Ника. — Хозяйская девочка рассказывала, что большинство жителей переселили в один из Домов…

— Вот видишь…

— А часть забрали, тут жили рабочие Черного завода, насколько я поняла, это металлургическое производство. Там у них что-то произошло, какая-то крупная авария, погибли люди, и большинство рабочих отказалось выходить на работу, пока не заменят агрегат, из-за которого все случилось, то ли он был неисправен, то ли устарел… Ну ты понимаешь, девочка не очень в этих делах разбирается, потому все так приблизительно.

— И что?

— Что? Их всех взяли. И осудили как предателей. «Как можно думать о себе, когда речь идет о будущем Бакнии»… Дан! Будь добр, объясни, почему ты считаешь… собственно, что ты считаешь? Кому принадлежит власть в этой стране?

Дан кивнул на принесенную по его просьбе хозяйской девочкой газету, тонкую, непривычного формата, черно-белую с редкими фотографиями, но все-таки напоминавшую те, которые он читал дома.

— Если верить этой газетенке, то народу.

— Дан, не будь ребенком. Ты отлично понимаешь, что я имею в виду. Кому — на самом деле — принадлежит — власть — в этой стране?

— Изию, насколько я могу судить.

— А кто такой Изий? Кого он представляет?

— Возможно, третье сословие, — предположил Дан. — У нас, кажется, под народом подразумевали именно его.

— Ерунда! На народ ссылались практически все тирании нового времени.

— Не все. Были еще какие-то классы. Уж это-то я помню.

— Да? Точно, — осведомилась Ника насмешливо.

Дан смутился.

— Я — астрофизик, — буркнул он сердито. — И вовсе не обязан… И вообще перестань меня отвлекать.

— Я тебя отвлекаю? — удивилась Ника. — Это ты каждые десять минут зачитываешь мне по абзацу. — Она забралась с ногами на тахту и уткнулась в словарь. — Читай. Ты не один, другим тоже хочется.

— Сначала скажи мне, что такое айт.

— Где-то я слышала это слово… Нет, не помню. — Ника зашелестела страницами. Дан терпеливо ждал. — Это от древнебакнианского «башня», — сообщила она наконец. — «Айт — древнее культовое сооружение в виде узкой высокой башни, в полом пространстве внутри которой располагался»… как бы это перевести?.. ну в общем, какой-то музыкальный инструмент.

— Орган, — предположил Дан.

— Подножье айта окружалось пустым пространством радиусом несколько… погоди, тут какая-то мера длины.

— Чтобы святыня находилась на расстоянии от светских зданий?

— Не только. Насколько я поняла, туда приходили обратиться к Создателю Всего Сущего, поблагодарить или просить его о чем-то.

— А что, у них не было организованной религии — богослужений и всякого такого прочего?

— Как будто нет… Ой!

Дверь распахнулась без стука. На пороге возник охранник, его ярко-зеленая форма на фоне блекло-серых тонов двери и стен выглядела пугающе нарядно. Дан медленно поднялся, лихорадочно соображая, один этот бесцеремонный юнец или?.. Не пришли ли за ними из наконец вспомнившего об их нахальном побеге ведомства? Но охранник только приветственно поднял руку и отчеканил:

— Письмо от начальника спецотдела Охраны Марана.

Дан молча взял конверт.

Письмо было без обращения и без подписи.

«Завтра на Главной площади Бакны отмечается День Большого Перелома. Приглашаю. Третьего выбирайте сами.»

Дан поднял глаза на охранника. Охранник исчез. Тогда он встряхнул конверт, и из того выпало три зеленых квадратика с нечетким рисунком. Вглядевшись, Дан узнал профиль Изия.

— Пойдем? — спросил он Нику.

— Еще бы!


Подступы к Главной площади были перекрыты охранниками, их собралось невообразимо много… Наконец и Бакна зазеленела, подумал Дан с иронией — странно, в Бакне почти не было деревьев, пожалуй, кроме того ободранного парка за дворцом Расти, не было вовсе, он, во всяком случае, не видел ни одного… Вход на площадь запирала узкая длинная башня.

— Айт? — понимающе спросил Дан у Поэта, кивая на башню.

— Ну да, — саркастически усмехнулся тот. — Айты теперь можно увидеть только во сне или на старых картинах… если таковые уцелели.

— А это что?

— Эта уродина? А ты посмотри наверх.

Дан последовал совету и увидел далеко в вышине огромное зеленое знамя.

— Это Башня Зеленого Знамени. Ее построили семь лет назад по личному приказу Изия… ну знаешь, как это бывает — простер руку и изрек: «Вот здесь через год должна стоять башня, мы назовем ее Башней Зеленого Знамени»… А раньше тут действительно был айт, один из древнейших и красивейших айтов Бакнии, его снесли за год-два до строительства этого пугала.

— Почему снесли?

— А чтоб глаза не мозолил. Раз Создателя нет, так и обращаться к нему бессмысленно. А Изий бессмысленных действий не любит.

— То, что бессмысленно с его точки зрения, не обязательно бессмысленно с позиций объективного взгляда на вещи.

— А вот такие изречения у нас награждаются большим призом — одиночной камерой в подвалах Крепости. Не веришь? Попробуй высказать эту светлую мысль охраннику. Или просто члену Лиги. У нас взгляд на вещи может быть только один. И естественно, это взгляд Изия. Думай, как я. А я думаю, что бога нет. Тут, между прочим, железная логика — зачем одному народу два бога?

Они дошли до башни, показали охраннику с офицерскими нашивками свои квадратики и, пройдя между толстых коротких колонн — башня, как некое необычное с виду насекомое, опиралась на четыре ряда круглых ножек-опор — оказались на площади. Огромное пространство, ограниченное длинными, похожими на казармы, однотипными зданиями, было заполнено людьми почти наполовину. Дана поразила необычная для такого скопления людей тишина. Все разговоры велись вполголоса, никаких признаков оживления, никакого движения. Серую толпу расцвечивали только маленькие зеленые флажки.

— А почему зеленый? — спросила Ника.

— По древним верованиям зеленый цвет символизирует будущее, поэтому Рон Лев выбрал его цветом своего знамени.

— Я до сих пор толком не поняла, кто такой Рон Лев, — сказала Ника смущенно. — Просветил бы ты нас, что ли?

Поэт меланхолично улыбнулся.

— Это не так просто. Нет, формальная сторона, конечно, известна всем. Я имею в виду, когда и где он родился, жил, основал Лигу… Он был руководителем и вдохновителем Лиги, возглавил восстание против императора, а потом государство… но это всего лишь газетные сведения, и на них все кончается. Что он думал делать дальше, каким он представлял будущее Бакнии? Все покрыто мраком. Изий утверждает, что выполняет предначертания Рона, но поди проверь его. Никаких документов, никаких свидетельств… Никаких свидетелей — Изий позаботился о том, чтобы убрать их. Бумаги Рона пропали — но так утверждает тот же Изий. Везде Изий, всегда Изий, Изий, Изий…

Словно услышав его, толпа начала скандировать:

— И-зий, И-зий, И-зий!

На небольшой трибуне, воздвигнутой перед одним из окружавших площадь зданий, возникла невысокая коренастая фигура в сером. Площадь разразилась неистовыми рукоплесканиями, криками восторга. «Да здравствует!.. Многая лета!.. Слава, слава!» — люди надрывались, орали самозабвенно, до хрипоты, отбивали ладоши, топали ногами. На трибуну стали выходить другие. Последним появился и стал в глубине Маран. Он не был похож на человека, упивающегося восторгами толпы, напротив, он смотрел поверх голов с отсутствующим выражением, а рот его кривился в презрительной усмешке.

Наконец тощий, с бегающими глазками человечек, стоявший рядом с Изием, наклонился к микрофону — толпа на площади разом смолкла — и предоставил слово «нашему любимому вождю» Изию Граниту.

Изий начал речь с парадной фразы. «Сегодня у нас великий праздник»… как они любят это слово, зло подумал Дан, все-то у них великое, на меньшее они не согласны… «Мы в тринадцатый раз отмечаем День Большого Перелома»… а это пристрастие к пышным названиям и заглавным буквам!.. тут Изий выжидательно замолк, и чуткая толпа на площади немедленно разразилась бурными криками ликования… «Вот уже почти двадцать лет, как великий Рон Лев» …опять!.. «основал Лигу Спасителей Отечества и повел нас тернистым путем борьбы»… Оратор он был скверный — конечно, по мнению Дана, предпочитавшего краткость и конкретность, невыносимо долго он повествовал о преследованиях, императорских тюрьмах, столкновениях с императорской гвардией, о том «как в одну темную ночь, ставшую светлым днем нашего народа», по поручению Рона Льва он, Изий, повел народную армию на приступ Крепости… «Вот врет, вот врет, — шепнул на ухо Дану Поэт, — там и духу его не было»… Тут его толкнули — мешаешь слушать, и рядом грозно вырос охранник. После взятия Крепости Изий вдруг стал необычно сдержан и следующие два года охарактеризовал весьма кратко, как «трудные годы размышлений и подготовки к грядущим битвам»… Какие битвы он имел в виду, были ли то настоящие сражения или дань пристрастию к военной терминологии? Дан этого не узнал, так как Изий неожиданно принял позу, больше приличествующую памятнику, чем живому человеку, и провозгласил: «Всего через два года наш горячо любимый вождь ушел от нас… нет! Он не ушел, его подло убили предатели и лицемеры, долгие годы носившие личины соратников по борьбе, а на деле выжидавшие удобного момента, чтобы расправиться с основателем Лиги»…

— Весьма естественное поведение, не правда ли? — заметил Поэт.

Тут Изий сделал паузу и победоносно воскликнул: «Но мы жестоко покарали их!», на что толпа ответила единым воплем. Дальше Изий сообщил, что «тяжкое бремя власти легло на его плечи по воле осиротевшего народа», чуть ли не с всхлипом он упомянул, что преступники, убив Рона Льва, уничтожили и все его бумаги, несколько раз он со вкусом повторил: «От Рона Льва не осталось ничего, буквально ничего»…

— А он был, этот Рон Лев? — не понижая голоса, с едкой иронией заметил Поэт. — Навряд ли. Клянусь Создателем, еще несколько таких празднеств, и Изий выкинет Рона Льва из своей речи, а заодно и из истории…

Договорить он не успел, топтавшиеся рядом охранники, их уже было двое, подхватили его под руки и повлекли из толпы. Ошеломленный Дан стоял столбом, но Ника с криком: «Отпустите его сейчас же!» вцепилась одному из охранников в рукав. Тот отшвырнул ее, Ника отлетела в объятья подоспевшего Дана, оттолкнула его и побежала вслед. Дан растерянно последовал за ней.

Охранники втолкнули Поэта в единственную дверь мрачного, лишенного окон двухэтажного здания, связанного с Башней Зеленого Знамени воздушным переходом, а сами вернулись на площадь. На Дана с Никой они даже не посмотрели.

— Что будем делать? — спросила Ника.

Дан пожал плечами. Положение представлялось ему безвыходным.

— Вот что, — решила Ника. — Надо обратиться к Марану. Пойди и приведи его.

— Как ты себе это представляешь? — осведомился Дан. — Ты предлагаешь мне подняться на трибуну во время речи главы государства и увести члена его свиты?

— А ты предлагаешь бездействовать? — разозлилась Ника. — Пойди, стань там, когда все кончится, перехватишь его. Идешь ты или нет?! А то я сама пойду!

— Иду, иду. — Дан пошел обратно, мысленно проклиная все на свете. Перехватить Марана — где, как? Легко сказать! Кто пропустит его к трибуне, каким образом подать знак? Черт знает что!

Не успел он дойти до внешнего ограждения, как цепь охранников расступилась, и из-за нее вышел человек. Это был Маран собственной персоной. Дан облегченно вздохнул.


Дан стоял на смотровой башне. Башня венчала неповоротливую тушу Крепости маленькой, высоко вздернутой на длинной шее головкой, а ровная площадка на ее макушке, где стоял Дан, смотрелась лысиной, сияющей среди черепичных скатов. В долине, под уходящими в скалы стенами простерся город Бакна, столица Бакнии… Государства Свободного Народа, как нарекла его неудержимая тяга к помпезности, присущая эпохе Изия Гранита. Дан усмехнулся. Лингвистические упражнения правителей и их помощников вызывали у него чувство брезгливости, смешанное с иронией. Шедшее от Крепости шоссе, вливаясь в город, превращалось в Проспект Торжества Справедливости, Башня Зеленого Знамени нависала над Домом Побежденного Страха, на редкость, кстати, убогим сооружением, горы за спиной Дана назывались почему-то Горами Светлых Надежд… тут Дан сплюнул и отвернулся от города. Горы были его единственной радостью, он мог часами рассматривать их четкие контуры, выступы и провалы. Лишенные растительности, не украшенные даже снежными накидками — для этого они были недостаточно высоки, эти голые горы были прекрасны неотразимо, обрамленные жемчужно-серым небом, они переливались бесчисленным множеством оттенков, от глубокого чернильно-фиолетового до изысканно бледного цвета распустившейся сирени. Дан уже знал, что знаменитое бакнианское стекло было основной породой этих гор. Старый Расти первым обнаружил удивительное свойство фиолетового минерала — он плавился на огне, и его можно было ковать, заливать в формы, даже лепить из него, потом он застывал, превращаясь в несокрушимой прочности колокола, купола, оконные стекла, чаши и кубки. В тонком слое он только чуть отдавал сиреневым, его можно было подкрашивать специальными красителями. Расти отлил колокола для своего первого айта с помощью брата, бродячего художника, это потом уже появились бесчисленные резчики, кузнецы, ваятели по стеклу. Сколько может сделать один человек! Расти… Мысли Дана, следуя неизбежной ассоциации, перешли на Дину, ее маленькую квартирку, ее «потайную» стену, увешанную изображениями жемчужин древней архитектуры, Дину и ее мужа Лея, художника, у которого при обыске нашли несколько тысяч рисунков на запрещенные темы… мужа Дина забрали в ту самую ночь, когда Дан и Ника отчаянно, в последний раз ссорились. Дан зажмурился, припоминая. От них только что ушел Поэт. Появился он в тот вечер неожиданно, принес с собой ситу, но не пел, только время от времени тихонечко наигрывал незнакомые томительные мелодии — петь он не мог, разбитые охранниками губы плохо заживали. Лицо у него было в синяках и подсохших ссадинах, левая рука не слушалась, но побоев, очевидно, оказалось недостаточно, чтобы усмирить его, он по-прежнему говорил, что думал, а думал он…

— Я узнал невероятные вещи, — сказал он, беря аккорд, царапнувший по нервам, — я встретил одного человека… Не странно ли, я узнал о его существовании из разговора, подслушанного в башне, куда меня водворили охранники. Обрегая уши зевак от моих скромных откровений, они невольно вывели меня на тайну, которая… — он вдруг замолк, потом загадочно закончил: — Мне удалось выяснить судьбу Нита, личного врача Рона Льва, после того, как я встречусь с ним… — он словно наткнулся на препятствие, застрял, а потом вдруг перескочил через него, — если, конечно, сумею до него добраться.

— А где он? — спросила Ника.

— На каторжных работах.

— Ты собираешься пробраться в тюрьму?

— Придется. Правда, не совсем в тюрьму, туда мне, конечно, не попасть, а в карьеры… Там добывают строительный камень, выработки открытые и вряд ли совсем уж невозможно преодолеть ограждения.

— Тебя убьют, — сказала Ника с ужасом, — тебя убьют, Поэт.

— Либо да, либо нет. У меня есть шансы.

— Маран выручит, если что, — предположил Дан.

— Маран? — Поэт усмехнулся. — Он чуть не пристукнул меня в тот день… Вытащил, да… Я-то уже думал, что все, с концами, однако он заявился лично, не знаю подробностей, но меня вывели пред его светлые очи… Никогда его таким не видел! Ткнул пальцем в мой синяк, вот этот, под глазом и прошипел: «Неужели ты не мог помолчать? Хотя бы там, в камере? Или это выше твоих сил»? А я ему говорю: «Должен же я был как-то оправдать свое задержание»…

Когда Поэт ушел, Ника сказала не то с удивлением, не то с восхищением:

— Вот то, что в книжках называют неукротимым духом…

И Дан дополнил:

— …и что на деле часто оказывается просто глупостью или легкомыслием.

И Ника — Ника вышла из себя. А Дан… Был ли он несправедлив к ней, когда, распалившись, кричал: «Меня ты никогда так не защищала, мне ты никогда не прощала ветрености и бездумных поступков, если б оскорбили меня, ты никогда не стала бы так негодовать»… И позже: «Ради него ты на все готова!» А затем оглушившие его слова Ники: «Пойми, Дан, мы с тобой обыкновенные люди, а он — гений». И тогда он взорвался — стыдно вспомнить. Накричавшись, он хлопнул дверью и добрых два или три часа бродил по улицам, а когда вернулся, Ники не было. Хозяйская дочь сообщила ему, что приходил Дор, что арестовали мужа Дины, и Ника ушла с Дором. Дан ждал до утра, затем до вечера и опять до утра. Ника не появлялась. И тогда, разъяренный, он отправился в Крепость и вызвал Марана… Легок на помине! Этажом ниже раздался пронзительный звон, слышный даже на смотровой площадке. Через минуту в люке показалась голова охранника.

— Тебя зовет Маран.


Маран был в своем кабинете. Он развалился в кресле, удобно устроив ноги на низком стуле напротив, и потягивал сок карны. Увидев Дана, он крикнул:

— Нила, принеси Дану карны. Живее, детка. Да и мне, пожалуй, налей еще порцию.

Нила внесла поднос с полными чашками. Она отчаянно кокетничала, строя Дану глазки. Маран добродушно рассмеялся.

— Гляди, как ее разобрало. На твоем месте, Дан, я бы не терялся.

Дан вяло улыбнулся. Нила была одной из секретарш Марана. Впрочем, Дан подозревал, что на нее были возложены более приятные и менее обременительные обязанности, а работу выполняла другая — некрасивая тощая девица. Дан окинул Нилу взглядом и вновь подивился тому, где Маран откопал эту пышную красавицу, ничуть не похожую на обычный бакнианский тип. Она явно не отличалась целомудрием, но Маран, надо думать, пристрастия к недоступным женщинам не питал, ветреность своей по совместительству секретарши воспринимал, как явление абсолютно нормальное, и если б Дану взбрело в голову… Однако, хотя авансы Нилы и льстили его самолюбию, никакого желания познакомиться с ней поближе у него не возникало, он только удивлялся ловкости Марана… что ж до него самого, он всегда был однолюбом… Дан вздохнул и отпил карны. Этот сок, ничего общего не имевший по цвету — неестественно розовому, и вкусу — чуть кисловатому, с кофе, по своему бодрящему действию напоминал Дану его любимый и утраченный напиток.

— Принесла? А теперь испарись. И прикрой за собой дверь, — небрежно бросил Маран. Он умел заставить себе повиноваться, его приказания исполнялись молниеносно, вот и сейчас, Дан только успел повернуть голову — Нилы в комнате не было.

— Я собираюсь идти в город искать Дора, — сообщил Маран, поставив на поднос пустую чашку и взяв полную. — Пойдешь со мной?

— Дора? Зачем?

— Изий велел достать его из-под земли. От пышных слов он решил перейти к пышным делам, а для начала воздвигнуть Дворец Лиги, где будут проходить собрания ее функционеров. А что за дворец без стеклянных куполов и прочих красот? И вот ему нужен Дор.

— Разве Дор — архитектор?

— Дор не архитектор, он кузнец-стекольщик. А ты не знаешь? Вы же с ним встречались не один десяток раз.

Дан покраснел.

— Об этом как-то не было речи.

— Дор не просто кузнец, он лучший в стране мастер. Старший Кузнечного Цеха. Был… пока Изий в очередной раз не свалял дурака, запретив профессиональные объединения.

Дан промолчал. Маран был для него загадкой. Так же ли он смел на людях? Или просто хочет подловить его, Дана, но зачем?

— Когда мы идем? — спросил он.

— Сейчас.

— А где мы его найдем?

— Где-нибудь, — неопределенно ответил Маран.

— Ты знаешь, где он живет?

— Я знаю, где он бывает днем, где ночью, где вечером, где он спит, где он ест…

— И о многих ты это знаешь? — поинтересовался Дан саркастически.

Маран взглянул на него удивленно.

— Ты разве не в курсе? Я, Поэт и Дор с одной улицы. Мы вместе играли в мяч на пустыре, лазили по крышам и чердакам, дрались, когда нас задевали, и учились читать и писать. Когда мы с Поэтом кропали свои детские стишки, Дор ходил с нами к Мастеру и, сидя где-нибудь в уголочке, слушал. Сам он, правда в литературу соваться не стал, занялся кузнечным делом — это, брат, искусство, это не просто молот и наковальня… Ладно, вставай, надо идти. А почему ты шарахаешься от Нилы? Я не ревнив. Если она тебе нравится…

— Не нравится, — коротко ответил Дан. — То есть нравится, но не так.

Маран бросил на него острый взгляд.

— Не отчаивайся. Вернется твоя Ника, никуда не денется.

— Поэт… — начал Дан, но его голос дрогнул, и он умолк.

— А что Поэт?

— Он ее не отпустит.

— Ну во-первых, я не уверен, что Поэт…

— А я уверен! — прервал его Дан запальчиво.

Маран хмыкнул.

— Если даже и так, это скоро кончится. Женщины для Поэта только повод для песен. Он не воспринимает их слишком всерьез. А если и воспринимает, то ненадолго.

— А Сита?

— Сита? — Маран удивился. — Ты знаешь о Сите?

— Очень мало.

— Сита другое. Она была дочерью Мастера, и какая-то искорка отцовского огня залетела и в ее душу. У нее была неизлечимая наследственная болезнь — как у ее матери, та умерла, родив Ситу, в девятнадцать лет. А Сите тогда только что исполнилось семнадцать. Мне и Поэту — восемнадцать. В восемнадцать лет все бывает всерьез и навсегда… Ну что, пойдем?

Когда они вдвоем вышли за ворота Крепости, Дан внутренне удивился, он ожидал, что во дворе к ним присоединятся два-три охранника или хотя бы подадут машину.

— А ты не боишься? — с любопытством спросил он.

— Чего?

— Того, что тебя где-нибудь пристрелят.

— Кто?

— Кто-нибудь. Брат или сестра, дочь или сын, муж или жена, возлюбленный или возлюбленная одного из тех, кто медленно умирает на каторге. Или быстро — в подвалах Крепости.

Маран пожал плечами.

— Смелый ты. Я бы на твоем месте боялся.

— От судьбы не уйдешь, Дан.

— От судьбы не уйдешь, но от пули можно.

— Если пуля не судьба.

— Я не знал, что ты фаталист.

— Разве не быть фаталистом значит быть трусом? Не отставай!

Маран свернул в кривой переулок, проваливавшийся в овраг, потом взбиравшийся на холм. Дома в переулке были одноэтажные, все какие-то скособоченные, скукоженные, неприглядные. За полуразобранными заборами пустые, заваленные рухлядью, обломками, загроможденные развалинами обрушившихся хозяйственных построек унылые дворы. И как всегда и везде, ни одной живой души — ни взрослых, ни даже ребятишек. Неужели детей здесь держат взаперти? Или район просто заброшен? Наверно, разве тут можно жить?.. Или все-таки можно?..

Трущобы казались бесконечными, прошло не менее сорока минут, прежде чем Маран остановился у крохотного домишки с единственным зашторенным окошком и низенькой дверью.

— Подожди меня здесь.

Он открыл калитку, вошел во двор, стучал долго и терпеливо до тех пор, пока дверь не приоткрылась, переговорил с кем-то через порог и вернулся.

— Его нет дома. Пошли дальше.

Перед следующим, совсем уже развалившимся строением, которое и в лучшие свои времена, видимо, больше смахивало на сарай, он замедлил шаги.

— Смотри, Дан. В этом дворце родился и вырос тот самый Маран, которого некоторые вполголоса называют всесильным.

— Называют? А как с этим дело обстоит в действительности? — спросил Дан в упор.

— С чем? С всесилием? Увы! — Маран улыбнулся, что случалось нечасто, улыбка у него была совершенно неотразимая, открытая, даже доверчивая. — К сожалению, тут больше видимости, нежели истины.

— А ты хотел бы быть всесильным?

— А ты — нет?

— Не знаю. Наверно, нет.

— Интересно. Я подметил, что могущество страшит людей не меньше, чем ответственность.

— Меня не страшит ответственность, — возмутился Дан.

— А меня — ни то, ни другое.

Они еще долго кружили по городу, Маран сворачивал во всякие закоулки, стучался в двери, в окна, спускался в подвалы. Уже темнело, когда они углубились в район развалин. В глубине парка неясно светился огонек. Подойдя поближе, Дан понял, что перед ними одна из уцелевших служб дворца. Маран подтвердил его догадку.

— Здесь были дворцовые кладовые, — сообщил он, спускаясь по довольно широкому каменному пандусу к большой железной двери, — а теперь тут приют для любителей тийну… и не только тийну… для любителей острых ощущений от опасных разговоров… а может, и не только разговоров…

В большом уходящем вдаль подвале был полумрак. Горели огонь в камине и редкие лампочки под красными абажурами. Багровые отсветы на стенах и лицах напомнили Дану то ли сцену из фильма, то ли старую картину. За почти невидимыми в темноте столиками сидели люди, в основном, мужчины. Сидели и молчали, тишину нарушало только потрескивание поленьев в камине. Обещанными разговорами и не пахло, либо они прекратились при их появлении. Маран подошел к стойке, поманил бармена.

— Эй, приятель, я ищу Дора.

Бармен окинул его настороженным взглядом, поколебался, потом неохотно позвал:

— Дор! Слышишь, Дор, тебя…

Через минуту из полумрака возникла могучая фигура.

— Кому я понадобился? Маран?! Ну ты даешь! Явиться сюда, одному…

— Вдвоем.

— Ну вдвоем… — он словно только заметил Дана, посмотрел на него, холодно кивнул.

— Что тебе нужно, Маран? — На пьяного он похож не был, в этот подвал он определенно пришел не за тийну. — Что тебе нужно?

— Есть разговор. Пойдем, посидим.

Не дожидаясь ответа, Маран направился в ту сторону, откуда появился Дор. Тот неохотно последовал за ним. Подойдя, Дан понял причину его замешательства. За столиком, нервно крутя в пальцах маленькую удлиненную ложечку для крема — обычного бакнианского десерта, сидел Поэт. Он был не менее трезв, чем Дор.

— Присаживайтесь, — сказал он вместо приветствия. — Дор, организуй еще пару чашек.

Дан молча сел на стул, пододвинутый Поэтом, отхлебнул из чашки, поставленной перед ним барменом. В чашке оказался сок карны. Вот как? Та же мысль возникла, видимо, у Марана, пригубив напиток, он заметил:

— Ты перешел на карну, Поэт? Что это с тобой? — в его внешне спокойном голосе Дан уловил скрытое напряжение.

— Не все же пьяным ходить, когда-то надо и протрезветь, — неохотно ответил Поэт. Против обыкновения, он был явно нерасположен к разговорам.

Наступила долгая пауза. Дан ревниво рассматривал неправильное лицо Поэта, коротко подстриженные светлые волосы, почти не прикрывавшие непомерно высокий лоб, худые руки с вздувшимися венами на кистях… Он был таким обыкновенным, что в нем могла найти Ника? Дан мысленно представил себя — несомненно привлекательного, под два метра ростом, длинноногого, с идеально развитой мускулатурой…

— И зачем я тебе понадобился, Маран? — нарушил молчание Дор.

— Не мне, — коротко сказал Маран. — Изию.

— Что этому подонку надо?

— Ты слышал о строительстве Дворца Лиги?

— Слышал.

— Строительству нужны кузнецы-стекольщики.

— Вот как? А почему бы ему не приспособить под это дело один из еще сохранившихся императорских дворцов? К чему строить заново?

— Не будь ребенком, Дор, — усмехнулся Поэт. — Изию не нужны дворцы Расти, ему нужна стройка Изия. Не так ли?

Маран улыбнулся.

— Нет, — решительно заявил Дор. — Я не пойду работать на Изия.

— Во-первых, не на Изия, а на Лигу…

— Лига это сборище изиевых холуев, — непримиримо прервал его Дор. — А что во-вторых?

— Уже ничего. А другие?

— Что другие?

— Другие кузнецы пойдут работать на Изия?

— Не знаю. Может, и пойдут. Если они еще остались. Искусство кузнеца требует постоянного упражнения, а мы не работаем уже лет семь. Кто пошел в фабричные рабочие, кто в депо, кто в ночные сторожа, а некоторые просто разгружают вагоны. Как я.

— Но ты можешь дать мне адреса?

— В этом деле я тебе не помощник, — отрезал Дор.

Тупик. Дан ждал, какой выход из него найдет Маран. Не арестует же он Дора?

— Дор, — сказал вдруг Поэт. — Ты должен пойти.

— Куда?! — возмутился тот. — Строить этот дурацкий дворец во славу Изия, чтоб его!..

— Дор! — окрикнул его Поэт и тихо добавил: — Не время.

Казалось, они каким-то образом поменялись характерами — вспыльчивый, раскованный до легкомыслия Поэт и сдержанный, молчаливый Дор.

— Ладно, — после паузы с усилием сказал Дор. — Ладно. Но зная то, что знаем мы…

— Хватит!

— А что вы знаете? — поинтересовался Маран, любуясь отсвечивающей в темноте карной.

— Да так, кое-какие детали, — неопределенно ответил Поэт.

— Детали чего?

— Если ты собираешься устроить мне допрос, Маран, сначала арестуй меня.

— Я тебя не допрашиваю, — сказал тот спокойно, — я просто подумал, что у вас случилась какая-то…

— Ничего у нас не случилось, — перебил его Дор. — Когда и куда мне прийти?

Маран не ответил, он прислушивался к неясному бормотанию Поэта.

— Не сражайтесь за веру, — уловил Дан. — Не сражайтесь за веру… не умирайте… вера суть несвобода, не плодите тиранов…


Дан только что закончил заниматься со своей маленькой группой. В ней было всего восемь человек, отобранных лично Мараном, офицеры низших чинов, с одной или двумя нашивками, все молодые, неглупые, сдержанные ребята. Число их не увеличивалось, что вполне устраивало Дана, устраивало его и то, что в группе не оказалось тупых солдафонов или фанатиков, вскидывающихся при каждом неосторожном слове… в Охране таких было много, в первые дни Дан, не сразу научившийся выделять этих молодчиков с пустыми глазами, не раз попадал в малоприятные ситуации… это при том, что, памятуя о предостережениях Поэта, он не только не задавал вопросов, но и вообще большей частью помалкивал, даже со своими учениками разговаривая только на прикладные темы, Маран, в сущности, был единственным его собеседником. Надо сказать, Маран оказался на высоте. Он неуклонно держал свое слово, а вернее, учитывая, что каких-либо клятв Дан от него не слышал, не переступал им же самим очерченные рамки, то есть не спрашивал, кто Дан и откуда, более того, Дан подозревал, что он сам придумал легенду, легализовавшую положение своего нового сотрудника, подобная постановка дела была для Дана манной небесной, он и вообразить себе не мог достаточно связную историю, которую изложил бы Марану, вздумай тот его расспрашивать, нет, он, конечно знал, что Бакния не единственное государство на планете, слышал два-три названия других стран, но не более того. Из книг, присланных Поэтом, он успел худо-бедно дочитать лишь роман Мастера, посвященный событиям далеко не сегодняшним, почему и практических сведений об окружающем мире почерпнуть из него не сумел, в той единственной газете, попавшей ему в руки и, скорее, просмотренной, нежели прочитанной, о странах, находившихся за пределами Бакнии, не оказалось никакой реальной информации, не считая колкостей в адрес соседней Дернии, словом, скорее всего, ему пришлось бы сказать о себе правду, что ничем хорошим не кончилось бы. Теперь он даже немного жалел о том, что здешние аборигены столь похожи на людей, попади они с Никой к зеленым человечкам или даже разумным крокодилам, они могли бы рассчитывать на исключительное положение космических пришельцев, а так единственное, что ему светило, это угодить в психушку. Так что он с радостью предоставил Марану изыскать на карте планеты ему, Дану, родину, а заодно измыслить способ, каким он угодил на территорию Бакнии. И тот, судя по всем, так и поступил, еще пуще, в первые дни, выходя во двор Крепости, Дан нередко замечал вблизи себя кого-либо из своих учеников, вначале он подумал, что за ним следят, но после того, как его пару раз ненавязчиво выручили из тех самых неприятных ситуаций, он понял, что его охраняют. Такая забота его удивляла, неужели Маран был настолько заинтересован в его уроках? Зачем это ему понадобилось, действительно ли он собирался обучать кун-фу всех подряд, а для начала готовил, так сказать, тренеров? Дан не очень в это верил. Скорее, Маран хотел иметь особых телохранителей, каких ни у кого здесь не было и быть не могло. Не исключалось, впрочем, что он лелеял какие-то иные тайные планы. Бог весть. Во всяком случае, насчет оружия он не солгал, ученики Дана в самом деле ходили без автоматов, что помогало ему преодолевать внутреннее сопротивление, обучая их технике кун-фу. Нередко на тренировках появлялся сам Маран — физически крепкий и ловкий, что называется, спортивный, он не доставлял Дану хлопот, напротив, все приемы осваивал первым…

Сполоснувшись вместо отсутствующего душа под краном, группа лениво одевалась, когда в зал влетел молодой охранник и передал троим из подопечных Дана приказ Марана: «через полчаса на выезд».

— А где Маран? — спросил Дан.

— Во дворе, — коротко ответил охранник.

Дан торопливо оделся и спустился во двор. Ему повезло, он сразу увидел Марана, распоряжавшегося возле машины. Вид у того был раздосадованный и злой.

— Что случилось? — осведомился Дан.

— Так, ерунда.

— По твоему виду этого не скажешь.

— А!.. Из-за каждого пустяка дергают начальника спецотдела. На месте разобраться не могут.

— На каком месте? — осторожно спросил Дан.

— В Вагре.

— Ты едешь в Вагру?

— Да. Точнее, в деревни под Вагрой.

— Возьми меня с собой, — попросил Дан.

— Что ты там потерял?

— Просто интересно съездить в деревню. Но если это секретное дело…

— У меня нет секретов, — сказал Маран. — Я все делаю открыто. Давай собирайся, только быстро, через четверть часа выезжаем.

Собирать Дану было ничего, он сходил за курткой и влез в машину Марана на заднее сидение. Там же примостились двое его учеников, Мит и Навер, сам Маран сел рядом с третьим, Вентой, занявшим место за рулем, и машина сразу тронулась. Дана слегка огорчило присутствие посторонних, в обществе подчиненных Маран не отличался разговорчивостью, к тому же поездка эта наверняка не была предметом его мечтаний, о чем свидетельствовали его мрачный вид и задумчивость. Дан прильнул к окну. Въехав в город, мобиль свернул вправо и резко сбавил ход, почти пополз. Район этот был незнаком Дану… впрочем, он ничем не отличался от других, те же кривые узкие улочки, слившиеся в монолитную массу неказистые дома, убогие лавчонки с полупустыми витринами величиной в окошко, то же безлюдье. Неожиданно машину обволок дым. Пожар? Не похоже. Проехали еще несколько сот метров, и Дан догадался. Ему случалось видеть такое в кино. Заводы. Множество заводов. Потянулись бесконечные глухие стены, над которыми одна за другой возникали одинаковые грязно-бурые коробки. И трубы, целый лес труб, вернее, трубы в этом лесу были стволами, а кронами — дым. Черные, колеблющиеся на ветру, аморфные сгустки расползались, сливались, скоро за ними не стало видно неба. Маран плотно закрыл стекло, остальные последовали его примеру.

— Могучая промышленность, — пробормотал Дан с оттенком осуждения.

Его соседи не уловили или сделали вид, что не уловили этот оттенок, но Маран живо обернулся.

— Тебя что-то не устраивает?

— Испоганили воздух. Неужели у вас нет очистных сооружений?

— Здесь?

— Здесь и вообще. В принципе.

— В принципе есть. Но нет денег. Нам еле хватает на суть. Не до украшений.

— Очистка не украшение, — возмутился Дан. — Это здоровье. Здоровье земли, здоровье воздуха, здоровье людей…

Маран насмешливо сощурился.

— Не забудь сказать про отдых у моря, сытную еду… что там еще?

— А что?

— Объясни ему, Мит, — сказал Маран вместо ответа и отвернулся.

Мит обратил к Дану честное молодое лицо.

— Мы отдали борьбе наше счастье, наше здоровье, саму нашу жизнь, — раздельно проговорил он. — Мы отреклись от настоящего во имя будущего, от себя — во имя других.

Дан промолчал. Мир, где он родился и вырос, не знал слепой веры, язык лозунгов, на котором говорили здесь, был знаком Дану только по сатирическим и историческим книгам, но эти убежденные молодые люди с суровыми лицами не смогли б понять его скепсиса, и он промолчал, только окинул взглядом сидевших в машине. И неожиданно увидел в зеркальце лицо Марана. По губам того скользнула ироническая усмешка. Скользнула и пропала. Дан снова отвернулся к окну.

Заводы кончились, кончился город, мобиль выехал на трассу, залитую чем-то вроде бетона или цемента и понесся, как ветер, Дан даже удивился, он не мог и предполагать, что у здешних машин столь мощные двигатели. Не снижая скорости, проехали несколько небольших поселков, таких же безлюдных, как Бакна, и столь же малопривлекательных, сколь ее предместья. Словно чума прокатилась по этой стране… Дан уже знал, что Государство насчитывает больше сорока миллионов жителей, но ощущение было именно такое — чума… или техногенное заражение местности…

Вдали показалась слитная масса строений, над которой, прилепившись к грузному телу длинного холма, нависала черная зубчатая громада, уменьшенная копия Крепости Бакна.

— И тут есть Крепость? — спросил Дан.

— Крепости есть во всех древних городах Бакнии. В темные века на Бакнию часто нападали северные и западные варвары. В Крепостях пряталось порой население целого города, а то и окрестных деревень. Они строились очень прочно, и все уцелели, хотя им по нескольку сот лет.

Крепостей они не взрывали, подумал Дан язвительно.

Машина, даже не притормозив у открытых ворот, въехала во двор Крепости и подкатила прямо к Центральному зданию.

— Давайте, — сказал Маран, не повернув головы, — тащите сюда эту компанию. Мит, ты иди за Главой Лиги, а ты, Навер, за Начальником Охраны. Стоп!.. Вента, иди с Митом, — добавил он, обращаясь к водителю.

Хотя Дан твердо решил не задавать вопросов, все же, оставшись наедине с Мараном, не удержался.

— Из-за чего сыр-бор?

— Утайка зерна, — коротко ответил Маран.

— Как? — не понял Дан.

— Сиди и смотри.

По выражению лица Марана Дан вдруг понял, что их слушают. Кто? Он оглядел салон. Подслушивающее устройство? Где? И почему Маран раньше его не обрывал? Может, эта штука на ходу не работает, мешает шум двигателя? Или?.. Ну не прослушивается же весь двор!.. Чертовщина!

Маран усмехнулся его растерянности, выражение надменной холодности сползло с его лица.

— Там, за тобой, лежит фляга с карной, — сказал он почти весело. — Давай выпьем по глоточку.


Глава Вагринского отделения Лиги выглядел озабоченным, но не напуганным, в отличие от Начальника Охраны, который, видимо, боялся Марана до судорог. Пока они влезали в машину, пока Мит и Навер устраивались на откидных сидениях, Маран молчал, и только когда мобиль тронулся, небрежно бросил:

— Говори!

— Кто, я? — дрожащим голосом вопросил Начальник Охраны.

— Кто сообщил в Бакну, ты?

— Ну я, — выдавил из себя тот.

Что-то, очень похожее на ненависть, мелькнуло на одутловатом, с мешками под глазами, лице Главы Лиги.

— Что молчишь? — возвысил голос Маран. — Дело делать не умеешь, сразу кинулся стучать в Бакну. Говорить хоть умеешь?

— Старейшина Четвертого земельного объединения Ила Лес… — начал тот.

— Как? С ведома Илы Леса? — несколько деланно удивился Маран.

— Не с ведома, а по прямому распоряжению. Ила Лес велел часть собранного зерна задержать, а потом, после окончания сдачи, раздал его крестьянам.

— Всем?

— Всем. Но не поровну. Одному двору мешок, другому пять, третьему еще больше.

— А по какому принципу он распределял зерно? — с неожиданным любопытством спросил Маран.

— Кто лучше работал, тот больше получил. Якобы. — Начальник постарался вложить в свой голос максимум сарказма.

Маран недовольно хмыкнул.

— Ты говоришь, что я дела не делаю, — снова с отчаянием заговорил Начальник Охраны. — Но что я мог сделать? Ходить по дворам и собирать зерно? Как? Разве его найдешь теперь? И как отличить это зерно от того?

— Ты не сейчас должен ходить, — отрубил Маран. — Ты должен был вмешаться вовремя — тогда, когда это зерно отделили и припрятали. Еще до сдачи.

— Так я же не знал!

— А зачем ты там сидишь? Не знал. А теперь узнал? От кого?

— По своим каналам.

— По своим каналам! Ну да, конечно, до твоих доносчиков только дошло, что к чему. Они просто водят тебя за нос… Или такие же болваны, как ты… — он сердито махнул рукой. — Где у него контора, у Илы Леса, на старом месте?


Старейшина Ила Лес имел внешность примечательную. Низкорослый — даже по бакнианским меркам, он был настолько широкоплеч, что казался квадратным. Длинные руки, огромные кисти и ступни — тело питекантропа, и на этом теле вдруг, резким диссонансом, голова мыслителя: высокий скульптурный лоб, большие умные глаза, тонкий нос…

Увидев в дверях Марана, он не растерялся и не смутился, даже не встал из-за стола, на котором стояла тарелка с остатками ужина, а только произнес, насмешливо кривя рот:

— Ба! Светлейший Маран!

Насколько это обращение задело Марана, Дан понял по тому, как раздулись ноздри его изящного носа и напряглись губы. Впрочем, он сразу овладел собой и ответил в таком же тоне:

— Мое почтение высокому Иле Лесу! Разрешите войти?

На явление Дана и охранников Ила Лес не отреагировал, увидев Главу Лиги, помрачнел, а при виде Начальника Охраны пренебрежительно усмехнулся.

— Донес?

— Не донес, а сообщил, — поправил Маран, но в его глазах мелькнули веселые искорки.

— Опять ты за свое, Ила, — сказал он почти дружелюбно, садясь на широкий табурет у дощатого стола.

Ила не ответил. После короткой паузы Маран положил на стол небольшой зеленый конверт.

— Я привез приказ о твоем аресте.

— Подписанный?..

— Изием Гранитом, в Крепости Бакна, сегодня, в два часа пополудни.

Ила усмехнулся с откровенным презрением.

— Еще бы! Нас осталось — по пальцам можно пересчитать, и все же мы застим ему небо. В чем меня обвиняют? Кого я тайно отравил, с кем вступил в сговор, на кого работал, Дернию или Латанию?

— Тебя обвиняют в извращении идей Лиги.

Ила Лес невесело рассмеялся.

— В извращении идей Лиги! Твой Изий слыхом не слыхивал о Лиге, когда мы ее идеи обдумывали и обосновывали, когда доводили эти идеи до людей. Я участвовал в Учредительном Собрании Лиги, тогда нас было всего сорок восемь, десятки раз я встречался с Роном Львом еще до того, как в Лигу вступил Изий… я уже не говорю о молокососах вроде тебя!.. Они, видишь ли, меня обвиняют — да это я вас обвиняю, это вы извратили идеи Лиги, и не только идеи, во что вы превратили саму Лигу? Во времена Рона Льва она объединяла самых честных людей страны, главным в нашей жизни была верность долгу, а долгом нашим было служение Бакнии. А вы? Вы превратили Лигу в сборище беспринципных карьеристов, вы поставили ее над народом…

— Отличная речь, — заметил Маран спокойно. — Тебе надо было произнести ее на Большом Собрании.

— Издеваешься?

— Почему же? Ты ведь выступал на последнем Большом Собрании, разве нет?

— Мне не дали бы договорить до конца.

— А ты бы попробовал.

Ила Лес вдруг сник.

— Ах, Маран, Маран, — пробормотал он.

— Что — Маран?

— Не знаю, кто ты и что ты есть, но в одном не сомневаюсь: ты не дурак. Неужели ты не понимаешь, что вы творите, и чем это кончится? Ну ладно он, — кивок в сторону Начальника Охраны, — но ты, неужели ты не разу не задумывался над тем, почему у нас с каждым годом падают урожаи?

Маран не ответил. Неожиданно вмешался Начальник Охраны.

— Не знаю, кто выполнял расчеты, — начал он вкрадчиво, — но, по-моему, они завышены. Мы оставляем крестьянам непомерно много зерна и плодов. Разве человек в состоянии за год съесть два мешка зерна? Полмешка можно бы спокойно скостить.

— Можно бы скостить и два мешка, — тихо, с трудом сдерживаясь, заговорил Ила Лес, — да вот беда… пустяковая, конечно, но все же… на будущий год уже некому будет сажать и выращивать это зерно.

— Я не говорил «два», я сказал «пол»…

— Идиот! — заорал Ила Лес, уже не пытаясь сдерживаться. — Два мешка — такой была доля крестьянина при императоре! Еще и плюс наградные. Да ты представляешь себе, что такое два мешка? Это полуголодное существование… если б не плоды и тана — это голод… Кстати, Маран, ты знаешь, что творится в соседних районах? Под корень вырубают тану и вместо нее сажают карну!

— Правительственное указание, — значительно произнес Начальник Охраны.

— Слушай, ты! — не повернув головы, тихо сказал Маран, — выметайся отсюда. Иди к мобилю и жди нас там.

— Но я…

Маран искоса взглянул на него. Начальник исчез.

— Под корень? Но указание было только насчет старых деревьев.

— Старые деревья и дают большую часть сока. Пойми, Маран, испокон веку тана была главной пищей бакнов. Карна бодрит, но не питает, они не взаимозаменяемы.

— Что я могу поделать, Ила? Это бредни Ласота! Он доказывает, что сок карны полезнее и экономичнее таны.

— Дело не в карне, а в Ласоте. Может, тебе неизвестно, что Ласот — однокашник Изия? Потому и вечно чем-то руководит. Теперь этот недоучка вообразил, будто что-то смыслит в сельском хозяйстве, и переворачивает в нем все вверх дном.

— Уже перевернул, — заметил Маран. — Ладно, Ила, это не в моей компетенции. Скажи мне лучше, у тебя сохранился список, по которому ты раздавал дополнительное зерно? Не торопись качать головой, сначала обдумай ситуацию.

— Мне нечего обдумывать, — упрямо сказал Ила Лес, — списков нет.

— И все-таки. Мне приказано отобрать и сдать это зерно. Если будет список, мы заберем только то, что роздано тобой, а если нет… ты же сам понимаешь, в горячке недолго прихватить и положенную долю.

— Будь проклят этот стукач! — хрипло выдавил из себя Ила.

— Ты лучше прокляни своих стукачей. Этот что — он на работе. А твои…

— Что ты имеешь в виду?

— А откуда он, по-твоему, узнал? Твои же крестьяне ему и сообщили. Может, даже из числа облагодетельствованных. Ты подумай над этим, Ила. Над этим стоит подумать.

— Мои крестьяне… Зерно получили все. Все! Правда, по-разному. По работе. По справедливости.

— То-то и оно. Справедливостью не наешься. Так есть список или нет?

— Есть.

Ила Лес достал из нагрудного кармана толстую пачку исписанных мелким почерком листков, молча протянул их Марану и отвернулся к окну.

Маран жестом заправского картежника развернул пачку веером, выудил один из листков, отдал его Миту и снова уселся.

— Подождем.

— Слушай, Ила, — вдруг сказал Глава Лиги, — а ведь они не отдадут зерно без драки.

— Без драки не отдадут, — согласился Ила.

— Но тогда ты погиб.

— Я давно погиб, Ган.

— Но раз так… — Ган замолчал, словно что-то взвешивая, затем неожиданно шагнул к Марану, сидевшему у стола с отсутствующим видом.

— Я знал об этом, — сказал он отрывисто.

— О чем? — рассеянно спросил Маран.

— О зерне. Ила советовался со мной. Я поддержал его. Арестуй и меня.

— У меня нет ордера на твой арест, — лениво процедил сквозь зубы Маран.

— Ничего, выпишешь его задним числом.

— И чего ты лезешь, зачем тебе это нужно? — сказал Маран неодобрительно.

— И верно, Ган, зачем и тебе пропадать? — вмешался Ила. — Нас и так мало осталось.

— Вот поэтому и нас мало осталось. Потому что каждый раз, когда одного из нас забирали, бесчестили, уничтожали, остальные говорили: зачем и мне пропадать?

В этот миг за окном раздались крики, и грохнул выстрел. Маран сорвался с места, как ошпаренный.

— Эй вы, — закричал он, выскочив на крыльцо, — не стрелять! Не сметь стрелять, я вам говорю!

Выстрелов больше не было, но из-за угла доносились шум голосов, ругань, какие-то причитания. Не колеблясь ни секунды, Маран сбежал с крыльца и решительно направился в ту сторону. Дан последовал за ним.

В большой толпе у сараев не было видно ни одного зеленого комбинезона, но Марана это не остановило, не замедляя шага, он вошел в толпу, и та расступилась перед ним.

На пыльной, плотно утоптанной земле лицом вниз, широко раскинув руки и ноги, неподвижно лежал человек в зеленой форме. Маран наклонился и перевернул труп… вне всякого сомнения это был труп… на спину. Начальник Охраны Вагры. Маран выпрямился и коротко спросил:

— Кто?

Его поняли, но никто не ответил. Оглянувшись, Дан увидел, что толпа снова сомкнулась, окружив их стеной, в которой не было видно ни одного просвета, и стена эта постепенно придвигалась все ближе. Никогда еще Дан не чувствовал себя рядом со смертью — она была здесь, в этих угрюмых, грубоватых лицах. Сражаться, дорого продать свою жизнь? Но… на чьей он стороне? На чьей я стороне, подумал он со страхом, куда меня занесло? Он посмотрел на совершенно спокойное лицо Марана… Неужели я буду его защищать?.. А что еще я могу сделать? Предать?.. Какое это предательство, ведь правда не на его стороне… и все-таки это предательство. Он вспомнил рассказ Поэта и его презрительную реплику: я не люблю предателей ни в своем стане, ни в чужом… оказывается, и я не люблю предателей — ни в своем стане, ни в чужом… а в своем ли я стане?.. Даже если я по ошибке угодил в чужой, сейчас я не могу уйти из него. Дан придвинулся к Марану, стал рядом с ним. И тут кольцо распалось.

— Я слышал, что тебя называют бесстрашным, — сказал Ила Лес, подходя к Марану, — думал, преувеличивают. Оказывается, нет.

— Спасибо, что выручил. — Маран был невозмутим. — Разберись с этим. — Он ткнул пальцем в тело Начальника Охраны.

Ила Лес отшатнулся.

— Пойдем, Дан.

Маран, не оглядываясь, зашагал в сторону дома Илы. Дойдя до крыльца, он вдруг остановился и повернулся к Дану.

— Спасибо.

— За что? — удивился Дан.

— За то, что стал рядом. Думаешь, я не заметил твоих колебаний? Я, брат, все замечаю.

Дан смутился.

— Я не колебался… то есть колебался, ты прав, но не потому что… я колебался… словом, ты неправ.

— То я прав, то я неправ… — Маран улыбнулся, — ну-ну, не обижайся, я понимаю, что ты имеешь в виду. Но почему я не прав?

— Трудно объяснить. Вы забираете у крестьян весь урожай, который они выращивают…

— Не весь.

— Почти весь — оставляете им ровно столько, чтобы они не умерли с голоду. Вы заставляете их работать на вас…

— На кого — на вас? Разве они работают на меня? Разве я забираю зерно себе? Ты уже целый месяц живешь в Крепости, там, где и я — у меня нет другого дома, ты видел постель, на которой я сплю, стол, за которым я ем, и что я ем, видел тоже. Сегодня на мне форма, она и единственный штатский костюм — вот вся одежда, которая у меня есть. Зерно, которое мне приказано забрать отсюда, пойдет в соседнюю страну в обмен на горючее, металл…

— Мы говорим о разных вещах, Маран. Ты меня не понимаешь. Вот Ила Лес, он бы понял.

— Ила Лес — экономист.

— Как?

— Есть в Лиге такая группировка. Точнее, была.

— А теперь нет? — спросил Дан.

Маран бросил на него хмурый взгляд.

— Нет, — буркнул он. — Кто вышел из Лиги, а кого…

Он замолчал, и Дан спросил:

— Исключили?

— Из Лиги никого исключить нельзя. По Уставу, принятому еще на Учредительном собрании.

— То есть?..

— Куда это запропастился Мит? — озабоченно сказал Маран вместо ответа.

— Маран! Объясни мне…

— Сейчас не время, — оборвал его Маран. — Сначала разберемся со здешними делами.

— А ты не боишься, что Ила Лес сбежит? — полюбопытствовал Дан.

— Нет.

— Почему?

— Потому что ты знаешь, прав или неправ Ила, а я знаю самого Илу. Вон он идет, видишь?

— Вижу. — Дан замолчал.

Подошел Ила Лес.

— Они отдадут зерно. И пошлют людей в другие деревни предупредить, чтоб и те… Но дай слово не трогать долю.

— Я могу поручиться только за себя и своих людей.

— Это я понимаю. Поручись.

— Слово Марана. А кто стрелял?

Ила замялся.

— Пойми, Ила, раз есть труп, должен быть и убийца. И желательно, один. Коллективное убийство — это политика, это бунт. А один может убить… ну хотя бы из ревности.

Несколько секунд они молча глядели друг на друга. Затем Ила, решившись, отступил в сторону, и перед Мараном возник молодой крестьянин.

— Я стрелял. Он ударил мою жену, грозил мне пистолетом, ну я и вырвал у него оружие. Случайно выстрелил, я не хотел…

Ила смотрел на Марана с мучительной тревогой.

— Ну что ж. Будем считать это самозащитой, — после длинной паузы сказал наконец тот.

Ила Лес облегченно вздохнул.


В Бакну вернулись глубокой ночью. Не в полном составе — Мит остался в деревне один на один с крестьянами, узнав об этом, Дан поежился и подумал, что сотрудники Марана бесстрашием не уступят своему шефу. Правда, перед отъездом Маран отозвал Мита в сторону и тихо, так, чтоб его не слышал никто, кроме своих, сказал:

— Впредь до особого распоряжения не притрагивайся ни к одному зернышку. И распоряжаюсь тобой только я. Это на случай, если сюда кто явится. Все понял?

Мит кивнул и отошел от мобиля с арестованными… Глава Вагринского отдела Лиги Ган все-таки настоял на своем, «вдвоем и в тюрьме веселее и умирать легче», — сказал он Иле, пытавшемуся отговорить его, и поехал с ними, сам себя арестовав.

В Бакне Маран оставил арестованных охранникам во дворе Крепости, перемолвился парой слов с Навером и пошел к себе, позвав с собой Дана.

— Пойдем, посидим, поговорим, не хочется спать, тебе, наверно, тоже?

Поднялись в кабинет Марана. Заперев дверь, Маран кивнул Дану на диван и вынул из превращенного в сейф ящика стола фляжку с тийну.

— Самое время выпить по глотку, не находишь?

Он щедро разлил напиток в объемистые чашки для карны, плюхнулся в кресло, подумал и извлек из своего сейфа аппаратик для записи и воспроизведения, название его переводилось примерно как фонограф, однако по какому принципу эта штука работала, Дан понять не мог, то ли принцип был для него нов, то ли устарел, скорее, конечно, второе.

Поэт пел о любви.

— У него есть песни о любви? — удивился Дан.

— Всего несколько. Я собрал их на одну катушку.

— На концерте он не спел ни одной.

— Он поет песню, пока близок с женщиной, которой она посвящена. А как все кончится, он уже и петь об этом не желает.

— Хотел бы я знать, где Ника, — сказал Дан, почувствовал, что краснеет, и постарался придать своему тону легкий оттенок небрежности. — Ты мог бы это выяснить?

— Задал задачу, — усмехнулся Маран. — Она живет у Дины Расти.

— Ты знаешь? А почему мне не говорил?

— Ты же не спрашивал.

— А где живет Поэт?

— Везде.

— У него нет дома?

— Почему же? Помнишь, я тебе показывал развалюху, где я родился. Дом Поэта недалеко оттуда, только свернуть за угол, но там давно никого нет, его родители умерли, остальные жильцы разъехались, и он там почти не бывает. Он избрал образ жизни великого Расти, с поправкой на время, конечно.

— Слушай, Маран, а если Изий прикажет тебе арестовать его?

— Спроси чего полегче.

— Полегче? Скажи мне, если б Ила не вмешался… Там, в деревне… Что бы ты сделал? Стал стрелять?

— Я не ношу с собой оружия.

— А если б оно у тебя было, ты бы стал стрелять?

— Я потому его и не ношу, чтоб такого вопроса не возникало.

— Но ведь тебя могут убить. Собственно, выходит, и убили бы, если б не Ила.

— Может быть. Хотя я не уверен.

— Скажи честно, ты и правда не испугался?

Маран пожал плечами.

— Честно — сам не знаю. Я как-то не думал об этом. А что ты спрашиваешь? У тебя самого вид был не больно напуганный.

— Я тоже не думал, — признался Дан. — Я был занят более важными вещами.

— Ну да, решал, кто прав, кто неправ. И в итоге стал на сторону неправого.

— Не неправого, а…

— Слабого. Знаю.

— Все-то ты знаешь.

— Не все, но многое.

— Откуда только?

— Как ты думаешь, — ответил вопросом на вопрос Маран, — каким образом я столько лет удерживаюсь на своем посту… кстати, больше опасном, нежели влиятельном?

— Не знаю. По правде говоря, мне это непонятно.

— Вот когда ты это поймешь, ты не будешь задавать подобных вопросов. Еще тийну?

— Давай. — Дан подставил свою чашку под темную пахучую струйку. Странно, сегодня он пил и не пьянел. — Маран!

— Да? — Маран вылил в свою чашку все до последней капли и перевернув фляжку вверх дном, водрузил ее на стол.

— Ты не хочешь позаботиться о Мите?

— О Мите? В каком смысле?

— А вдруг крестьяне убьют и его?

— Не убьют.

— Ты уверен?

— Абсолютно.

— Почему?

— Во-первых, потому что пик недовольства уже позади. Убив этого несчастного олуха из Вагры, они израсходовали весь свой заряд гнева и к новому убийству психологически не готовы.

— А во-вторых?

— А во-вторых, потому что через два с небольшим часа Мит уже будет не один, а в компании Навера и еще нескольких надежных парней.

— Ах ты отправил Навера назад с подмогой? — догадался наконец Дан.

— Еще бы! Неужели ты думаешь, что я так легко бросаюсь своими людьми?

— Своими?

— Что тебя удивляет? Что у меня есть свои люди? Иначе невозможно. Ни жить, ни работать. Человек ничто без друзей, как власть ничто без преданности.

— И чем ты им платишь за преданность?

— Тем же. Если я знаю, что Мит, к примеру, или Навер пойдут за меня в огонь и в воду, то и они знают, что я никогда не оставлю их в беде.

— Чего бы это тебе не стоило?

— Чего бы мне это не стоило.

— И ты не побоишься рискнуть своим положением или влиянием?

— Нет. Что ты так на меня смотришь? Не веришь?

— Не то чтоб не верю, но… ты мне казался гораздо более расчетливым… Извини, если я тебя обидел.

Маран рассмеялся.

— По-твоему, расчет всегда противоречит чувству? Но ведь, предав тех, кто мне верен, я потеряю впредь всякую поддержку, а не имея поддержки, утрачу и свое влияние. Разве не так?

— Маран! Ты можешь выручить Илу?

— Как же я его выручу?

— Но он спас нам жизнь.

— Ну и что?

— Как что? Мы в долгу перед ним.

— Странная у тебя логика, Дан. По-твоему, его надо выручать, потому что он спас нам жизнь? А если б он этого не сделал?

— Ты имеешь в виду — оставил бы нас на произвол судьбы?

— Я имею в виду то, что подходящая ситуация могла б и не возникнуть. Тогда его выручать не надо? А если б нам спас жизнь какой-нибудь подонок из корыстных соображений? Тогда как?

— Вечно ты все ставишь с ног на голову!

— А ты, я вижу, не любитель парадоксов, друг мой Дан.

— Пусть так. И все-таки попробуй выручить Илу. Попробуешь?

— Дело на контроле у Изия.

— Ну и что?

— Моего предшественника расстреляли из-за небольшой комбинации, связанной с такими, как Ила.

— В смысле?

— Старыми членами Лиги, соратниками Рона Льва. Это долгая история, Дан. Хочешь послушать? Начинается она с так называемого «дела об убийстве»… — Пронзительное жужжание разорвало тишину. Маран снял трубку с аппарата внутренней связи. — Да. Привез. Иду. — Он положил трубку. — Прости, брат. Срочно вызывает. Не терпится, хочет узнать подробности. А ты говоришь — выручи.

— Подождать тебя?

— Да нет, иди спать, это может быть надолго.

Он выпустил Дана, запер дверь и быстро пошел вниз по широкому пологому пандусу. Дан поплелся к себе.

Он чувствовал страшную усталость, сразу лег, только сполоснул под краном покрытое толстым слоем пыли лицо, но заснуть не мог очень долго. Перед глазами вставали то тяжеловесный Ила Лес с его несуразной фигурой и умными глазами, то Ган — невзрачный лысый человечек в очках, казавшийся безликим и безвольным, пока не заговорил. Несколько слов… Оказывается, бывает, что слово становится поступком… Дана зазнобило. За четыре месяца он не совершил ни одного поступка, которым мог бы впоследствии гордиться… да и что он вообще делал — смотрел, слушал… хотя его дело смотреть и слушать, вмешиваться он не имеет права… Так ли? Он ведь не давал присяги, как разведчики, он мог бы что-то и сделать… Он и сделал — пришел к Марану, а кто такой Маран? Он вспомнил спокойное лицо, на котором сконцентрировалась сотня ненавидящих взглядов… Да, там было не меньше ста крепких мужчин, начнись драка, ему пришлось бы выложиться полностью, и что? Он мог бы убить одного, двух, трех… ни в чем не повинных людей, защищавших свое право на кусок хлеба!.. Ну а если б они убили Марана? Марана, которого прозвали бесстрашным его враги, Марана, слову которого верили даже те, кто его ненавидел… Дан застонал. Эта страна со своими порядками, этот народ были вне его разумения, вера, страсти, настойчивость этих людей, их упорствование в своих заблуждениях шли в разрез с его ясными представлениями о жизни… Неужели и мы были такими, думал он с тоской, тоже совершали глупость за глупостью, считая себя при этом умнее всех? Погрязали в невежестве, обожествляли ничтожества, пугались свободы… Или нет, мы такими не были, это они, их ошибки, их потребность в рабском повиновении… приятно думать, что ты лучше других, что твой народ выше других народов… идиот! Дан беспощадно выругал себя. Надо найти Нику, подумал он, завтра с утра пойти искать Нику, быть вместе, думать и решать вместе. С этой мыслью он наконец заснул.


Изнывавший от безделья охранник в холле Дома изготовился было на долгий допрос, но увидев удостоверение Дана — «личный штат Начальника спецотдела Охраны» — сразу остыл и без лишних слов пропустил его. Вот с таких мелочей начинается ощущение сладости власти, подумал Дан, поднимаясь по лестнице.

Дина открыла сразу, словно ждала за дверью, но увидев Дана, растерялась.

— Ты не впустишь меня? — спросил Дан не менее смущенно.

— Конечно. Извини, — она посторонилась. — Проходи.

В комнате никого не было. Дан присел на тахту и украдкой оглядел помещение. Никаких следов Ники… хотя… Под зеркалом в углу лежал какой-то предмет, Дан мог поклясться, что эта штука из ее косметического набора, то ли тушь, то ли помада… Вошла Дина.

— Где Ника? — спросил Дан без предисловий.

— Ее нет дома.

Это «дома» прозвучало так обыденно… Дану словно стало легче дышать. Впрочем, он тут же вспомнил, что еще раннее утро.

— Она здесь не ночевала, — сказал он полувопросительно, полуутвердительно.

Дина промолчала.

— И где же она? — вопрос дался ему трудно, Дина поняла это и сказала подчеркнуто мягко:

— Я не могу сейчас ответить на твой вопрос, Дан. Но уверяю тебя, это не то, о чем ты думаешь.

— А что же? — спросил Дан с горечью. — Она не приходит ночевать, ее подруга не хочет мне сказать, где она… и с кем… Что же я должен думать?

— Дан! Честное слово…

— Не надо. Я пойду.

— Подожди. Она скоро будет.

— Я не хочу ее видеть.

— Дан! Ты неправ. Вам надо поговорить, ты должен объяснить ей…

— Я?!

— Но ведь это ты ушел, оставив ее одну на улице Варей.

— Ушел не я, а она.

— Она не уходила. Это я виновата, Дан. Во всем виновата я. Когда забрали Лея и все его работы… все, во что он вложил себя, чему посвятил жизнь… я поняла, что не вынесу… я выпила отвар черного корня и… Ты, наверно, не знаешь, у нас самоубийцы вне закона, им никто не смеет помогать, их запрещено лечить, ни один врач, ни одна больница их не принимает… Ника выходила меня, она сидела у моей постели пять или шесть дней…

— Прости, Дина. Но она могла сообщить…

— Но ты же знал, что она пошла ко мне, и знал, что Лея арестовали. Как только я очнулась, мы послали за тобой, но тебя уже не было, ты ушел и не сказал, куда. А потом мы узнали, что ты у Марана, что ты обучаешь его подручных. Ника была взбешена, она сказала, что ты давал клятву не открывать секрета этих приемов, это правда?

— Правда, — признал Дан.

— Вот видишь…

— Вижу. Но все это еще не дает ей права проводить ночи неизвестно с кем! Впрочем, прошу прощенья, она, конечно, имеет право любить, кого вздумает, но при чем тут я?

— Ох, Дан, Ника говорила мне, что ты ревнив до безумия, но я не думала…

Задетый до глубины души Никиной неуместной откровенностью, Дан вскочил и направился к двери, однако дойти до нее не успел, в комнату, чуть не сбив его с ног, влетел возбужденный Поэт. Он швырнул на стол маленькую катушку.

— Спрячь. Здравствуй, Дан.

— Удалось? — спросила Дина, волнуясь.

— Да.

— Где Ника? — вмешался Дан.

— В лавке, перебирает платья, решила купить себе что-нибудь на смену, — бросил Поэт рассеянно. — Скоро придет. Дина, все оказалось правдой, а ты не верила… подонок, негодяй, убийца!.. я всегда это знал, я чувствовал, ах, Дина!.. — он повалился в кресло и азартно стукнул кулаками по подлокотникам.

— Ты будто рад…

— А ты не рада?

— Чему же радоваться? — сказала Дина горько. — Позору нашему?

— А я рад. Я чувствую себя освобожденным… хуже нет, когда внутри, в сердце, чувствуешь истину, видишь ложь и подлость, а вокруг люди, называющие ложь истиной, а подлость благородством… сам начинаешь сомневаться… и вдруг — факты… на этой катушке бесценные факты, Дина! И вот я свободен, восхитительно, пьяняще свободен… да что я — мы все свободны, все! Ты понимаешь, что это значит?

— Тебе остается только сесть и написать гимн свободе, — ледяным голосом сказал Дан, с трудом подавив желание спросить, откуда у Ники взялись деньги на наряды.

Поэт не заметил его иронии.

— Обязательно напишу, — кивнул он. — Не гимн, правда, скорее, нечто совсем иное. Но не сейчас. В данный момент у меня дела поважнее. Что будем делать, Дина?

— Я пойду, — так же холодно продолжил Дан. — Насколько я понимаю, вы не собираетесь делиться со мной своими тайнами.

— Собираемся. И с тобой, и со всем светом. Но не сию минуту. Погоди немного. — Поэт выбрался из кресла, забегал по комнате и вдруг застыл на месте. — Знаешь что, Дина? Я, пожалуй, расскажу все Марану.

— Зачем?

— Так. Хочу услышать его мнение.

— Какой тебе толк от мнения Марана? — сказала Дина раздраженно. — Более того! Даже если он сам в этом не замешан…

— Да ты что! — перебил ее Поэт. — Его тогда еще и в Охране не было. Он, наверно, ничего не знает.

— Маран, и не знает?

— Не такой он всеведущий!

— Допустим. Ну а если он тебя выдаст?

— Маран? Меня? Чушь! — сказал Поэт уверенно.

— Он — человек Изия!

— Нет!

— Откуда ты это взял?!

— Отсюда! — Поэт ударил себя кулаком в грудь, Дан подумал, что Дину подобный аргумент никак не убедит, но та промолчала, и Поэт повернулся к нему.

— Дан! Я иду с тобой в Крепость.

Дина всплеснула руками.

— Поэт! Ты и вправду сошел с ума. Это все равно, что голым влезть в логово дракона.

— Почему голым? Я оставлю катушку у тебя.

— Это тебя не спасет.

— Маран не разболтает, можешь быть спокойна.

— Все равно, идти в Крепость опасно.

— Великие дела не вершатся без риска.

— Это, извини, уже не риск, а легкомыслие.

— Ладно, ладно, не кипятись. Тогда… Сделай одолжение, Дан, передай Марану, что завтра на заходе Рэты я буду ждать его… и тебя, конечно, если ты захочешь составить ему компанию… у дворца Расти. Не у самого дворца, а в баре, там, где мы встретились в прошлый раз. Передашь?

— Передам.

— Тогда до завтра.

— А ты уверен, что Маран придет? — поинтересовалась Дина.

— Уверен. Дан, скажи ему, что он мне нужен позарез.

Дина иронически сощурилась.

— Ты полагаешь, что этого достаточно?

— Да. Полагаю.


Знакомый охранник у ворот Крепости непривычно долго вертел в руках удостоверение Дана, наконец нажал на клавишу и открыл проход через детектор. Сверхчувствительный цербер, как всегда, подленько звякнул на металлические заклепки джинсов Дана, и, как и каждый раз, пришлось объясняться. Хорошо еще, в этой стране одевались кто во что горазд, скверно, но разнообразно, правда, брюки чаще носили несколько иного покроя, однако и такой фасон, как у него, не колол глаза.

Попав в конце концов в Крепость, Дан увидел во дворе целую армию зеленых комбинезонов. Парад, что ли? Не успел додумать, как по невидимому сигналу охранники сорвались с места и в мгновение ока выстроились в две длиннющие шеренги — от Центрального здания до крепостной стены, где по всему периметру тускло поблескивали железные двери, скрывавшие входы в знаменитые подвалы Крепости, проще говоря, крепостную тюрьму. Дан понял: Изий собственной персоной отправился проведать арестованных. Ну и ну!

Осторожно подошел поближе. Охранники стояли плечом к плечу, но с высоты своего роста Дан увидел, как из-за железной двери вынырнула небольшая фигурка. Бледное помятое лицо, зачесанные назад блеклые волосы, глаза полуприкрыты отечными веками, губы плотно сжаты. Дан впервые видел Изия так близко, можно было разглядеть каждую черточку… узкие плечи, короткие ноги, косолапая походка, обычная одежда… великий Изий ничем не отличался от прочих человеческих существ. На ступенях, ведущих к Центральному зданию, он остановился, обернулся, лениво согнул руку в локте — очевидно, это должно было расцениваться как приветствие, охранники ответили ему дружным воплем «слава!», и Изий скрылся в здании.

К Дану подскочил взволнованный Санта, самый младший из его учеников, худенький юноша, почти мальчик, и зашептал:

— Где ты пропадаешь, с утра тебя ищем. Идем скорее!

— Куда?

— Тебя хотят видеть там! — Санта ткнул пальцем в сторону Центрального здания.

Дан был ошеломлен.

— Зачем?

Санта пожал плечами. Точь-в-точь как Маран, Дан улыбнулся бы, если б не был так озабочен.

В холле сидели и прогуливались бесчисленные офицеры Охраны, сплошь высшие чины. Санта подошел к одному из них, тот снял трубку с небольшого треугольного аппарата, лишенного каких-либо приспособлений для набора кода, и сообщил кому-то на том конце провода:

— Пришли люди Марана.

Выслушав ответ, он подозвал трех офицеров, передал им Дана, один пошел впереди, указывая дорогу, двое сзади — то ли почетный эскорт, то ли конвой.

Широкая лестница, один коридор, другой, массивная дверь, в коридорах охранники, за дверью охранники, еще одна дверь, за ней узкая длинная комната — голые стены, две скамьи без спинки, десяток офицеров с четырьмя нашивками, и еще одна дверь.

Кабинет Изия был непомерно велик, но обставлен просто, без всякой роскоши. Великолепный мозаичный паркет и тончайшая резьба панелей золотистого дерева плохо гармонировали с несколькими грубо сколоченными столами, одним поменьше, рабочим, и тремя большими, похожими на обеденные, помимо них в комнате стояли только многочисленные стулья, ни одного кресла, ни одного дивана. Дану представилась жесткая узкая койка, на которой, без сомнения, должен спать владелец подобного кабинета.

Сам Изий стоял у окна спиной к двери. В комнате было еще несколько человек, они сидели, неестественно напрягшись, готовые вскочить по первому сигналу и без оного. У другого окна, единственный из всех свободно, даже чуть присев на подоконник, расположился Маран. Он был злой, как черт. За два месяца общения Дан научился улавливать его настроения по внешне спокойному лицу. Увидев Дана, он сделал невольное движение, словно хотел подойти, но не подошел, напротив, принял прежнюю позу. В глазах его Дан разглядел предупреждение. Какое?

Провожатые, введя Дана, молча вышли. На звук захлопнувшейся двери Изий обернулся, увидел Дана и направился к нему. Не дойдя двух-трех метров, остановился.

— Ты был с Мараном в районе Вагры? — не то спрашивая, не то утверждая, проговорил он.

— Был.

— Расскажи.

— Что именно?

— Все.

Помедлив секунду, Дан стал рассказывать. Еще до того, как он начал говорить, Маран неслышно переместился за спину Изия, и теперь, чуть отводя глаза, Дан встречался с ним взглядом. Маран казался невозмутимым, но в его глазах пряталось напряжение, нараставшее с каждой фразой Дана. Наконец Дан добрался до дома Илы Леса.

— А теперь как можно подробнее, — с расстановкой произнес Изий. И Дан увидел, как напряжение в глазах Марана превратилось в немой крик.

— Подробнее, боюсь, не получится, — он словно услышал со стороны свой извиняющийся голос. — Там я как-то задумался и пропустил разговор мимо ушей. Если б я знал, что это так важно…

— О чем задумался? — подозрительно спросил Изий.

— О жене, — наивно пояснил Дан. — Мы с ней поссорились. Я увидел на стене портрет женщины, наверно, жены Илы, и вспомнил о своей.

— Из тебя, молодой человек, — резко сказал Изий, — никогда не получится ничего путного. Там, где надо думать о деле, ты вспоминаешь о женщине.

Дан смущенно развел руками. Корчить из себя идиота было не особенно приятно, но Ила и Ган… он боялся ляпнуть что-нибудь не то, выдать их… и потом, кто знает, о чем Маран рассказал, о чем умолчал… вон оно что! Да это же проверяют Марана! Веселенькая у них тут жизнь, я погляжу…

Между тем напряжение в глазах Марана спало, и Дан понял, что благополучно выбрался на твердую почву. Зато уж спасение свое и Марана подоспевшим Илой Лесом он расписал в самых ярких красках!

Изий выслушал его, не перебивая, но когда Дан добрался до конца, он, словно отметая все, что касалось Илы, повернулся к Марану и сказал, улыбаясь:

— Значит, вошел в толпу врагов без охраны и без оружия?

— Не врагов, а крестьян, — поправил Маран.

— Враждебно настроенных крестьян. Один против ста. Так?

— Так.

— Зря. Не надо рисковать жизнью, которая нам всем необходима.

Ну, звезда Марана взошла в зенит, подумал было Дан, но что-то заставило его споткнуться на этой мысли. Что? Какая-то трещинка или червоточинка в голосе Изия? Он не стал додумывать, другая мысль затмила остальные — а как же с Илой? Словно ничего не было сказано, переступил, не глядя, и заговорил о другом… Ну что ж, попробуем еще раз! Опасно? Плевать! Дан решился, но не успел он открыть рот, как Маран тихо спросил:

— Что будем делать с Илой?

Изий недовольно поморщился.

— Не пристало начальнику спецотдела Охраны задавать подобные вопросы. Как можно поступить с человеком, который пренебрегает решениями Лиги и правительства, который тянет нас назад, во времена императоров и баронов, с врагом равенства, а следовательно, врагом идей Большого Перелома?

Маран промолчал.

— Ты понял меня? — возвысил голос Изий.

— Понял.

— Мы будем судить его открытым судом. Его и Гана. Обоих. Да… Надо примерно наказать крестьян. Чтоб в следующий раз неповадно было брать то, что им не принадлежит. Как члены Правления, согласны со мной?

— Согласны, — решительно ответил один из присутствующих.

— Как именно будем наказывать? — деловито поинтересовался другой.

— Подумаем. Полагаю, будет правильно отобрать один мешок из доли. У всех. Конечно, кроме тех, кто сообщил нам об этом безобразии.

— Не слишком ли мягко? — усомнился солидный толстяк.

— Ничего, на первый раз будем снисходительны.

Снисходительны! Дан вспомнил слова Илы Леса — «Два мешка это полуголодное существование»…

— Я могу идти? — спросил он устало.

— Иди. И в следующий раз будь повнимательнее. Ротозеи нам в Охране не нужны.

Выходя, Дан услышал обращенное, видимо, к Марану:

— Я думал, ты лучше умеешь подбирать людей…

Достанется ему на орехи, позлорадствовал мысленно Дан. Так ему и надо, пусть не служит этому подонку…

Во дворе его нагнал Маран.

— Ловко ты выпутался, — сказал он вместо приветствия. — Хорошо, что сообразил. Я боялся, ты по наивности выболтаешь все, что говорил Ила, а это — полный обвал… хотя все равно Иле твое выступление не помогло… да и не могло помочь, теперь ты это понял, надеюсь?

— Зато мое выступление помогло тебе, — сказал Дан вместо ответа.

Маран невесело рассмеялся.

— Эх Дан, как плохо ты разбираешься в людях… Да он мне этого никогда не простит.

— Чего?

— А того, что ты так красочно описал. Ведь сам он способен войти только в толпу охранников, да и то с опаской.

— В таком случае, прошу прощенья.

— Брось…


Рэта, меньшая из лун, уже клонилась к горизонту, когда начальник спецотдела Охраны и его невольный наперсник вышли из Крепости. Пересекли пустое пространство… Еще кто-то из древних владык повелел не строиться рядом с Крепостями ближе, чем на тысячу… нет, кажется, три тысячи шагов, запрет этот диктовался чисто военными соображениями, позднее город придвинулся к Крепости, но и теперь пустое пространство радиусом в четыреста-пятьсот метров окружало ее стены. Вошли в город. Странно, улицы были залиты светом. Дан поднял голову: маленькие, тусклые обычно лампочки светили, как прожектора, видимо, в другие дни они горели вполнакала, если не в четверть.

— Разве сегодня какой-нибудь праздник? — спросил он.

— Праздник у нас только один — День Большого Перелома. Ты должен помнить этот день.

Еще бы! Дан помнил этот день даже слишком хорошо. Он порылся в памяти — нет, освещение тогда было обычное.

— А почему же?.. — он указал рукой на лампочки.

— В городе волнения, — кратко ответил Маран.

— Какие волнения, где? — удивился Дан, оглядываясь. Так называемый проспект был безлюдней, чем когда-либо.

— Скоро увидишь, — обещал Маран, сворачивая на небольшую короткую улочку.

Дана уже в который раз охватило странное ощущение ирреальности происходящего… то ли сон, то ли давным-давно виденный фильм… Неживой синевато-белый свет, черные провалы арок, выщербленный камень стен, слепые темные окна. Резкий, раздирающий тишину скрип… Дан вздрогнул. Впереди медленно открылась ставня второго этажа, качнулась, стала с тем же царапающим слух звуком закрываться, дошла до половины и остановилась. Как когда-то в детстве, Дан представил себе всяких оживающих покойников с пятнами засохшей крови на лице, с вздыбленными волосами… вот олух! Он смутился, но нелепый иррациональный страх не отпускал. Однако Маран не замедлял шага, и Дан взял себя в руки. Поравнявшись с полуоткрытым окном, он повернул голову — ни освещения, ни штор, черная пустота. Город привидений…

Маран резко свернул налево, в неожиданно возникший переулок, и нырнул в темную подворотню. Дан чуть замешкался и едва не потерял его из виду.

— Не отставай!

Путь продолжили дворами. Уже во втором или третьем по счету Дан разглядел небольшую кучку людей, что-то негромко обсуждавших. Подходить к ним Маран не стал, очевидно, не считал нужным или просто торопился. Еще несколько дворов, и новая кучка людей, потом еще… Дан еле поспевал за Мараном, тот шел так быстро, словно не пробирался по закоулкам в темноте, а вышагивал по залитому светом проспекту. Наконец вышли на улицу уже невдалеке от района развалин, и Маран сбавил шаг.

— Теперь понял? У нас почти все дворы проходные.

— Потому на улицах так мало людей? — сообразил Дан.

— Да. Все предпочитают не высовываться. Даже сегодня. Во всяком случае, пока.

— Ясно. А из-за чего волнения? И в чем это выражается? В разговорах?

— Пока только в разговорах. И не надо иронически улыбаться. У нас и для разговоров нужна немалая смелость. А из-за чего?.. Ты же был при этом, чего спрашиваешь? У крестьян четвертого земельного объединения отобрали полдоли. А четвертое объединение — весь Вагринский сельскохозяйственный район. Сотни деревень. Понял?

— Не вполне. Разве раньше было не то же самое? Но все молчали.

— Такого не бывало. Была твердая доля, правда, маленькая, но концы с концами все же кое-как сводили. А чтобы наказывать голодом, да еще неизвестно за что — такого не бывало.

— И что теперь?

— А ничего. Изий выступит, свалит все на Илу, и обойдется. Главное, чтоб нашелся виновный, остальное — дело техники.

— А с Илой что будет?

— Суд и смертная казнь.

— За что?

Маран усмехнулся.

— А за то, что без конца выскакивает со своим Роном Львом, вечно недоволен, все ему не так…

— Разве за это приговаривают к смертной казни?

— Приговаривают за другое, но казнят именно за это.

Дан недоверчиво взглянул на Марана — что-то больно он разговорился.

— Что смотришь? Болтаю много? Гляди-ка, Рэта закатилась.

— Опаздываем?

— Слегка.

— Надо было раньше выйти.

— Да. Но я должен был непременно дождаться Мита, я вызвал его из Вагры, чтобы…

— Чтобы?

Маран заколебался.

— Видишь ли, Дан… Вышло так, что… Ну словом, этот скот… Изий то есть… хотел свалить на меня историю с зерном. Техническую сторону, конечно. Это его политика — он старается запачкать всех и как можно основательнее.

— И что же ты?

— Отбился. Но… Не уверен, что выберусь из этой передряги с руками и ногами. Я вот думаю, не уйти ли тебе к своей Нике, пока не поздно… Ладно, поговорим после, мы уже пришли.


У входа их никто не ждал. Они спустились по пандусу к двери, только Маран толкнул ее, как до них донесся знакомый голос. Поэт пел. Видимо, он пристроился в дальнем углу, до Дана доносились лишь отдельные слова и обрывки фраз: «свобода обманчива и разнолика… свобода во всеуслышанье говорить правду и свобода во всеуслышанье лгать… свобода пожертвовать жизнью за друга и свобода ценою его свободы выслужить…»

— Эй, кто там? — вдруг крикнули из темноты, голос Поэта оборвался, из багрового полумрака к Дану с Мараном подступили темные фигуры.

— Кто такие? — вопрос прозвучал угрожающе.

— У нас тут назначена встреча. — Маран был невозмутим.

Фигуры расступились. Отстраняя наиболее ретивых, подошел Поэт, улыбнулся.

— Я знал, что ты придешь. Спасибо. Пойдем, посидим, поговорим? — не дожидаясь ответа, он направился в свой, по-видимому, излюбленный, угол. Маран без лишних слов последовал за ним, и Дану оставалось только присоединиться, не дожидаясь отдельного приглашения.

За столиком, к которому они подошли, никого не было. На темной поверхности выделялись белые листки, рядом лежали ручка, карманный фонарик. Это и чашка карны, больше ничего.

— Никак ты стал трезвенником? — шутливо спросил Маран, но Поэт ответил серьезно:

— Время пьянок прошло.

Маран вскинул на него глаза, но промолчал.

— Селуна, принеси нам карны, — крикнул Поэт, садясь.

— Новая песня? — спросил Маран, взяв один из листков.

— Да.

— Жалко, не допел.

— Хочешь, допою? Но лучше не надо. Тебе будет трудно сделать выбор.

— Какой выбор?

— Между свободой выслужиться и свободой отдать… ну не жизнь, конечно, но… Там есть, например, такие строки… Погоди… Это, в сущности, еще черновик, я плохо помню… — Он заглянул в свои листки. — Сегодня нам даровали свободу подохнуть с голоду… И так далее. Ну что, спеть?

— Не стоит, — сказал Маран после паузы.

— Это угроза?

— Это добрый совет. Неужели ты думаешь, что среди стольких людей не найдется хотя бы одного, который счел бы подобные слова святотатством?

Поэт окинул взглядом зал. В полумраке с трудом угадывались силуэты, лиц не было видно.

— Не знаю, — признался он чистосердечно. — Но какое это имеет значение? Разве я пишу песни для того, чтобы скрывать их… неважно, от друзей или от врагов, от врагов не более, чем от друзей. В конце концов, я делаю то, что делаю, не ради пустого удовольствия демонстрировать свою отвагу… это был бы всего лишь род бахвальства, не более…

— Ну а ради чего?

— Наше общество, обманутое лживой болтовней, не подозревает, сколь оно уродливо. Я пытаюсь создать зеркало, в котором оно увидело бы себя. Тогда у него может возникнуть желание переродиться.

— А если это общество не отвернется с ужасом и омерзением от зеркала, которое ты ему подставляешь, а станет любоваться и своим правдивым отражением, тогда как? — спросил Маран.

— Тогда ему нет спасения! И все же я должен попытаться. Нельзя пройти путь, стоя на месте.

— Дорогу осилит идущий, — пробормотал Дан.

— Отличное начало для песни.

— Дарю.

— Нет, спасибо. Хорошие слова, но не мои.

— Честно говоря, и не мои.

— Идущий, — задумчиво повторил Поэт. — А вернее, идущие. Это про нас. Как думаешь, Маран?

Маран вздохнул.

— Что ты хотел мне сказать?

— Куда ты торопишься? Неужели тебе уже наскучило общество старого друга? Или ты боишься, что наверх донесут о твоих встречах с мятежным поэтом?

— Я ничего не боюсь.

— Врешь! Боишься потерять… если не жизнь, так власть.

— В моем положении власть теряют только вместе с жизнью.

— Верно. Поэтому человек в твоем положении боится потерять и то, и другое.

— Либо ни то, ни другое.

Поэт откинулся на спинку стула.

— Удивительный ты человек, Маран, — сказал он неожиданно примирительным тоном. — Знаешь, что меня больше всего мучает? Я не знаю за тобой ни одного преступления. Конечно, преступны сами ваши законы, и уже то, что ты им служишь, преступление. Но я имею в виду не это. За любым из верхушки я знаю случаи, когда они попирали даже эти законы, а за тобой — нет. Я хотел бы знать хотя бы об одном преступлении, совершенном тобой лично. Мне было бы как-то проще…

— Проще что?

— Проще жить, наверно.

— Понятно. Вычеркнуть хочешь? — Голос Марана чуть дрогнул, почти незаметно, но Поэт дернулся и впился в него взглядом.

— Тебя? Как же я вычеркну? Жизнь ведь не рукопись, чтоб ее править, — сказал он тихо.

— А почему ты не хочешь допустить, что я не совершал преступлений? — спросил Маран уже спокойно.

— Это невозможно. В нашем государстве начальник спецотдела Охраны не может не быть преступником. Его просто не держали бы на таком посту. Разве что ему известны тайны, от которых зависят судьбы сильных мира сего…

— Не будь наивным, Поэт! Подобные тайны — оружие обоюдоострое, они опасны. Человека, в них проникшего, убирают вместе с тем, что ему удалось узнать.

— А если он примет меры предосторожности?

— Какие?

— Ну например, оставит у надежных людей сведения, подлежащие обнародованию в случае его гибели.

— Ты рассуждаешь, как ребенок. Из человека, совершившего подобный опрометчивый поступок, выколотят все имена и адреса… не дай тебе Создатель узнать о пытках, которые всего лишь повседневность подвалов Крепости.

Поэт придвинулся ближе и заглянул Марану в глаза, тот не отвел взгляда. Наступило тяжелое молчание.

— Спасибо, что предупредил, — сказал Поэт наконец. — Правда… Признаться, ты поставил меня в затруднительное положение. Ну и дураком же я был. Вообразил, что посвятив в тайну несколько человек, застрахую себя хотя бы на время, пока не приму решение, и пожалуйста, оказывается, я подставил под удар других… среди них еще и женщин плюс ко всему…

Дан похолодел.

— Почему ты заранее решил, что всех выдашь? — пробормотал он, не узнавая собственного голоса. — Любую пытку можно выдержать, если знать, во имя чего…

— Я не люблю красивых слов, — оборвал его Поэт. — Лучше сказать меньше, а сделать больше. Но, в любом случае, предусмотреть надо все. Недостойно мужчины положиться на собственную стойкость и погубить доверившихся ему людей, если окажется, что крепость духа и крепость тела не одно и то же.

— Ты не уверен в себе?

— Я уверен в себе, но сотни людей получше меня и не менее уверенных в себе отрекались не только от других, но и от самих себя. — Он задумался. — По-моему, есть один-единственный способ спасти тех, кому я доверил эту тайну: сделать ее достоянием всех. И как можно скорее. Что скажешь, Маран?

— Сначала я должен узнать, о чем речь.

— Сейчас объясню. Не думаю, впрочем, что я в состоянии тебя особенно удивить… — он снова умолк, глядя на Марана то ли испытующе, то ли с сомнением.

— Колеблешься? — спросил тот.

— Да… А впрочем, нет. Будь что будет! Маран! Ты, конечно, знаешь, где Нит?

— Какой Нит? Врач Рона Льва?

— Да.

— На каторжных работах в северо-восточной спецзоне. Особо строгого режима, высшей секретности. В полутора сутках езды отсюда.

— Точно. Так вот, три дня назад я говорил с ним. В этой самой спецзоне особо строгого режима, высшей секретности.

Маран не шевельнулся.

— Ты мне не веришь?

— Почему же?

— Ну… Я же вижу. Думаешь, что туда невозможно пробраться. И тем более выбраться обратно. Так?

— Не так.

— А как же?

— Я знаю, что ты там был, — спокойно сказал Маран. — Знаю и, с кем.

Поэт подскочил от неожиданности.

— Интересно, происходит ли в Бакнии что-нибудь, чего ты не знаешь?

— Может, и происходит, — ответил Маран флегматично. — И что же рассказал тебе Нит?

— А этого ты не знаешь?

— Представь себе, нет. Правда, догадываюсь.

— Догадываешься… — проворчал Поэт. — То есть знаешь, но своими словами, так сказать? Ладно. Так вот, Нит, как тебе известно, присутствовал при последних минутах Рона Льва. Но не только. Он был врачом Рона последние четыре года его жизни и последние месяцы день за днем наблюдал его. Нит абсолютно… слышишь ты, абсолютно уверен, что Рон Лев умер от хронического заболевания. Болезнь сверхроста, не очень часто встречающаяся, но хорошо известная, Нит клянется, что ее ни с чем не спутаешь. После смерти Рона Льва Нит и еще два врача — совет смерти, как положено, составили протокол смерти и подписали его. Как тебе это?

— Дальше.

— А ты знаешь, что было еще и «дальше»? Ладно. На следующий день, точнее, следующей ночью, к Ниту приехали четверо неизвестных и потребовали… внимание!.. чтобы он подписал некое письмо… когда он мне его пересказал, я понял, что это и было знаменитое «письмо Нита». Нит отказался, тогда его без особых церемоний водворили в мобиль и увезли в Крепость. Он сидел в подвалах, в одиночке, потом его без суда и следствия, без вынесения приговора переправили в эту твою спецзону. Такую, где сидят убийцы и грабители, осужденные на пожизненное заключение, они издеваются над беднягой всячески. Изощренная месть за честность, так я полагаю…

— Не только. Еще и гарантия сохранения тайны.

— Пожалуй. Как бы то ни было, мне удалось добраться до него… о подробностях распространяться не буду, тем более, что ты и так их знаешь… Короче говоря, я записал его рассказ…

— На катушку?

— Да.

— Ах вот о чем шла речь. Записал — и, конечно, оставил у Дины?

Поэт зло взглянул на Дана.

Маран улыбнулся.

— Не бросай на бедного Дана свирепых взглядов. Он мне ничего не говорил.

— Откуда же ты узнал?

— Ниоткуда. Просто я знаю тебя…

— Меня и все глупости, которые я в состоянии совершить.

— Примерно так. Ну и что дальше?

— А как ты думаешь?

— Тут особого ума не надо. Полагаю, что ты поехал к двум другим врачам, подписавшим протокол смерти… если, конечно, Нит назвал тебе их.

— Назвал.

— Значит, поехал. И никого не нашел.

— Разумеется. Их увезли в ту же ночь, что и Нита. И все. С концами. Может, тебе известно, что с ними сталось?

— Может.

— Поделись.

— Их нет в живых. Обоих. Так что не трать времени на поиски. Это все?

— Нет, не все. Я стал думать. Кто еще мог быть свидетелем этих событий? Кто был при Роне Льве, кроме Нита? Конечно, его жена, Лета Лилия.

— Лета умерла.

— Да. И умерла очень странной смертью, ее сбил грузовой мобиль на тротуаре, у самой стены дома, и как раз накануне процесса. Тебе это не кажется подозрительным?

— Подозрение не доказательство.

— Это смотря в чьих руках, — горько усмехнулся Поэт. — Но не в наших, тут ты прав. Итак, Лета умерла. Кто еще? Экономка. Довольно быстро я выяснил, что она тоже умерла. И тоже внезапно.

— Изий не оставляет следов.

— Если не считать следами трупы.

— Трупы молчат.

— Не всегда.

Маран насторожился.

— Что ты имеешь в виду?

— Я стал думать дальше. Кто еще? У них не было детей. Но с ними жила дочь Леты от первого брака.

Маран покачал головой.

— Дочь Леты тогда была ребенком. И потом последние месяцы жизни Рона девочка провела в Тигане, у родителей Леты, ее привезли только на похороны. Кстати, родители Леты на похоронах не присутствовали и дочь в последний раз видели за год до ее гибели. А с девочкой — ее зовут Ина — говорили. Хорошо знакомый ей человек, близкий друг семьи, так что… Она ничего не знает.

Поэт торжествующе усмехнулся.

— Наконец!

— Что — наконец?

— Сначала дай слово, что девочка будет в безопасности, во всяком случае, ты сделаешь для этого все, что в твоих силах. Даешь?

— Слово Марана.

— Она в совершенстве научилась притворяться, ведь для нее это единственный способ уцелеть. Она никогда и никому не говорила того, что рассказала мне.

— И как ты этого добился?

— Я просто назвался. Первое, что я услышал, войдя к ней в дом, был мой собственный голос.

— Понятно. Девочка, влюбленная в поэта. Сюжет известный.

— Ничего подобного. Просто она знает и любит мои песни и судит обо мне по ним. Что самое верное. Потому она и открыла мне то, чего даже ты не знаешь.

— А именно?

— Слушай и запоминай. За два дня до процесса ее маму… то есть Лету… куда-то увезли на большом зеленом мобиле.

— Правительственном.

— Да. Вернувшись, Лета позвала дочку и сказала ей буквально следующее: Ина, доченька, ты уже большая, ты должна накрепко запомнить то, что я тебе сейчас скажу. Может так случиться, что ты меня больше не увидишь, знай, что в этом виноват Изий… девочка была знакома с Изием, тот бывал у них в доме, хотя и нечасто, Лета его недолюбливала… Так, дальше… Однако ты не должна подавать виду, что тебе это известно, а то Изий убьет тебя. Ты должна притворяться, что веришь Изию и любишь его, но, когда он умрет, ты откроешь, где находится тайник, куда я сегодня вместе с тобой спрячу эти бумаги. Вот примерно так.

— Рискованная затея.

— У нее не было другого выхода. Потом она, наверно, надеялась, что уж семилетняя девочка будет вне подозрений.

— Все равно. Не всякая женщина рискнула бы жизнью собственного ребенка. Другая махнула б на все рукой.

— Другая, но не Лета. Не забудь, она была дочерью обедневшего аристократа и женой богатого и вступила в Лигу еще до знакомства с Роном Львом. Такая женщина должна была органически не переносить несправедливости, она не только рискнула жизнью ребенка, но и пожертвовала своей… нетрудно догадаться, куда она ездила, и что ей предложили…

— А что за бумаги? — спросил Маран нетерпеливо. — Ты их видел?

— Не видел, но Ина мне сказала. Копия протокола смерти, подписанная и заверенная, собственноручная запись Леты по поводу всех этих событий и… кто бы мог подумать!.. завещание самого Рона Льва.

— А что в завещании?

— Неизвестно. Оно запечатано.

— Понятно.

— Ну и что ты обо всем этом думаешь?

Маран молчал, постукивая пальцами по столику.

Дан не выдержал.

— Парни, вы бы объяснили мне, в чем тут дело, — жалобно попросил он. — Хотя бы в двух словах.

Маран и Поэт переглянулись.

— Просвети его, — предложил Маран. — А я пока подумаю.

Поэт почесал в затылке.

— Не знаю, с чего начать, — сказал он нерешительно.

— С самого начала, — посоветовал Маран.

— С какого начала? — удивился Поэт. — Что ты считаешь началом? Сотворение мира? Создание Бакнианского государства? Большой Перелом? А, Дан? Про Перелом ты, надеюсь, знаешь?

— Не очень твердо, — вздохнул Дан.

— Что же, мне пересказывать тебе всю трехтомную «Историю государства»?

— Всю не надо. Давай по-другому. Лучше я буду задавать вопросы. Идет?

— Как хочешь.

— Мне известно, что до Перелома страной правил император. Рон Лев вместе со своими единомышленниками создал Лигу с целью… какой?

— Положить конец полновластию аристократии. Они считали несправедливым, что всем в стране владеет и распоряжается малое число людей, и к тому же, по их мнению, делает это неверно. Их возмущал культ прекрасного, бытовавший в Бакнии всегда, но к середине прошлого века приобретший размах невиданный и поглощавший львиную долю доходов и так не самого богатого в мире государства, а при подобном образе жизни нищавшего буквально на глазах. Дворцы, айты, парки, декоративные озера с тысячами фонтанов, картины, скульптуры, эоны, книги… Бароны буквально соревновались друг с другом, швыряясь деньгами, а уж императоры… В последние полсотни лет сократились до минимума даже военные расходы.

— Почему даже?

— Потому что военными приготовлениями никогда до того не пренебрегали. Бакны всегда были чувствительны к успехам и неудачам на поле боя. В итоге неподходящие настроения распространились и среди военных, стало роптать офицерство, утверждали, что войска плохо обучены и вооружены… Как оказалось, так оно и было…

— Понятно. Рону и компании удалось организовать переворот. Как?

— В сущности, это вышло почти случайно. Конечно, недовольных всегда хватало, а на тот момент их оказалось больше, чем… Одним словом, груз стал слишком велик, и корабль опрокинулся… Решающую роль сыграли добавившиеся к бедности и бесправию сокрушительные поражения… Видишь ли, шла война, складывавшаяся для Бакнии крайне неудачно — уже полстраны было в руках врага… дернитов, воевали с Дернией, это соседнее государство, традиционный, так сказать, противник… Императорская армия оказалась неспособна остановить вражеское нашествие, позор — да и только!.. И Рон понял, что появился шанс перехватить власть… Именно тогда, кстати, они и переименовали свою шайку в Лигу Спасителей Отечества, до того она была просто Лигой. Привлекли возмущенных положением на фронте военных, взбунтовали чернь. Словом, на Крепость пошли самые разные люди, ну и… Главное было взять власть в столице, а потом уже… С одной стороны, удалось переломить ход войны, с другой, аристократов просто перестреляли. Крестьянам обещали увеличить долю, и те промолчали…

— Ясно, — сказал Дан. — И с тех пор Лига распоряжется страной по собственному разумению? Я правильно понимаю?

— Абсолютно, — кивнул Поэт.

— Что значит, по собственному? — вмешался вдруг Маран, до сих пор молча обдумывавший что-то, Дану даже казалось, что он их не слушает. — Лига представляет интересы народа.

— И в чем это выражается?

Маран промолчал.

— Ты уверен, что он доволен правлением Лиги? Вот ты, лично ты — уверен?

Маран хмыкнул.

— Кто его знает, — ответил он неопределенно.

— Ну допустим, что нет. И как же этот самый народ может выразить свое недовольство?

Маран снова промолчал.

— А никак, — вклинился Поэт.

— Почему никак? — запротестовал Маран. — Вон, пожалуйста. Ты же сам видел, что творится в городе.

— Я не об этом, — покачал головой Дан. — Поставлю вопрос иначе. Предположим, народ недоволен тем же Изием. Может ли он отобрать у того власть не в результате восстания, а путем законных выборов?

— Законных выборов? — как эхо, повторил Маран. Он был явно озадачен.

Поэт расхохотался.

— Ты мне нравишься сегодня, Дан, — сказал он, шлепнув Дана ладонью по спине. — Ты загнал в тупик самого Марана. Далеко пойдешь.

Маран не принял участия в веселье. Он напряженно размышлял.

— Видишь ли, — сообщил он наконец, — в уставе Лиги есть нечто в этом роде, но вряд ли это то, что имеешь в виду ты… Суди сам. Устав предусматривает выборы Главы Лиги…

— И кто выбирает? — спросил Дан.

— Правление.

— На какой срок?

— Срок?

— Ну через сколько лет происходят следующие выборы?

— По необходимости, — ответил Маран кратко.

— Что под этим подразумевается?

— Допустим, глава Лиги умер.

Дан вытаращил глаза.

— То есть он правит пожизненно? Как император?

— Почти. До шестидесяти пяти лет. Это по уставу, конечно. Пока до этого возраста никто не дожил. Но это все же не императорская власть, ведь она не передается по наследству.

— Понятно. А кто выбирает членов Правления?

— Они сами, — сказал Маран хмуро.

— То есть как?

Маран промолчал.

— Очень просто, — сказал Поэт весело, эта беседа явно забавляла его. — Глава предлагает какую-нибудь кандидатуру, а остальные с готовностью соглашаются.

— Или не соглашаются, — возразил Маран.

— Ну уж!

— И это все? — спросил Дан.

— Не совсем, — отозвался Маран. — Есть еще так называемое Большое Собрание. Его может созвать Глава, обычно он делает это в случаях, когда намеревается отдать кого-то из членов Правления под суд, без согласия Собрания это невозможно. Или Собрание созывает Правление, если оно вздумает сместить Главу, в этом случае на созыв нужно согласие больше половины членов Правления. Я догадываюсь, что ты сейчас спросишь, кто участвует в Собрании. Нет, не все члены Лиги, а главы региональных и городских отделов и прочие подобные люди.

— И часто такие собрания созываются?

— Их было всего три. Первое, Учредительное, которое, собственно, и выбрало Правление. И, разумеется, утвердило Рона Льва в качестве Главы Лиги. Ну и дважды Собрания созывал Изий.

— Когда ему надо было расправиться с неугодными ему людьми в Правлении, — добавил Поэт.

— Еще что-нибудь или теперь уже все?

— Все, — сказал Маран.

— Замкнутая система, — подвел итог Дан. — И как, по-твоему, народ может вмешаться в деятельность этой системы?

— А зачем народу вмешиваться? Разве полуграмотный крестьянин знает, что и как нужно делать для всеобщего блага?

— А ты знаешь?

Маран не ответил. Поэт сжалился над ним.

— Продолжим экскурс в историю? — предложил он Дану.

Дан кивнул.

— После Перелома было создано переходное правительство, в которое вошли члены Правления Лиги с правом решающего голоса, в Правлении, да будет тебе известно, у одних есть право голоса при принятии решений, у других нет, у кого именно есть, у кого нет, не разглашается.

— Почему? — поинтересовался Дан.

— Убей, не знаю, — Поэт посмотрел на Марана, но тот промолчал, и Поэт продолжил:

— Рон Лев объявил, что это правительство будет существовать ровно столько, сколько понадобится для выполнения его функций, а функциями его было отобрать имущество у аристократии и передать его народу. Или государству, ибо по формулировке Рона Льва «государство это народ».

— Ну и как, передали?

— Да.

— То есть теперь вся собственность находится в руках государства?

— Почти. Не считая, например, вот этого, — Поэт обвел рукой вокруг.

— Баров?

— Баров, лавок поменьше, всяких мастерских, мелких заводиков. Небольших кусков земли, которые в императорские времена принадлежали откупившим их у баронов крестьянам. И тому подобное.

— Ясно. Значит, переходное правительство свое дело сделало? И прекратило существование?

— Нет. Оно у власти по сей день. Правда, Рон Лев прожил после Перелома меньше двух лет.

— И все думали, что его убили, а теперь оказалось, что он умер своей смертью?

— Да.

— Ну и что?

— Тут надо вернуться немного назад. В Правление Лиги входило семь человек… прошу прощенья, семь членов с правом решающего голоса… тогда они не делали тайны из того, кто имеет право голоса, кто нет, секретничать стали позже… Перед событиями Рон Лев предложил предусмотреть все… «Нам предстоят кровавые бои, я могу погибнуть, как и любой другой» — короче говоря, он хотел, чтобы ему заранее назначили преемника. И предложил Мауро Тона, был такой, личный друг Рона Льва, одна из самых ярких личностей Лиги. Все, естественно, согласились. И вот проходит два года, Рон Лев умирает, объявляются Дни скорби, три дня, и на четвертое утро… Как сейчас помню — включаю фонор и слышу правительственное сообщение в таком примерно духе: наш любимый вождь умер не от болезни, а пал от руки подлых убийц… Далее приводилось буквально за два дня ставшее знаменитым… и, как сейчас выяснилось, не существовавшее письмо Нита…

— Письмо существовало, — вставил Маран. — Я видел его собственными глазами. Другое дело, что оно было подложным.

— В письме, если пересказать его вкратце, Нит якобы писал, что Рон Лев был отравлен, что он знал об этом и перед смертью поручил ему, Ниту, обратиться к Изию и Лайве — это один из прихвостней Изия, «единственным людям в Правлении, которым я доверяю»… видишь, помню наизусть, эта фраза повторялась в те дни тысячи раз… «дабы они покарали предателей». Имена предателей названы не были, но этого «единственным людям» оказалось за глаза довольно. В течение всех Дней скорби Мауро Тон не отходил от гроба, он был человеком бесхитростным и не мог предположить, чем все обернется, пока он оплакивал Рона Льва, Изий не терял времени даром, не успели засыпать землей гроб, как он отдал приказ об аресте Мауро и еще трех членов Правления. Засим последовал шумный процесс со множеством не очень дружно лгавших свидетелей и небрежно сфабрикованных документов… хотя тогда это не бросалось в глаза, либо с глазами нашими что-то было не в порядке… Как бы то ни было, всех четверых казнили, и Изий стал владыкой Бакнии.

— Ужасно, — сказал потрясенный Дан. — Подло. Низко. Возмутительно.

— Ну что? Теперь тебе все ясно?

— Почти. Кроме одной детали.

— Какой?

— Почему Изий не убрал Нита?

— Вот-вот, — оживился Поэт. — Признаюсь, мне самому это непонятно. Зачем ему свидетель? Как ты думаешь, Маран?

Маран пожал плечами:

— Трудно сказать. По-видимому, Нит ему для чего-то нужен.

— Для чего?

— Кто его знает. Возможно, как оружие против Лайвы.

— То есть?

— Могу поспорить, что к Ниту приходили не люди Изия, а люди Лайвы.

— Верно, — удивился Поэт. — Позднее, в Крепости, он видел одного, ему удалось выяснить, это действительно был человек Лайвы.

— Вот тебе и объяснение. Помнишь, какую заметную роль играл Лайва в первый год после смерти Рона Льва? А кто он теперь? Изий крепко держит его в руках.

— Пожалуй, что и так, — сказал Поэт рассеянно. — Маран!

— Да?

— Что будем делать?

— Кто? Мы? Ты и я?

— Почему только?.. А, понимаю! Да. Ты и я.

Маран промолчал.

— Я рассказал тебе все. Прямо и откровенно. Теперь твой черед. Прямо и откровенно скажи: можно ли с помощью этих сведений свалить Изия?

— Свалить? Прямо и откровенно: не уверен. Боюсь, что этого мало.

— Ну а вместе с волнениями крестьян?

— Не знаю. Надо обдумать, — сказал Маран, вставая.

— Думай. — Поэт тоже поднялся с места, нервно стиснул пальцы и повторил: — Думай. Отдаю в твои руки… все. И всех.

— Боишься? — спросил Маран, глядя на него в упор.

— Не за себя.

— Но боишься. Не доверяешь.

— Все-таки четыре года… — сказал Поэт тихо и вдруг засмеялся. Затем оборвал смех, сделал резкий размашистый жест крест-накрест, словно что-то перечеркивая, и протянул Марану руку.


Район развалин оставался неосвещенным, но безжизненным, как обычно, не выглядел, скользили какие-то неясные тени, время от времени доносились отзвуки отдаленных голосов. Дан покосился на своих спутников. Даже молчание их было разным, глубокая сосредоточенность Марана резко контрастировала с нетерпеливым ожиданием Поэта.

Свернули за руины левого крыла дворца Расти. Дан первым увидел группу людей человек в двадцать и остановился. От группы отделились две тени, двинувшиеся наперерез. Через минуту на узкой тропинке, полностью перегородив ее, выросли двое мужчин.

— Кто такие? — спросил один из них и сразу же, — это же красавчик Маран! Как всегда, без охраны?

— Больно смел, — согласился второй. — Не пора ли напугать его?

Маран не шевельнулся, но тут Поэт сделал шаг вперед и оказался на свету.

— Гляди, Поэт, — сказал первый из мужчин совсем другим тоном, уважительно-нежно. — Пойдем с нами, перекинемся парой слов? Очень надо.

Поэт заколебался, потом повернулся к Марану.

— Я, пожалуй, останусь. Встретимся утром у Дины, как договорились.

Он направился к кучке, стоявшей поотдаль, и оба остановивших их человека последовали за ним, даже не оглянувшись на Дана с Мараном. Поэта приветствовали дружными радостными восклицаниями, на что он молча, с достоинством прирожденного вождя наклонил голову.

Дан скосил глаза на Марана — как ему эта встреча? — но Маран был невозмутим, его строгое лицо казалось высеченным из камня… и хорошо высеченным, красавчик Маран, ишь ты! Ничего подобного о своем спутнике Дан до сих пор не слышал и теперь, глядя на него, словно впервые видел сильный подбородок, четко очерченные губы маленького твердого рта, прямой нос, темно-серые глаза, отлично сочетающиеся со светло-русыми волосами… лицо в порядке, ни к одной черточке не придерешься!.. широкий разворот плеч, узкие бедра, длинные стройные ноги… черт возьми, сложением он не уступал самому Дану, правда, был чуть пониже… Особое изящество его юношеской фигуре придавала странная грация походки, отточенных, по-кошачьи мягких, плавных движений… В сущности, кроме немного необычного оттенка глаз, от землянина его отличала лишь походка, признак, несомненно, не врожденный, а приобретенный, та же грация была в небольшой, но соразмерной фигурке Поэта и в массивном теле Дора. Дан вспомнил, как на одном из его уроков Маран упомянул о древней гимнастике, которой увлекался в ранней юности — при Изии эта гимнастика была запрещена, так как примыкала к философской доктрине, не совпадающей с официальной. Маран рассказал о себе, но по неуловимой специфике движений Дан угадал в Поэте знатока той же системы и уже не в первый раз задумался об узах, соединяющих этих троих. Что их связывало и разъединяло вчера и сегодня, как сложатся их отношения дальше, сможет ли кто-либо из них перешагнуть через друга детства и юности, если да — кто? Возможно, кто-то из них отдаст жизнь за другого…

Маран оборвал его мысли.

— Скажи, Дан, — спросил он вдруг, — на чьей ты стороне?

— Я думаю, что Поэт прав, — ответил Дан незамедлительно, — Изий преступник, он совершил неслыханную подлость.

— Ну и?

— Что «ну и»?

Маран вздохнул.

— Разделять чью-то точку зрения по какому-либо вопросу еще не значит быть на его стороне. В моем понимании, конечно. Ведь за словом должно следовать дело. Или у вас там все иначе?

Произнося последние слова, он вдруг посмотрел вверх, в небо, и Дан растерялся.

— У нас там?

— Когда я был еще мальчишкой и бегал с Поэтом к Мастеру, он… я имею в виду Мастера, разумеется… показал нам запись старого предания, — начал Маран задумчиво. — В предании повествовалось о том, как довольно давно, надо полагать, где-то на исходе Темных веков, в окрестностях города Синука опустился небесный корабль, из которого вышли Люди с зелеными глазами, так они названы в тексте. Вначале горожане перепугались, но потом, увидев, что Люди с зелеными глазами очень похожи на бакнов, разве что выше ростом, отвели их к Мудрецу Синуки… Знаешь, что это такое, нет? Бакны всегда славились тягой к знаниям и уважением к ученым людям, это даже в Темные века отличало нас от варваров… как видишь, мы не так плохи, как могли тебе показаться… — последнюю фразу Маран произнес с нескрываемой горечью. — И в бакнианских городах была такая странная должность, или не совсем должность, скорее, звание, а вернее и то, и другое. Особых привилегий она не приносила, только огромный авторитет. Стать Мудрецом было отнюдь не просто. Каждый город содержал на общественные средства так называемую Школу мудрости, куда ежегодно приходили держать экзамен все юноши, имеющие тягу к знаниям… кстати, к испытаниям в Школе допускались все, независимо от положения и состояния, сын нищего имел такие же права, как сын властителя, требовалось только быть грамотным, а грамоте и счету обучали в группах при Школе всех желающих. На испытаниях отбирали самых умных и сообразительных юношей, окончив Школу, они получали звание Советника… Тебе интересно все это?

— Очень, — чистосердечно ответил Дан. — Интересно и, прости, неожиданно.

— Это еще не все. Советника кормил и одевал город, ему предоставлялось бесплатное жилье, любой лавочник или кабатчик обязан был безвозмездно давать ему все, в чем он нуждался.

— А если его запросы выходили за рамки разумного?

— Никогда. Аскетизм среди ученых людей почитался добродетелью, никто не позволил бы себе злоупотребить правами, предоставленными городом. Взамен от Советника требовалось одно: двери его дома должны были быть всегда открыты, в любое время дня и ночи любой горожанин имел право пользоваться его советами… тоже бесплатно, разумеется. Что касается Мудреца, его избирали голосованием все взрослые жители города. Советник приобретал право стать Мудрецом после сорока лет, тогда он бывал уже достаточно известен. Звание это было не пожизненным, как только Мудрец чувствовал, что память и разум начинают изменять ему, он складывал с себя свой сан… сам — считалось величайшим позором, если дело доходило до того, что звание Мудреца отбиралось согражданами.

— Довольно безжалостно.

— Но необходимо. Неужели целый город из жалости должен был слушаться впавшего в детство старика? Кстати, труд Мудреца был не только почетным, но и неимоверно тяжелым. Надо было знать и законы, и науки, и ремесла, и многое другое.

— Конечно, этот обычай давно забыт?

— Он процветал в эпоху городов, когда каждый из них был самостоятельной единицей, позднее города захирели, потеряли независимость от центральной власти, и разумность их образа жизни и действий стала иметь меньше значения.

— Понятно. И что же Мудрец Си… как ты сказал?

— Синуки. Мудрец Синуки долго беседовал с этими зеленоглазыми, они рассказали ему удивительные вещи… в предании именно так и написано: удивительные вещи. В частности, они поведали ему, что прилетели с одной из звезд и показали, с какой, они объяснили Мудрецу, что вокруг звезд кружатся другие миры, где тоже живут люди. Ну и многое другое. Потом произошел конфликт, Люди с зелеными глазами разгневались на бакнов и улетели.

— Какой конфликт? — напряженно спросил Дан.

Маран испытующе взглянул на него.

— У них было какое-то непонятное оружие, когда на Синуку налетело очередное полчище варваров — история эта случилась в эпоху нашествий варварских племен, Люди с зелеными глазами заставили многих упасть замертво. Уцелевшие варвары бросились врассыпную, но через некоторое время все убитые ожили.

— Они не были убиты, — пробормотал Дан.

— Вот и бакны это поняли. И при следующем нападении, когда сраженные воины противника валялись на поле битвы, бакны закололи их своими копьями, чтоб те не ожили, как в прошлый раз. Это страшно рассердило Людей с зелеными глазами, они немедленно поднялись в воздух и улетели, чтобы больше не возвращаться.

— Интересная история.

— Не правда ли? Мастер часто возвращался к ней, он верил, что эта история произошла в действительности. После смерти Мастера мне не приходилось вспоминать об этом… до одного случая…

Он замолк, и Дану был вынужден спросить:

— Какого же?

— Я вспомнил о предании в тот день, когда встретил в одном из заброшенных дворцов Бакны вас, тебя и Нику.

— Почему?

— Да потому что у твоей Ники зеленые глаза. У бакнов не бывает зеленых глаз, разве ты до сих пор этого не заметил?

— У бакнов?

— Я неверно выразился. У торенцев.

— Кто такие торенцы? — спросил Дан глупо.

Глаза Марана озорно блеснули.

— Торена это название нашей планеты, Дан. А ты и не знал?

Дан облизнул пересохшие губы.

— Не хочешь же ты сказать, что увидев нас, ты вообразил, будто мы с каких-то далеких звезд?

— Нет, конечно. — Дан облегченно вздохнул. — Я не настолько наивен, чтобы на основе одного цвета глаз и высокого роста… — Дан снова внутренне напрягся, — поверить в столь невероятные вещи. — Дан расслабился. — Во всяком случае, сразу. — Дан с трудом сглотнул слюну. — После вашего невежливого прощания с охранниками я приказал не только разыскать вас, что было нетрудно, но и выяснить, откуда вы взялись в этом дворце, в опочивальне императорского зятя, на его обветшавшей, но все еще удобной кровати.

— Ну и как? — с трудом выговорил Дан. — Выяснили?

Маран улыбнулся.

— Чтобы найти вас с Никой, понадобилось несколько часов, чтобы проследить ваш путь в обратном направлении — несколько дней.

— И до какого места ты проследил наш путь?

— До поляны в лесу под Корсуной.

Дан поперхнулся комком ставшего твердым воздуха.

— Я осмотрел обломки известного тебе аппарата. Со мной был мой друг Дае, человек ученый. Он сказал, что подобное устройство наша наука в ближайшие полсотни лет создать наверняка не сможет… Не волнуйся, со мной были только он и Мит, больше никого. Да и то, Дае не был посвящен в детали, что найден след людей с этого аппарата, ему неизвестно до сих пор, а Мит сторожил в лесу, к обломкам не приближался и заключений Дае не слышал. Так что ваша тайна при вас, я не в счет, я не болтун.

Дан молчал.

— Что скажешь?

— Ты… Ты удивляешь меня, Маран, — выговорил наконец Дан, — ты… Потрясающе! Предположить такое и даже доказать! Потрясающе.

— Значит, я прав?

— Допустим.

— Тогда я повторю свой вопрос: на чьей ты стороне?

— На стороне тех, кто против Изия.

Маран сдержанно кивнул.


Несмотря на поздний час, Маран потащил Дана к себе в кабинет.

— Это единственное место в Крепости, которое не прослушивается, а точнее, прослушивается не всегда, — объяснил он. — Кроме помещений Изия.

— А за что Изий наделил тебя подобными привилегиями?

— Это не Изий, а я сам. Вернее, Дае.

— А это не подозрительно?

— Э, брат, там такая хитрая техника! Ты думаешь, я нажимаю кнопку, и в эфире мертвая тишина? Ничего подобного. Допустим, я сижу и насвистываю. Имею я право насвистывать?

— Имеешь.

— То-то.

В кабинете Маран задернул шторы, запер дверь, извлек из стенного шкафа пузатый сосуд с карной и уселся с чашкой на подоконник.

— Скажи, Дан, — спросил он внезапно, — те, из предания, были ваши?

Дан покачал головой.

— Нет, — сказал он, — тогда мы еще даже не вышли в космос.

— В космос? — переспросил Маран… слово «космос» Дан произнес на интере… переспросил, но тут же догадался.

— Это пространство за пределами планет?

Дан посмотрел на него с уважением.

— Кстати, судя по уровню вашей техники, вы уже могли бы размышлять о возможности выхода в космическое пространство. У вас ничего не делается в этом направлении? Хотя вообще-то… Развитие техники у вас какое-то неровное. У тебя в кармане радиотелефон, а в домах даже проводного не видать. Отличные двигатели, а мобилей мало, в деревне вообще никаких машин…

— Деревня — проблема не техническая, а финансовая. И не только деревня. Разве ты не заметил, что и в городах мы, в основном, ходим пешком?

— Просто у вас небольшие города, узкие улицы.

— Дело не только в этом. Нет денег на содержание городского транспорта. Ты когда-нибудь видел, что творится внизу?

— Внизу? — удивился Дан.

— Ты что, ни разу не был внизу? Спустись обязательно.

— А что там такое?

— В последние несколько десятков лет резко выросло население городов, выросли сами города, понадобилось увеличить объем городских перевозок — но как? Ты же видел наши города, они построены, в основном, в Темные века…

— Которые, оказывается, далеко не темны.

— Так их окрестили технократы. Как бы то ни было, улицы у нас слишком узки. Но не ломать же их. Решили движение транспорта перенести под землю.

— Отличная мысль.

— О, достопочтенный Изий, будь тебе известно, считает, что ситуацию надо менять в корне. «Мы сотрем с лица земли эти обломки прежних времен и воздвигнем новые просторные города с широкими улицами»…

Дан поморщился.

— Вот-вот, — одобрил его Маран. — А под землю спустись, это познавательно. Что касается космоса… если ты еще не забыл, о чем шла речь… у нас создается новое оружие, этим как раз занимается Дае, собственно, поэтому я и пригласил его на ту поляну… Еще, конечно, и потому что он из числа моих друзей… Так вот, мне кажется, это оружие сродни вашему аппарату. То есть уже не кажется, Дае подтвердил это.

Дан не поверил своим ушам.

— Хочешь сказать, ты по обломкам нашего аппарата понял, что у него такой же принцип действия, как у нового оружия? У тебя разве есть техническое образование?

— Нет. Я просто догадался.

— Шутишь?

Маран нетерпеливо отмахнулся.

— Обо мне будем говорить потом. Расскажи мне лучше о вашем общественном устройстве, это гораздо интереснее.

— Об общественном устройстве? — пробормотал Дан в замешательстве. Вот чертовщина! Может, и правда рассказать? Допустимо ли это? Почему нет, что тут такого? Подумаешь, секрет! Ну а как это соотносится с пресловутым принципом невмешательства? Нет, рисковать не стоит…

— Лучше ты расскажи, — предложил он.

Маран пожал плечами.

— Что тут рассказывать, ты же сам видишь.

— Но Бакния ведь не единственная страна на Торене, есть и другие. Как обстоят дела, например, в Дернии?

— В Дернии? В Дернии правил и продолжает править император Ивен Второй.

— А в других странах?

— То же самое.

— Монархия?

— Это что?

— Это когда правитель наследует власть у родителя.

— Да. А у вас, как я понял, власть выборная? Как это происходит? Расскажи.

— Как-нибудь потом. Это слишком долго.

— Ну и что?

— Ночь же. Ты спать не хочешь?

— Спать? — удивился Маран. — В такую ночь? Нет, не хочу.

— А я хочу.

— Ну и спи, раз ты такая соня. Вон, пожалуйста, ложись на диван и спи.

Не заставляя повторять приглашение, Дан улегся на длинный, узкий и не слишком мягкий диванчик-сороконожку, вытянутый вдоль одной из стен и, полуприкрыв глаза, стал наблюдать за Мараном, принявшимся, что-то бормоча, расхаживать по комнате. Дан прислушался.

— А что если мы?.. Нет, не годится. А если так?.. Мы так, а они… ну что ж, тогда мы… Нет, не получится. В таком случае…

Выискался гроссмейстер на мою голову, беззлобно подумал Дан. Он закрыл глаза и устроился поудобнее.

— Нет, этот вариант не подходит, — заключил Маран. — А какой? — спросил он сам себя с легким недоумением. — Дан! Если уж ты такой умный, скажи, пожалуйста, как можно отобрать власть у правительства, которое силой подавляет своих граждан?

— Тоже силой, — предположил Дан.

— Какой? — усомнился Маран. — Ему подчиняется Охрана — Внутренняя и Наружная…

— Есть еще Наружная Охрана? — удивился Дан. — Что это такое, с чем ее едят?

Маран пропустил мимо ушей непонятный оборот.

— Наружная Охрана предназначена для защиты государства от внешних врагов.

— А, армия! И большая она у вас?

— Постоянно в ней около миллиона человек. Но в случае надобности можно вооружить все мужское население страны. Правда, на это нужно время.

— Одного миллиона вполне достаточно, — заметил Дан.

— Вот и я думаю. Опять же Начальник Внутренней Охраны — поверенный Изия во всех его делишках…

— Песта? Он кажется довольно добродушным.

— Песта — самый опасный человек в Правлении. Не считая Изия, конечно. Но, может, даже похлеще Лайвы… Начальство Наружной Охраны тоже по горло в крови — сколько они подавили бунтов, расстреляли манифестаций… Нет, нам остается одно. Надо убедить всех бакнов, и Охрану в том числе, что правительство…

— Служит неверной идее.

— Нет. Что оно извращает идею, которой служим мы все. Что Изий предал дело Рона Льва. Что Правление отошло от линии, намеченной Учредительным собранием. Убедить…

Дан промолчал. Он дал себе слово, что если вдруг случится чудо, и он попадет домой, первое, что он сделает — выучит наизусть многотомную «Всепланетную историю». Ну почему, почему он так легковесно относился к прошлому? Ленивый болван!.. Маран прервал его покаянные размышления.

— Нет, не годится. На это нужно лет пятьдесят. Во-первых. А во-вторых, убедить можно тех, кем правят, а что делать с правителями?.. — Он безнадежно махнул рукой и вдруг застыл на месте. — Постой-ка!

— Нашел?

— Может быть! Может быть… Ладно, пошли спать. Остальное утром.


Когда Дан проснулся, солнце стояло уже высоко. Он взглянул на часы и вскочил. Торопливо одевшись, захлопнул дверь и взбежал по узкой лестнице наверх — отведенная ему каморка была двумя этажами ниже комнаты Марана.

Марана в комнате не оказалось, не было его и в кабинете. Озадаченный Дан принялся искать его, не нашел и наконец понял, что Маран ушел на свидание с Поэтом без него. Случайность? Вряд ли. В характере Марана не было места случайностям. В чем же дело? Хотел ли он в чем-то обмануть Поэта и боялся, что Дан его выдаст? Глупости. Поэт знает его с детства, Марану проще обвести вокруг пальца тысячу Данов, чем одного Поэта. Но почему тогда?..

Устав терзаться, Дан вышел из Крепости, быстрым шагом спустился по шоссе в город, однако, дойдя до первых зданий, решил, что к Дине идти не стоит. Хотел было вернуться в Крепость, но тут на глаза ему попалась намалеванная на одном из ближайших строений стрелка, указывавшая влево и вниз. Вспомнился ночной разговор. Дан свернул налево, в тупичок, прошел несколько метров и увидел неширокую лестницу, круто спускавшуюся под землю. Странно, что до сих пор ему таких лестниц не попадалось, А может, он просто не обращал внимания? Собственно, один или с Никой он почти не выходил, а Поэт и Дор, да тот же Маран никогда подземкой, если это была подземка, не пользовались… Он с сомнением пошарил в карманах, нащупал несколько монеток и уже уверенней направился к лестнице… монетки, впрочем, не понадобились, касс не оказалось, как и эскалаторов или какой-либо иной механизации. Спустившись на три или четыре довольно длинных пролета, Дан попал в обширное помещение. Никаких признаков рельсов или проводов. Высокий и широкий зал уходил вдаль. Освещение было из рук вон, но даже при мутном свете все тех же горящих вполнакала лампочек Дан наконец убедился воочью, что в городе живут люди, много людей… чертовски много людей! Толкотня, толчея, столпотворение! Подъехал автобус, уже битком набитый, но это не смутило тех, кто его ожидал, большинство ринулось к автобусу, не дожидаясь, пока он затормозит, облепив его, толпа стала буквально вдавливаться внутрь. Когда автобус отъехал, из всех его шести открытых дверей гроздьями свисали люди, он даже осел под тяжестью. Дан стоял потрясенный — никогда в жизни он не видел ничего подобного. Следующая машина подошла только через двадцать минут, Дан просмотрел все еще раз и пошел обратно. Теперь он знал, почему бакны предпочитали ходить пешком.

Вернувшись в Крепость, он отправился на занятия. Двухчасовая тренировка уже заканчивалась, когда в зал стремительно вошел Маран. В руке у него была тонкая пачка малоформатных листов бумаги.

— Извини, Дан, но я вынужден вас прервать. Одевайтесь, ребята.

Дан одевался молча, гадая, поймет ли Маран, что он обижен, потом не выдержал и вполголоса спросил:

— Почему ты ушел без меня?

— Ты спал, я не стал тебя будить. И потом я сам проспал, мне пришлось ехать на служебном мобиле, не хотелось выставлять тебя напоказ. Извини…

Он поманил к себе своих сотрудников и заговорил, понизив голос почти до шепота: — Мит, ты будешь при мне. Мит и Санта… — он оборвал себя и с сомнением посмотрел на юношу, — не знаю, стоит ли тебе оставаться в Крепости? Сумеешь ли ты держаться так, чтобы не вызвать подозрений?

— Сумею, — заверил тот, влюбленно глядя на Марана… Его еще и любят, отметил про себя Дан.

— Боюсь, что ты еще молод для таких дел… Ладно, оставайся. Навер, ты поедешь… Сколько у тебя людей? Абсолютно надежных.

— Абсолютно надежных двадцать.

— Хватит? — спросил себя Маран. — Должно хватить. Слушай меня внимательно. Ты берешь всех и большой мобиль…

— А дадут?

Маран улыбнулся.

— Я только что был у Изия. Я сообщил ему, что в тюрьмах и спецзонах неспокойно, и надо послать людей, чтобы выявить смутьянов и изолировать. Предложил взять это на себя. Песта ведь занят крестьянами, в деревнях на самом деле беспорядки. Словом, тюрьмы поручены нам. Это ваша официальная версия… Слушайте все, повторять некогда! Вы получите соответствующий приказ. Навер, ты поедешь в Крепость Бон-Та, где сидят высшие офицеры Наружной Охраны. Приехав на место, ты должен изыскать возможность убрать начальника тюрьмы… это Томе, редкий подонок, убийца и садист, его надо пристрелить без колебаний. Охранников обезоружить. Сможете? Вас немного, меньше их. Правда, на вашей стороне внезапность.

— Сделаем.

— Потом ты отыщешь в тюрьме Тонаку…

— Как?! Тонака жив?

— Жив.

— Но ведь его приговорили к смертной казни.

— Он и сейчас в отделении смертников. Ты передашь ему это письмо. После того, как он прочтет, спросишь, согласен ли он…

— С чем?

— Долго объяснять. С письмом. Если да, немедленно доставишь его ко мне вместе со всеми, кого он сочтет нужным взять с собой. Не сюда, конечно, в город. Дашь мне знать. Да… Охранников, как следует, запрешь, всех заключенных отпустишь.

— И уголовников?

— Там нет уголовников. Все понял? Письмо не должно попасть в чужие руки, это, я думаю, тебе ясно.

— Само собой. Когда ехать?

— Немедленно. Счастливого пути.

Навер умчался. Маран уселся на стул и стал просматривать убористый текст на одном из своих листков, кажется, какой-то список, остальные, не желая мешать, на пару шагов отошли. Дан тихо спросил Мита:

— Кто такой Тонака?

Мит вытаращился на него, но ответил:

— Тонака — национальный герой Бакнии, герой Большой Войны, Тонака… Ради Создателя, неужели ты никогда не слышал это имя?

— Слышал, как же, — Дан постарался принять независимый вид. — Просто не помню деталей.

— Деталей! Ну, Дан! Откуда ты такой выискался, а? Ладно, слушай. Когда императорская власть пала, половина Бакнии была в руках дернитов, шла Большая война и…

— Это мне известно, — вставил Дан небрежно.

— Тем лучше. После захвата власти Рон Лев поручил командование Тонаке, тот тогда был офицером, но не высшего ранга, происхождением не вышел. Тонака за несколько месяцев разбил дернитскую армию, очистил бакнианскую землю и заставил дернитов просить о мире.

— С такой биографией он скорее должен бы быть главнокомандующим, а не сидеть в Крепости, — заметил Дан.

Мит коротко вздохнул.

— Два года назад Изий обвинил его и его ближайшее окружение в заговоре в пользу, как ты, наверно, уже догадываешься, дернитов. Большинство было приговорено к смертной казни. Не знаю уж, что двигало Изием — зависть или страх…

— И то, и другое, — бросил Маран, не отрываясь от своих бумажек.

— Наружная Охрана преклонялась перед Тонакой, — пояснил Мит. — А в народе его называли Спасителем отечества.

— С большой буквы и в единственном числе, — уточнил Маран, складывая список и пряча его в карман.

— Но когда этого спасителя приговорили к смерти, все, конечно, промолчали, — буркнул Дан язвительно.

Маран встал.

— Судить других, Дан, всегда легче.

Дан смутился.

— И чего ты ждешь от Тонаки? — спросил он примирительно.

— Иметь на своей стороне Тонаку — значит, иметь на своей стороне Наружную Охрану.

— А если он не согласится? Что тогда?

— Согласится, — сказал Маран уверенно. — Но мы теряем время! Науро! Иди сюда. Тебе достается Крепость Вера-Ита. Все то же самое, только сюда никого везти не надо, просто соберешь всех политзаключенных, прочтешь им вот это, — он передал Науро лист бумаги, — и отпустишь. Кстати, там есть и уголовники, смотри, не выпусти на нашу голову бандитов и грабителей. Организуй охрану уголовного отделения. Я ничего не забыл? Ну если и забыл, додумаешь там на месте, голова у тебя вроде бы есть… Вента, тебе каторжная тюрьма Ле-Сат. Интана… — он не успел договорить, дверь распахнулась, и в зал, тяжело дыша, влетел охранник.

— Маран! Изий требует тебя немедленно!

— Иду. Науро и Вента, в путь! Остальным через полчаса быть у меня наверху.

Он пошел за охранником с абсолютно невозмутимым видом.


Маран тщательно прикрыл дверь и чуть заметно улыбнулся.

— Свежие новости. Восстание в Вагре. Не только крестьянское, восстал и город, и что самое интересное, — он сделал многообещающую паузу, — во главе с Вагринским отделением Лиги… вот оно, воспитание Гана! И к тому же большая часть тамошней Охраны перешла на сторону восставших. Такие дела. А теперь… Их Начальник Охраны убит, как вам известно… — Глаза его весело блеснули. — Лет, ты едешь в Вагру, собирайся.

— Начальником? Они меня убьют, — заметил Лет. Страха, впрочем, в его голосе не чувствовалось.

— Не убьют. — Маран протянул ему сложенный вчетверо листок бумаги. — Знаешь, что это? Письмо Гана. Отдашь им. Скажешь, что Изий велел послать туда части Наружной Охраны. Я попробую их задержать, но не знаю, получится ли. На всякий случай выставите дозорных, женщин и детей — в деревни, при тревоге закроетесь в Крепости, будете защищаться. Посылаю именно тебя из-за твоего военного прошлого, но учти, по официальной версии ты должен быть арестован бунтовщиками. Пока тут все не решится. Иначе, сам понимаешь, мне не вывернуться.

— Я тебя не подведу, — заверил его Лет. — Но мы не устоим против регулярных частей.

— Устоите. Стены Крепости ничем не возьмешь, можно разве что пробить ворота, да и те только пушками. Артиллерию они сразу не подвезут, они не рассчитывают на серьезное сопротивление. И потом, вам же не надо выдерживать многомесячную осаду, только пока в игру не вступит Тонака.

— А вдруг они начнут нападать на деревни? — осторожно предположил Дан.

— Не начнут. Не хватит времени.

— А вдруг Тонака не сможет повлиять на ситуацию?

— Тонака скоро будет здесь, и ты убедишься сам…

Мысленно Дан оценил эту странную веру в легендарного Тонаку, как несколько наивную, но спорить больше не стал.


В течение дня он несколько раз улавливал бормотание Марана: Навер, Навер, где же Навер? В начале ночи зажужжал аппарат внешнего вызова, Маран коротко переговорил по нему и, натягивая куртку — последние дни он ходил только в штатском, хотя и вообще форму надевал крайне редко — бросил Дану:

— Ну что, хочешь увидеть Тонаку?

Маленький служебный мобиль, который вел сам, он оставил посреди улицы и стал с бешеной скоростью проходить дворы, взбегать по лестницам, открывать странные двери, ведущие не в коридоры и комнаты, а на новые лестничные клетки, опять спускаться и подниматься. Дан еле успевал за ним, вспомнить дорогу позднее он не сумел бы под страхом смерти. Наконец они оказались перед низкой дверью, запертой на висячий замок, Маран постучал — это была целая партия для первоклассного ударника, замок неожиданно сдвинулся вбок… чертовы конспираторы, подумал ошарашенный Дан… и дверь открылась. Торжествующий Навер проводил их в комнату, где, устало погрузившись в глубокое кресло, сидел невероятно худой человек с совершенно белыми волосами. Маран молчал, человек сказал горько: «Меня не узнать, не так ли?», и тогда Маран поднял руки и сложил ладони над головой — высшая почесть у бакнов. Лицо Тонаки порозовело, губы дрогнули…

Почти целый час Дан просидел в углу, рассматривая пресловутого Тонаку, нить разговора он скоро потерял, Маран и Тонака упоминали бесчисленные имена и названия, неведомые Дану, говорили о событиях, ему неизвестных, зато им самим хорошо знакомых, что позволяло объясняться почти намеками. Дан запомнил то, что ему было понятно — слова Тонаки «Против Лиги я не пойду», спокойный ответ Марана «Не против Лиги, а против Изия», «Изий — Глава Лиги», «Изий — злейший враг Лиги», завязалась дискуссия о завещании Рона Льва, потом зашла речь об Ине — «Я помню ее ребенком, прелестная живая веселая девочка», вспомнили Мауро Тона… Когда они сговорились насчет главного, Дан не уловил, но понял, что дальнейшие расхождения касаются только образа действий, Тонака хотел явиться в… прозвучало словосочетание, которое Дан после недолгого размышления перевел, как «генеральный штаб», Маран был против, он доказывал, что люди Изия в генштабе занимают прочные позиции и предлагал вначале поехать в часть, расквартированную под Бакной. Когда он перечислил высших офицеров части, Тонака перестал спорить, его лицо просветлело: «Я думал, Изий убрал всех, кто воевал при мне»… С Мараном они простились, как друзья, по дороге к мобилю Маран насвистывал какой-то марш, несколько раз останавливался, начинал объяснять:

— Ты, Дан, не знаешь, что такое Тонака. Само это имя… Я, как сейчас, помню те сообщения, одно за другим, почти без перерыва: «Части Тонаки освободили Вагру»… да-да, дерниты взяли Вагру, можешь себе представить?.. «Доблестные войска Тонаки вошли в Солану», «Армия Тонаки завершила освобождение бакнианской земли», «Победоносные воины Тонаки перешли границу Дернии»… Когда депутация дернитов явилась подписывать мирный договор, тысячи людей, собравшись на площади Расти, беспрерывно скандировали: «То-на-ка! То-на-ка!» Потом огласили условия мира, и Рон Лев начал свою речь словами: «Друзья мои, поклонимся низко нашим смелым воинам и великому нашему полководцу Тонаке, они спасли нашу страну». Это была большая честь, тогда, позднее это оказалось приговором Тонаке, Рон Лев не боялся жить среди великих, а Изий признает только одного из них — самого себя… — Он вдруг прервал свою вдохновенную речь и продолжил совершенно другим тоном: — По чести говоря, не дерниты просили нас о мире, а мы их. И ввязывалась Бакния в войну совсем не для того, чтобы потом выбивать противника со своей территории. И хотя Тонака действительно перешел границу, но совсем чуть-чуть, идти дальше у него не было ни сил, ни средств. К счастью, дерниты тоже подустали. Однако сейчас не время разбираться, где легенда, где реальность, сейчас нам нужны имя и репутация Тонаки, не так ли?

Ошарашенный этой внезапной сменой тональности Дан не ответил, но Маран ответа и не ждал, он спросил практически без паузы:

— Дан, а у вас бывают войны?

— Бывали, — хмуро ответил Дан. — Последняя — лет шестьдесят назад.

— Вам больше не за что сражаться?

— Сражаться всегда есть за что, но это можно делать без оружия.

Маран рассеянно кивнул:

— Да, хорошо бы обойтись без оружия. Но вряд ли получится.

— По-моему, ты скромничал, оценивая свое влияние на Охрану, — Дан перебрал в памяти лица охранников, приходивших к Марану за указаниями, за долгий сегодняшний день их промелькнуло немало. — Мне кажется, захоти ты — ты запросто можешь арестовать Изия или даже убрать его.

— Убрать в смысле убить? Ты не так уж заблуждаешься, Дан. Действительно, появился шанс… Кто знает, возможно, его даже удалось бы арестовать. Но это ведь ненадолго.

— Почему?

Маран взглянул на него с сожалением.

— Не понимаешь? Нам надо сбить его с пьедестала, а не сооружать ему новый.

— Новый?

— Пьедестал мученика.

— Понимаю, — сказал Дан после паузы. — Понимаю. А, кстати, почему он не расстрелял Тонаку? Тоже поэтому? Чтоб не делать из него мученика?

Маран усмехнулся.

— Нет, брат. Это здесь не при чем. Тут голый практицизм.

— В смысле?

— Великие полководцы, Дан, на дороге не валяются. Что доказала Большая война.

— А зачем ему?..

— А ты думаешь, наши войны тоже позади?

— Но…

— Потом, Дан. Извини. Некогда.


Маран вызвал его вечером следующего дня.

— Помочь можешь? Больше некому, все при деле. Надо пойти в мастерские за Главной площадью, найти Дора и сказать ему два слова: «завтра в полдень».

— Что «завтра в полдень»?

— Потом расскажу. Если успею. Сходишь?

Дан только молча кивнул.

По пути его несколько раз останавливали патрули, приходилось без конца вытаскивать удостоверение, у мастерских его задержали уже люди иного склада — грубоватые, небритые, с насмешливыми глазами, пришлось назвать Дора, чтоб его пропустили. Мастерские представляли собой просто-напросто кусок улицы, отгороженный забором, под длинным железным навесом стоял ряд незнакомых сооружений, вид которых не говорил ему абсолютно ничего. В конце отгороженного пространства на мостовой лежали длинные тонкие колонны. Дан замер, ему неудержимо захотелось потрогать эти причудливого сечения, переливавшиеся сиренево-фиолетовым, словно светившиеся изнутри гигантские леденцы… именно леденцы, Дан даже представил себе, какими они должны быть на вкус: не очень сладкие, во всяком случае, не приторные, с приятной кислинкой и запахом незрелых цитрусов…

Дор внезапно возник за его спиной, выслушал слова Марана, кивнул, на робкую попытку Дана задать пару вопросов никак не отреагировал, торопливо извинился и исчез. Дан вздохнул и побрел обратно в Крепость по тревожно залитым светом переулкам с мелькавшими в арках и подворотнях расплывчатыми тенями.

Свернув на одну из центральных улиц, он ошеломленно остановился — навстречу ему шла самая настоящая демонстрация, колонна человек в пятьсот с портретами и транспарантами, на ближайшем Дан прочел «Не позволим уморить голодом население Вагры», а портреты… на всех одно незнакомое лицо… Дан наморщил лоб, потом догадался: Рон Лев. Несколько охранников шли вдоль колонны, не вмешиваясь и не мешая, Дан вгляделся — да, они были без привычных автоматов.

В Крепости царила неожиданная тишина, двор пустовал, только у ворот стояла двойная охрана и перед Центральным зданием усиленный кордон. Марана не было нигде, проискав битый час, Дан не нашел ни его, ни кого-либо из его доверенных людей. Так и не решившись ни с кем заговорить, он махнул на все рукой и пошел спать.


Дан стоял на Главной площади недалеко от трибуны.

Пространство площади уже не казалось огромным, оно было словно стиснуто ограничивавшими его строениями и не могло вместить всю массу стремившихся сюда людей, выплескивая ее в ближайшие улицы. Площадь волновалась, кипела, гудела. Сколько человек тут собралось — сто тысяч? Двести? Триста? Бесконечность. И над этой бесконечностью вздымался лес рук — вытянутые руки с растопыренными пальцами. Дан уже знал, что пальцы, сжатые в кулак — символ единства, растопыренные — раскола, несогласия, недоверия. Трибуна пустовала, но руки неутомимо выражали протест самой ее пустоте. Иногда они опускались, но через несколько минут, словно по невидимому сигналу, снова сотнями тысяч вздымались в воздух. Дан смотрел на это удивительное зрелище рассеянно, он уже успел наглядеться на подобные чудеса, хотя еще утром, когда к нему прибежал Санта… мальчик был необыкновенно взволнован, глаза его сияли, передав Дану, чтоб к полудню тот заглянул на Главную площадь, он умчался резво, как жеребенок… утром он и вообразить себе не мог, насколько широко развернулись события. Он вышел из Крепости на привычно пустое шоссе, но уже дойдя до первых домов, остановился в изумлении: он словно попал в другой город, куда подевалась безлюдная, будто вымершая Бакна? Улицы были заполнены толпами на всю ширину, все шли в одну сторону, туда же, куда и Дан, чем ближе к Главной площади, тем больше народу. На площадь он еле пробился, буквально протиснулся сквозь тесную стену людей, пробрался поближе к трибуне и теперь стоял и ждал, как все.

В голове у него был сумбур. Отрывки бесчисленных впечатлений последних двух дней, непонятные ему самому мысли и чувства… Постепенно ему становилось ясно, что он не только не способен принять участие в происходящем, но и толком уследить за ним и определить свое к нему отношение. В чем дело? Сто лет спокойной жизни — и необратимо утрачена способность мобилизовывать ум и силы в критических ситуациях? За эти два дня он видел Марана урывками, вот тот был напряжен, как струна, казалось, тронь его — зазвенит… Наблюдая за теми эпизодами, которые удавалось увидеть, Дан моментами впадал в панику, ему казалось, что Маран действует отчаянно, он распоряжался чуть ли не открыто, все делалось буквально под носом у Изия и его присных, Дану риск представлялся не только непомерным, но и неоправданным… Или дело в непривычке? Может, его восприятие искажено тем обстоятельством, что сам он вырос в обществе, где риск низведен до минимума?.. Но ладно риск — а доверие? Его поражало, насколько безоглядно Маран доверял тем, кого он называл своими людьми, ведь достаточно было одного предателя, и рухнуло б не только его безумное предприятие, полетели бы сотни голов… он, Дан, выросший в атмосфере спокойной веры в людей, здесь, в этой дикой стране, настороженно присматривался к каждому… Может, он просто боится за свою жизнь? Как же так, он ведь никогда не был трусом? Неправда, если он и боится за жизнь, то не свою…

Его раздумья прервало произнесенное за его спиной знакомое имя.

— Слышал? Отдан приказ об аресте Поэта.

— Аресте! Говорят, Изий велел доставить его в Крепость живым или мертвым.

— Подавится он, ох подавится! Поэта ему не проглотить…

— Интересно, это правда?

— Насчет Мауро? Думаю, что да. Поэт не станет лгать.

— Его самого могли обмануть. Ввести в заблуждение. И потом, нужны ведь доказательства…

— Когда судили Мауро или Тонаку, мы не требовали доказательств. Развесили уши.

— Мы были моложе и доверчивее.

— А не глупее?

Дан хотел было обернуться и взглянуть на беседующих, но тут раздались аплодисменты… нет, не аплодисменты, разрозненные хлопки, да и те сразу смолкли. Дан невольно вспомнил День Большого Перелома.

— Гляди-ка, явился-таки! — удивленно воскликнул один из собеседников за спиной Дана, и Дан мысленно согласился с этим восклицанием, он не ожидал, что Изий рискнет показаться разбушевавшемуся… хотя нет, это слишком, неожиданно вышедшему из повиновения, скажем так, народу. Видимо, он надеется, подумал Дан с издевкой, явив горожанам свой божественный лик, тут же усмирить волнения?

Как бы то ни было, выбравшись из незаметной двери в глубине трибуны, Изий вышел к микрофону, и вслед за ним потянулись его сотрудники — язык Дана не повернулся выговорить слово «соратники». Он стоял настолько близко, что видел, как Изий облизывает губы, словно не решаясь заговорить, потом тот набрал в грудь воздуху, но вдруг, по тому же неслышному сигналу, над морем голов снова взметнулся частокол рук с растопыренными пальцами — отказ в доверии. Дан опять вспомнил День Большого Перелома. Неужели это тот же народ? Может, и нет, может, тогда на площади стояли и вопили приветствия аппаратчики Лиги, а сегодня… Сегодня здесь все желающие. Другие люди? Но ведь все не могут быть другими, конечно, многие присутствовали и тогда, и сейчас. Так что же, тогда они думали иначе? Или так же, но тогда они не смели, а сейчас смеют — почему? Может, им придает силу упоительное ощущение единства, единство растворило страх?

Изий был бледен. Видимо, народ повел себя непредсказанно, подумал Дан с усмешкой. За его спиной раздался злорадный шепот: «Привыкли к овациям, десять лет ничего другого не слышали и уверились, что и не услышат… Думают, они там — правящая династия и хранители веры, а народ — гретое стекло, из которого что захочешь, то и вылепишь… Шиш!» Неожиданно Изий наклонился к стоявшему рядом коренастому мужчине в темно-зеленой форме, Дан уже знал, что темно-зеленый цвет отличал Наружную Охрану от Внутренней, проще говоря, это была армейская форма, военный проговорил несколько слов в маленький блестящий цилиндрик, по-видимому, какой-то вариант радиотелефона, буквально через минуту из-за опоясывающих площадь зданий показались два ряда темно-зеленых комбинезонов, двинулись навстречу друг другу и сошлись позади толпы. Предали! — торопливо подумал Дан. В этот миг на трибуне появился Маран. Лицо его было непроницаемо, он только обменялся взглядом с крайним из выстроившихся в глубине трибуны охранников и застыл, однако Дану этого оказалось достаточно, чтобы всмотреться и узнать Мита, а затем и других своих учеников, стоявших вперемешку с прочими охранниками, ему незнакомыми. Последним в цепи стоял юный Санта… Юный, юный… Сколько же ему лет?.. И сколько лет самому Марану? Дан прикинул. Во время Перелома Марану с Поэтом было, надо понимать, лет по восемнадцать-девятнадцать, от силы двадцать, продолжительность года здесь примерно такая же… ну да, Марану с Поэтом приблизительно столько же, сколько и ему самому, тридцать один-тридцать два, пусть тридцать три… Дану стало неуютно. Что он… ну получил образование, стал астрофизиком и… Что он еще успел? Объездил родную планету, как все, уже в школе, побывал мимоходом еще на двух… турист, зевака! А дело, какое он сделал дело? Поработал полгода на базе? Медленно, томительно медленно взрослеем — слишком долго живем? В чем причина, в старении цивилизации? Или просто он сам инертен и пассивен по натуре?

Изий наконец заговорил, и Дан отвлекся от своих невеселых мыслей.

— Не думал я, что тринадцать лет борьбы и лишений, свершений и побед, — голос дрогнул, был то ораторский прием или подлинное чувство? — что тринадцать лет совместных радостей и тревог, — голос окреп, обрел уверенность, — могут быть столь быстро и легко забыты, что от тяжкого нашего пути от императорской тирании к торжеству свободы и равенства, пути, который мы прошли с вами плечом к плечу, можно отречься, и во имя чего? — Он сделал картинную паузу, но не рассчитал, вместо торжественной тишины — внезапный крик «Вагра!» Военный и стоявший рядом с тем Начальник Охраны торопливо зашарили взглядами по толпе, но другой крик в дальнем конце, затем еще, затем хором «Вагра, Вагра!» Однако растерявшийся было Изий овладел собой и дождался тишины.

— Вы кричите «Вагра»? — сказал он надменно. — Но что такое Вагра? Сколько шуму из-за нескольких мешков зерна. Вы говорите, что они заработали их? Правильно. Но разве в нашей стране хоть один человек получает то, что заработал? Нет. — Смелый ход, озабоченно подумал Дан. — Нет! А почему? Почему? Кто мешает нашему движению вперед, к сытой и беспечной жизни? Молчите? Я вам скажу. У нас не будет ни достаточно хлеба, ни прочного мира, пока мы терпим соседство императоров и баронов. Они готовятся взять реванш за прошлые поражения… — Дан хмыкнул, он вспомнил недавние откровения Марана по поводу окончания последней войны. — Они собираются вторгнуться в Бакнию, убивать и грабить, отбросить нас на тринадцать лет назад, к тому, с чего мы начали, к рабскому состоянию, в котором пребывают их собственные народы, они куют оружие и выжидают мига, когда мы проявим слабость… Но это не будет длиться вечно! Мы их уничтожим! Наше право и наш долг — Великий освободительный поход. И мы совершим его! Еще немного терпения и труда, и мы бросим вызов всем этим жалким Ивенам, Илери и прочим тиранам. Бросим вызов и победим, даже если нам придется сражаться против всего мира…

Подобный поворот был для Дана неожиданностью. Как же он упустил столь существенный элемент доктрины? Почему никто не говорил ему об этом? Правда, он читал книгу Мастера. Имперское сознание в обновленной упаковке?

Толпа на площади молчала, казалось, Изий уже торжествует победу. Он снисходительно оглядел стоящие перед ним плотные ряды.

— Но наши враги тоже не бездействуют. Еще три дня назад в столице и государстве царило спокойствие, а посмотрите, что творится сегодня! — он обвел площадь театральным жестом. — Кто бы сумел организовать такое за три дня? Слепому видно — это готовилось давно, тайно, в это вложена уйма денег. Кто бы мог их так щедро потратить? Не знаете? А я знаю. Дерниты. Дерниты заплатили тем… — Его голос потонул в шуме, толпа задвигалась, заговорила, загудела, стоявший рядом с Даном низкорослый бакн с хмурым лицом простонал: «Опять дерниты! И это все, что он может сказать?!» Послышались крики, свист, топот, и тут над площадью прогремел усиленный динамиками голос Поэта.

— Слушайте! Слушайте, друзья! С вами говорит Поэт…

Люди оглядывались, Дан вертел головой, как и другие, пока наконец не понял, что голос идет с верхней точки Башни Зеленого Знамени. Лицо Изия бешено исказилось, Песта, Начальник Внутренней Охраны куда-то побежал, несколько его подчиненных ринулось к башне… впрочем, это было легче сказать, чем сделать, толпа сомкнулась, и продраться сквозь нее оказалось невозможно. Поэт продолжал говорить, его слова камнями падали в наступившее молчание.

— Вчера я держал в руках три документа. На одном из них рукой нашего безвременно ушедшего вождя Рона Льва было написано: «Право вскрыть мое завещание предоставляю моему другу и преемнику Мауро Тону». Но Мауро Тон, законный преемник Рона Льва, избранный Лигой, честнейший человек, заслуживший уважение Лиги и любовь народа, не мог вскрыть это завещание, ибо был предательски убит. Он был убит дважды — не только уничтожен физически, но и подло оклеветан и опозорен. Вы думаете, я голословен? Нет. Хотите доказательств?

Площадь ответила ему единым вздохом. Охранники наконец добрались до башни, но стальная дверь даже не дрогнула под их ударами.

— Сейчас вы услышите важнейшего свидетеля.

Что-то щелкнуло, и тонкий старческий голос торопливо проговорил:

— Я, Нит, личный врач Рона Льва, обязан раскрыть истину. Не знаю, сколько я проживу после того, как будут услышаны мои слова, но мне все равно. Чтобы остаться честным человеком, я прошел через десять лет этой чудовищной каторги, честным человеком я хочу и умереть. Я объявляю вам, бакны: Рон Лев умер от болезни, в своей постели, он не был отравлен, ничья рука не приблизила его конец. После его смерти, когда тело еще не было опущено в землю, от меня потребовали, чтобы я подписал фальшивку, о которой только сейчас узнал, что ее все-таки обнародовали за моей подписью. Клянусь честью, я никогда не ставил своей подписи под этой низкой клеветой, за что и был заключен без суда и следствия сначала в подвалы Крепости Бакна, потом в спецзону высшей секретности Бера-Нет…

Поэт выключил запись, и на площади воцарилась мертвая тишина. Дан увидел, как Изий медленно попятился вглубь трибуны. Голос Поэта снова загремел над толпой.

— Стой, трус! Раз в жизни выслушай правду о себе! Соотечественники! Вы слышали голос Нита. Это не подлог, а запись, которую я сделал собственноручно. Я видел Нита и говорил с ним, ручаюсь в том своей честью. Но это не все. Любой из вас может ознакомиться со вторым из документов, о которых я упомянул — протоколом смерти Рона Льва, подписанным и заверенным по закону Нитом и двумя другими врачами. Но и это не все. Третий документ — это письменное свидетельство Леты Лилия, жены Рона Льва, погибшей при неясных обстоятельствах. Лета свидетельствует не только то, что смерть Рона Льва была вызвана долгой болезнью. Любой из вас может прочесть, когда захочет, ее рассказ о том, как Изий Гранит перед процессом требовал от нее показаний против Мауро Тона и других обвиняемых. Подлинность этого документа вам засвидетельствует Ина, приемная дочь Рона Льва…

Все-таки осмелилась, подумал Дан.

Поэт сделал паузу, но ни один звук не нарушил гнетущую тишину. Дан посмотрел на Изия — не попытается ли он бежать, но тот был словно парализован. Не шевелились и остальные члены Правления на трибуне, перестали ломиться в башню охранники, никто не мешал Поэту продолжать.

— От своего имени и имени тех, кто ознакомился со свидетельствами, представленными в документах, я обвиняю тебя, Изий Гранит. Я обвиняю тебя в том, что ты опозорил и уничтожил членов Правления Лиги Мауро Тона, Анта Белого, Итуну и Нара Борца, преступным путем захватил власть и присвоил себе право единолично решать судьбу страны и людей. Ты свернул с пути, на который нас вывел Рон Лев, ты извратил понятия свободы и справедливости, закона и истины, ты завел в тупик Лигу и народ, превратил в посмешище идеи Большого Перелома, вместо светлого будущего вверг Бакнию в Темные века. Братья бакны! Мы призываем вас объединиться и потребовать законного суда над узурпатором. Мы — это Ина, приемная дочь Рона Льва, это Тонака, национальный герой Бакнии… — толпа снова заволновалась, зашумела, но голос Поэта легко перекрыл шум. — Вас удивило имя Тонаки? Да, Тонака, как и Мауро Тон, был оклеветан и осужден, но он уцелел и сегодня с нами… Мы это Ган и Ила Лес, соратники Рона Льва, участники Учредительного собрания, это Дина Расти, потомок великого Расти, это Дор, Старший Кузнечного Цеха, это Маран и я…

При последних словах Изий дернулся, остальные обернулись в сторону Марана. Тот и бровью не повел. Стоит себе, подумал Дан с завистью, и хоть бы что. А ведь остальные далеко, а он… вон он, берите!.. если народ их не поддержит, он погиб… Перекликаясь с его мыслями, за спиной послышался шепот давешних собеседников:

— А Маран-то, Маран, это же смертельный номер, стоит Изию кивнуть своим псам…

Голос Поэта:

— Правды и справедливости! Мы требуем правды и справедливости. Кто с нами?

Вокруг Дана единодушно взметнулись вверх сотни тысяч рук со сжатыми в кулак пальцами, но он этого даже не заметил, его взгляд был прикован к трибуне, где… Один из охранников выхватил пистолет, навел его на Марана и нажал на спуск, но стоявший в двух шагах Мит успел сделать неуловимое движение, пуля ушла вверх, охранник выронил пистолет и схватился за руку. На лице Марана ничего не отразилось. Он сделал шаг к центру трибуны и обыкновенным, лишенным всякого пафоса голосом произнес:

— Изий Гранит, именем народа ты арестован.

Изий взглянул на военного, который что-то суматошно бормотал в свой цилиндрик, Дан обернулся — оба командира оцепивших площадь отрядов одинаковым движением поднесли что-то неразличимое с такого расстояния к уху и… И ничего не произошло. Военный на трибуне почти кричал, люди на площади инстинктивным движением стали сдвигаться еще ближе друг к другу, но темно-зеленые комбинезоны остались на своих местах, и Дан понял: Тонака. А на трибуне парни Марана… мои парни, подумал Дан с гордостью… уже подступили к Изию, взяли его за плечи…

— Убить его! — истерический крик из толпы, затем еще. — Убить его на месте! Убить! — площадь заходила ходуном, поднялся невероятный галдеж.

Психологический надлом, подумал Дан, их уже не остановишь, они невменяемы…

Люди рвались к трибуне, толкая друг друга. Тут дверь в Башню Зеленого Знамени распахнулась, на площадь выбежал человек. Дан узнал Поэта, а потом до него донесся исступленный крик:

— Не трогайте его! Не трогайте! Мы должны его судить, не уподобляйтесь ему!

— Отведите его в Башню, — бросил Маран Миту и Наверу, легко спрыгнул с невысокой боковой части трибуны и пошел через толпу навстречу Поэту.

Остальное произошло так быстро, что Дан не успел увидеть почти ничего. Треск автоматной очереди, вопли, стоны, бледное лицо молоденького солдата с пустыми глазами фанатика, задыхающийся возглас, дамокловым мечом повисший над толпой: «Поэт! Они убили Поэта!» И дальше — неописуемое.


Ворота Крепости были распахнуты настежь, открыты все двери в знаменитые подвалы, двор бурлил, разношерстные люди сновали по лестницам, входили и выходили. Прямо посреди двора стоял Маран, окруженный своими людьми, и отдавал приказания.

— Мит, немедленно сообщи в районы: во всех крепостях и спецзонах сегодня же освободить всех политзаключенных. Навер, найди Тонаку, пусть немедленно принимает под свою команду все силы Наружной Охраны. Науро, пошли во все города распоряжение, отменяющее постановление о сносе старинных зданий. Санта, свяжись с Вагрой, пусть Лет прикажет раздать крестьянам отобранное зерно, оно где-то там, его не успели вывезти… да, пусть долю раздаст всем, а остальное по спискам Илы. Ясно?

— Уже приказываешь? — Ила Лес стоял перед Мараном, саркастически усмехаясь.

— Кто-то ведь должен делать необходимое.

— Но почему ты?

— А кто же?

— Тот, кого изберет Лига.

— Лига? Это как?

— В сложившейся ситуации можно распустить Правление, созвать Большое Собрание и… далее по Уставу.

— Большое Собрание! Ну! Лучшие люди Бакнии! Умнейшие и честнейшие!

Ила Лес промолчал.

— Хочешь быть Правителем сельского хозяйства?

— Покупаешь?

Маран пожал плечами.

— Скажи прямо, что ты имеешь против меня. Ты же видишь, я хочу все исправить.

— Вот-вот. Именно это я и имею против тебя. Как ты сказал? Я хочу…

— … все исправить.

— Нет, я не о том. Я хочу, а не мы хотим.

— Никто еще не отменял местоимения «я».

— Ах Маран, не прикидывайся. Сказать тебе прямо? Я не желаю менять одного диктатора на другого.

Взгляды их скрестились. Неизвестно, чьей победой закончилась эта немая дуэль, Маран первым отвел глаза и, как ни в чем не бывало, предложил:

— Поговорим после. А сейчас лучше пойдем, посмотрим, как Поэт. Дан, ты идешь?


Поэт умирал. Он лежал в одной из комнат нижнего этажа Центрального здания и умирал. Дан понял это по его бескровному лицу и непрестанно перебирающим невидимые струны пальцам. И еще Дан увидел Нику, и ее лихорадочно горящие глаза и закушенные губы объяснили ему, что Поэта не в состоянии спасти не только бакнианская медицина… хотя что могло сохраниться у Ники? Несколько таблеток?

Маран подошел к Поэту, наклонился над ним. Поэт открыл глаза.

— Это ты? — проговорил он с усилием. — Тебя не задело?

Маран молча откинул рукав рубашки и показал пропитанную кровью повязку на предплечье. Дан удивился про себя — за все эти часы Маран даже не заикнулся о своей ране.

— Это ничего. Заживет… Слушай, Маран, я все хочу тебя спросить… Почему ты не открылся мне сам? Подставил Нита… понимаю, он не решился бы исповедаться… кому попало… И однако ты мог сказать мне сразу, но не сказал… Почему?

— Я думал, ты мне не поверишь, — ответил Маран. И после паузы добавил: — Как ты догадался?

— Сам не знаю. Вспомнил, как ты меня прощупывал. После концерта. Это тогда ты решил, что я тебе не поверю?

— А что?

— Зря…

— Так это ты втянул его во все это? — вмешалась Дина Расти, впившись в Марана недобрым взглядом. — Зачем? Чего ты добивался? Этого? — она указала на Поэта обвиняющим жестом.

Маран на секунду зажмурился, потом вздохнул и тихо ответил:

— Мы — мужчины, Дина. Это может случиться с каждым, если этого бояться, ничего в жизни не совершишь.

— Он свое совершал. Его дело — писать песни, а не подставлять себя под пули…

— Ты неправа, Дина, — перебил ее Поэт. — Ты неправа… Кому нужны песни того, кто на войне прячется в убежище, а во время борьбы за правду коллекционирует слухи?

— Неужели ты не понимаешь, что ему надо было свалить Изия, и он воспользовался твоей популярностью?

— Нам надо было свалить Изия, нам! Я не простил бы ему, если б в этом деле он обошелся без меня… Не слушай ее, Маран! При виде крови женщины теряют способность рассуждать здраво. С этим все нормально. Но я недоволен тобой. Ты не должен был позволять толпе расправиться с Изием…

— Как же я мог не позволить? У меня было всего несколько человек. Их убили бы вместе с Изием, если б они стали его защищать.

— Вмешался бы сам…

— Прости, мне было не до этого! Когда у человека на глазах падает, прошитый автоматной очередью, его друг… О своей ране я не говорю. Могу же я растеряться…

— Маран! — Поэт укоризненно покачал головой. — Я знаю тебя тридцать лет. Рассказывай свои сказки другим, они поверят, это правдоподобно. Но я… Чтоб ты чего-то не предусмотрел… Я знаю, ты рассчитываешь свои партии на двадцать ходов вперед. Ты не мог не учитывать такого варианта, он просто напрашивался. Если ты не принял против него мер, значит, ты сделал это сознательно.

Маран молчал. Поэт пристально смотрел ему в глаза.

— Я не подстраивал подобный вариант, если ты имеешь в виду именно это, — нарушил наконец молчание Маран. — Но ты прав, я его учитывал. И даже надеялся на него. Слишком опасно иметь за спиной живого Изия после десяти лет его безудержного восхваления и возвеличивания. Сколько фанатиков с готовностью закроют глаза на любую истину во имя своего упоительного заблуждения… да что говорить, разве пули, доставшиеся тебе, тебя не убеждают?

— Я вижу, свою партию ты рассчитал не на двадцать, а на сто ходов вперед, — сказал Ила Лес. — Что ж, с политической точки зрения все грамотно.

— А с человеческой? — мучительно вздохнул Поэт.

— Мы его не трогали. И никто в мире не упрекнет нас в том, что мы могли спасти его и не спасли.

— Верно. Но мы-то сами знаем… А я мечтал начать все сначала, чистыми руками…

— Маран! — сказал неожиданно Ила Лес. — Признайся честно, в твоей партии учтена фигура, которая носит имя Ила Лес?

Маран усмехнулся уголком рта, но не ответил.

— А если я скажу, что буду бороться против тебя?

— Почему?

— Ты сильный человек, Маран. Слишком сильный. Тебе никто не нужен. Ты все можешь и захочешь делать сам. Сам думать, сам решать… Но во мне ты ошибся. Пока я еще в твоей власти, вели посадить меня обратно в подвалы, ибо я буду бороться против тебя.

— Делай, что хочешь, Ила. Ты свободен. Можешь уехать хоть сейчас.

Ила Лес взглянул на него исподлобья, но ничего не сказал, а тяжело сел в кресло у постели Поэта.

Ника неслышно подошла к Дану.

— Я устала, Дани, — прошептала она чуть слышно. — Устала… От своей беспомощности, что ли?.. Я… Наверно, я чего-то не поняла, Дани… — Дан молча обнял ее за плечи. — Правда, Дани. Вначале мне все казалось ясным, а теперь… Знаешь, я была в башне вместе с Поэтом и Диной, и когда стали кричать «Убить Изия!», я абсолютно, ну абсолютно растерялась, не могла решить для себя, что правильнее… вру, я думала о том, что выгоднее, представляешь?

Открылась дверь, и в комнату вошел Ган.

— Маран! — сказал он неуместно бодро. — Приехал Тонака, хочет тебя видеть.

— Тонака? — Маран заколебался. — Я скоро вернусь, — сказал он наконец и торопливо вышел. В открытое окно было хорошо видно, как он с юношеской легкостью сбегает по ступенькам.

— Тонака в восторге от него, — сказал Ган, ни к кому не обращаясь.

— Тонака вряд ли придет в восторг так скоропалительно, — заметил Ила Лес скептически. — Но ты, я вижу, дал на старости лет этому мальчишке обвести себя вокруг пальца.

— Обвести себя вокруг пальца? — озадаченно нахмурился Ган. — В чем это выражается, скажи на милость?

— По-моему, ты готов поддержать его.

— А ты нет?

— Нет.

— Объясни.

— Он крупнее Изия. Не понимаешь? Он умнее и сильнее.

— Что ж тут плохого?

— Изия удалось свалить. Его не удастся.

— Да.

— И ты готов передать в его руки власть?

Дина Расти истерически рассмеялась.

— Вы мне смешны, ей-богу! Передать власть!.. За ним уже Наружная Охрана вместе с авторитетом Тонаки. Внутренняя Охрана давным-давно подчиняется ему больше, чем своему начальнику, только наивные люди вроде вас могут этого не знать. Многие уважали его, несмотря на его молодость и должность, а сегодня он всех купил… Когда мы попрятались, как трусы, мы все!.. он вышел и стал на виду, рискнул жизнью — но какова была ставка в этой игре! А кто не поддался на это, растаял, когда он встал на колени над Поэтом, подставив спину любому, кто вздумал бы нанести по ней удар. И вы говорите о передаче власти — ему? Да он взял сам эту власть, взял у вас на глазах, и попробуйте теперь отнимите ее у него! — махнув рукой, она наклонилась над Поэтом и стала вытирать платком его лоб.

В ухе Дана раздался серебристый звон. Тысячи раз он прислушивался к тишине, а тут не сразу среагировал, и только когда Ника инстинктивным жестом поднесла руку к виску… Звон повторился, а затем в слух Дана ворвалось шуршание и шипение эфира, и чей-то взволнованный голос произнес, вернее, прокричал:

— Даниель и Вероника, вы слышите нас? Мы в районе катастрофы вашей ракеты, у места приземления катапультируемого устройства. Даниель и Вероника, вы слышите нас?

— О господи, стыд какой, — проговорила Ника с невыразимой тоской. — Что мы скажем на Земле? Что ничего толком не поняли, ввязались в борьбу за власть — чью? Стыдно, стыдно…

Дан нахмурился, но промолчал.


Часть вторая

ВТОРАЯ ПОПЫТКА


Дан стоял на неширокой улице. Два ряда витрин, приткнувшиеся к кромке тротуара немногочисленные автомобили, редкие прохожие в куртках и плащах, весенняя мягкая погода… И непонятное ощущение тревоги.

Дан огляделся. Вроде бы все спокойно… нет, не совсем. Он прислушался. Неясный гул, переросший в шум отдаленных голосов, затем распавшийся на крики… Ближе, ближе… В конце улицы показалось несколько бегущих… не просто бегущих — задыхающихся, насмерть перепуганных, спасающих свою жизнь людей. Большинство сразу свернуло в переулки, дворы, подъезды в отчаянной надежде затеряться, исчезнуть — увы! Миг — и на улицу вывалилась разъяренная толпа. Перекошенные лица, разинутые, исходящие ревом пасти, пустые глаза, ножи, кастеты, бутылки — наверно, с бензином?.. тошнотворный запах плохого бензина, дыма… Вот толпа нагнала одного из бегущих, накатилась на него, замелькали поднимающиеся и опускающиеся руки. Дан с содроганием увидел, как кто-то из прохожих мстительно показывает направление, в котором скрылись двое беглецов. В нескольких метрах от водосточной трубы, за которой он стоял, десятка два озверелых бандитов, что-то вопя на незнакомом языке, вломилось в дверь ближайшего подъезда… Треск, грохот и пронзительный женский крик. Дан рванулся, но… Крик повторился, к нему присоединился визг младенца, нарастая, превращаясь в надрывный вопль, внезапно оборвавшийся. Дан дернулся. Сердце колотилось, горло свело судорогой, чудовищным усилием воли он сжал кулаки, но сдвинуться с места не смог, и тогда закричал, закричал от бессилия и отчаяния и… Все погасло, и Дан увидел нежно-голубой потолок. Он был на базе. Сел, сердце все еще билось безумно, он задыхался, как после долгого бега, по лицу струйками стекал холодный пот. Он снова в изнеможении откинулся на подушку.

— Опять ты отсоединил анализатор, — сухо сказала Ника. Она положила пульт на стол и повернулась к Дану.

— Это ты выключила гипнопед?

— А что, я должна ждать, пока ты сойдешь с ума?

— Не сойду, — буркнул Дан.

— Не уверена.

Дан промолчал. Ника обошла широкий диван, на котором он устроился, и присела в кресло напротив.

— Ты так закричал, что я испугалась, — призналась она чуть смущенно. — Что это было, Дани? Война?

— Хуже, — ответил Дан глухо.

— Хуже войны? Разве может быть что-то хуже войны?

— Может. Резня.

— В средневековье забрался?

— Ничего подобного. За этим не нужно забираться в средневековье, достаточно заглянуть, к примеру, в конец двадцатого века.

— Конец двадцатого века? — Ника ошеломленно уставилась на него. — Но это начало новой эры, не так ли? Компьютеры, роботы, биотехнология…

— Ты полагаешь, что наука и нравственность всенепременно идут в ногу? — осведомился Дан саркастически. — К сожалению, часто, я бы даже сказал, слишком часто, бывает наоборот. Наука и безнравственность. Почему бы тебе тоже не заняться историей? Ты ведь собиралась.

— Займусь, — сказала Ника решительно. — А пока будь добр, объясни, почему все человечество может изучать историю с включенным анализатором, а ты — нет?

— Да потому что… Не знаю, как насчет человечества, человечество может поступать, как ему угодно, но что касается меня… Видишь ли, этот чертов анализатор фактически упраздняет эффект присутствия, создаваемый гипнопедом.

— Ничего он не упраздняет, не выдумывай.

— А ты попробуй разок, как я. Трудно объяснить. Получается как бы… Отделяя сознание от событий, он создает некую отстраненность, невольное чувство вроде… Ну эдакое снисходительное высокомерие. Теперь я понимаю, почему в школе меня не привлекала история. Да и не только меня, не помню, был ли у нас в группе хоть один, интересовавшийся историей. И все из-за этого дурацкого агрегата! Смотришь со стороны, как копошатся мелкие людишки, пускают друг в друга стрелы, пули, ракеты, что-то там роют и копают, в двадцатый раз делают и переделывают абсолютно бесполезную работу, сносят прекрасные древние здания, чтобы на их месте построить какую-нибудь стоянку для автомобилей…

— Тебя уже занесло в Бакнию, — заметила Ника.

— В Бакнию? Эх, Ника… Думаешь, у нас такого не было? Да сколько угодно! Кстати, я, кажется, неверно выразился. Анализатор снимает не эффект присутствия, а эффект… участия, что ли?

— Вот видишь! Участие в событиях мешает их объективной оценке, для того и анализатор. И потом, зачем это нужно, участвовать в том, что давно кануло в небытие?

Дан вздохнул.

— Ты помнишь наш первый день в Бакне?

— Дворец?

— Именно. Что бы ты подумала о бакнах, если б просмотрела тот эпизод по гипнопеду с включенным анализатором? Беспристрастная оценка? Да, конечно, это тоже нужно. Но знать и понимать — вещи разные, и, по-моему, мы уделяем непомерно много места первому в ущерб второму.

— А по-моему, главная причина применения анализаторов совсем другая. Ведь это просто невозможно вынести, Дани. Если разделять все эмоции, проживать все трагедии прошлого, можно сойти с ума… ты бы слышал свой крик!.. можно умереть от инфаркта, да мало ли…

— Не кажется ли тебе, что мы слишком трясемся над своей драгоценной психикой? В прошлом люди проходили через все эти трагедии не под гипнопедом, а на самом деле, и ничего, выдерживали… и не только выдерживали, но и положили начало той новой эре, которой мы так гордимся. А что делаем мы? Мы закоснели в своем стабильном обществе. Изжили войны, общественные катаклизмы, социальные потрясения… Прекрасно! Но не перебарщиваем ли мы в своем стремлении оградить себя от малейших негативных эмоций, от любых испытаний?

— Чего же хорошего в негативных эмоциях?

— В негативных эмоциях, может, и ничего. Хотя не уверен. А испытания закаляют волю и оттачивают ум. А кто у нас не изолирован от трудностей? Разведчики? Но их ведь мало, во всем Корпусе, наверно, какая-нибудь тысяча человек. А остальные? Раньше я не думал об этом, но теперь… У меня ощущение, что все мы медленно превращаемся в моллюсков.

Ника положила руку ему на лоб.

— Ты возмужал, Дани.

Он горько усмехнулся.

— В тридцать два-то года… самое время…

Ника встала.

— Пойду, закажу кофе. Или ты хочешь обедать?

— Нет, спасибо, только кофе… Погоди! Ника?

— Да?

— Знаешь, пока мы были на Торене, я все время мечтал вырваться оттуда, а теперь… ну не смешно ли?.. меня неудержимо тянет обратно. Иногда я даже жалею, что нас нашли так быстро.

— Если б нас нашли на день позже, Поэта уже ничто не спасло бы.

— Я совсем не об этом! — задетый, он отвернулся.

— Я понимаю. Не сердись. — Она села рядом, на край дивана, и Дан, удивленный ее непривычной уступчивостью, обнял ее за плечи.


Дан был в обсерватории, когда включился коммуникатор, и Ника звонким от волнения голосом сообщила:

— Дан, срочно иди к медикам. Эд собирается будить Поэта.

Дан с трудом оторвался от великолепной эруптивной звезды в созвездии Геркулеса, но пока он шагал по кольцевому коридору в сторону медицинского отсека, звезда постепенно отодвинулась на периферию его сознания, а когда дверь отсека плавно ушла в стену, все галактические красоты вылетели у него из головы. Будить Поэта! Дан вспомнил безжизненное тело, которое помогал втаскивать по узкому трапу астролета ближнего радиуса…

У медиков было тихо и полутемно, светились только экраны приборов. Дан посмотрел на сосредоточенное лицо Эда… зря он ограничил свой список разведчиками, наверно, и врачи… а, возможно, и не только они… входят в категорию людей, которые и теперь соприкасаются с болью и муками, с ситуациями, требующими мгновенных и ответственных решений…

— Та-ак, с печенью все в порядке… поперечная ободочная… тоже все нормально… — бормотал Эд, всматриваясь в большой экран, по которому медленно, томительно медленно проплывали причудливые картины… прямо-таки абстрактная живопись — неожиданные очертания, множество оттенков, никогда не подумаешь, что внутри человеческого тела столько форм и красок… а может, он на краски и любуется, ведь наблюдать не обязательно, сиди себе, мечтай и жди заключения компьютера… Дан усмехнулся.

— Так, замечательно, — объявил Эд, пробежавшись пальцами по клавиатуре, — сейчас еще посмотрим спинной мозг, и все.

Спинной мозг… Дан снова унесся мыслями в Бакнию, в тот долгий день. Полгода, больше, он жил и ждал, ему даже казалось, что он скорее ждал, чем жил, но выяснилось, что он втянулся в эту жизнь — настолько, что услышав в ухе родной голос землянина, растерялся от неожиданности и не сразу смог ответить. Ника пришла в себя первой, потянула его за руку из комнаты в полупустой коридор, нажала на крохотный шарик микрокома и тихо, но внятно произнесла:

— Нужна медицинская помощь! Срочно нужна медицинская помощь!

Через десять минут после того Дан уже мчался на маленьком мобиле-вездеходе в сиреневые горы к северу от Крепости. Маран, он сел за руль сам, стоило Дану намекнуть, что лишние свидетели ни к чему, вел машину с такой скоростью, что Дан зажмурился, предпочитая не заглядывать в бездну, по краю которой летел мобиль. Флайер сел на небольшую ровную площадку километрах в пяти от Крепости, Эд с небольшой тяжелой сумкой, оттягивавшей плечо, уже поджидал их на дороге, пролегавшей чуть ниже площадки, поздоровавшись с Даном, он, не моргнув глазом, протянул руку Марану и спокойно уселся на заднее сидение мобиля. Маран, впрочем, оказался еще сдержаннее, он только окинул быстрым любопытным взглядом флайер и самого Эда, ответил на земное рукопожатие так непринужденно, словно был привычен к нему с самого рождения, и за всю дорогу до Крепости не проронил ни одного слова… правда, дорога была не из тех, на которых стоит занимать водителя беседой. Он даже не вслушивался в звуки незнакомого языка, во всяком случае, вид у него был совершенно отсутствующий… собственно, Дан говорил недолго, он преподнес Эду похождения свои и Ники в столь кратком изложении, что, досказав, сам удивился собственной лаконичности. Говорить не хотелось, то ли он был переполнен впечатлениями того далеко не ординарного дня, то ли поминутно сменявшие друг друга тревога за жизнь Поэта и надежда (более сложные чувства он старательно вытеснял за пределы сознания) занимали все его мысли. Резко затормозив перед входом в Центральное здание, Маран стремительно взбежал по лестнице на высокое крыльцо бокового входа, когда Дан с Эдом вошли в комнату, где лежал Поэт, там уже не было никого, кроме Марана и Ники с Диной… местные медики давно удалились, сознавшись в своем бессилии… Эд подошел к Поэту, на ходу вынимая из сумки портативный диагностер. Поэт был без чувств, в предагональном состоянии…

— Внутреннее кровотечение, — определил Эд, бросив на него цепкий взгляд, — посмотрим, откуда.

Щуп диагностера плавно скользил по зеленовато-бледной коже. Ника прижалась к Дану, со страхом глядя на экранчик.

— Задета печень, — комментировал Эд, — разрывы кишечника… почки целы… поджелудочная железа тоже, селезенка… что ж, он еще легко отделался… ч-черт! — Лицо его вытянулось. — Поврежден спинной мозг, — констатировал он хмуро.

— Неужели ничего нельзя сделать? — шепнула Ника с мольбой, подавшись к нему.

— Можно. Но не здесь. Собственно, оперировать можно бы и здесь, но спинной мозг… Дело — дрянь. Чтоб поставить его на ноги, нужна специальная аппаратура. Наша аппаратура.

— А мы довезем его?..

— Живым? Должны. Я попробую остановить кровотечение. Вообще странно, что он до сих пор жив. Ты ему что-нибудь давала?

— Витин. У меня оставалось четыре капсулы витина.

— Тогда понятно.

Дальнейшего Дан не видел, вида крови он не переносил и сбежал во двор, предоставив женщинам помогать Эду. Маран не вмешивался, сидел на подоконнике, Дан все время видел в окне его спину, обтянутую тонкой тканью обычной в Бакнии светлой рубашки с широкими рукавами. Дан шагал и шагал мимо окна, пока не стемнело. Рэта уже выкатилась из-за гор, когда Маран окликнул его сверху. Донести Поэта до мобиля было несложно, поместить его там тоже удалось более или менее удобно, но проехать по узкой горной дороге!.. На этот раз Маран взял другую машину, побольше, и она оказалась чуть ли не шире, чем полотно шоссе… Дан поежился, он не мог вспоминать это путешествие без содрогания. Последнее, что осталось в памяти — узкая длинная площадка под взлетевшим флайером, застывший на дороге большой мобиль и одинокая неподвижная фигура Марана, молча смотревшего вслед…

Поэт так и не пришел в сознание — ни когда его переносили из флайера в астролет, ни когда астролет сел у входа на базу, ни когда его везли по коридорам, ни когда уложили на операционный стол…

— Порядок, — сказал Эд, смешав течение мыслей Дана. — Регенерация полная, проводимость нормальная. Сейчас мы его разбудим.

С невольным трепетом Дан подошел к прозрачной яйцевидной камере, в которой наполовину погруженное в плотную, чуть опалесцирующую жидкость покоилось маленькое, ладное тело Поэта.

— Станьте поближе, — скомандовал Эд, — пусть он по пробуждении увидит знакомые лица, а то, чего доброго, у него будет информационный шок.

— У него? Не будет, не волнуйся, — сказала Ника уверенно, но к камере подошла.

Эд задвигал рукоятками, защелкал тумблерами. Загорелся верхний свет, освещение камеры погасло, жидкость всосалась в отверстия, цепочкой опоясывающие приплюснутое дно, тело Поэта опустилось на нижнюю, выстланную мягким пластиком плоскость камеры. Эд в последний раз нажал на кнопку, верхняя половинка яйца дрогнула и поползла вверх.


Передав дежурство в обсерватории, Дан зашел в библиотеку и выбрал пару книг. Он был одним из немногих людей на базе… да и на всей Земле, наверное… предпочитавших старинные бумажные книги видеобукам, аудиобукам и прочим игрушкам. Страница книги на экране дисплея? Конечно, это удобно, даже незаменимо при работе с литературой, при отборе данных, но для удовольствия? Дан не мог представить себе радость от чтения без шелеста бумажных страниц, без того архаичного, быть может, толстого томика, с которым хорошо прилечь на диван, прихватив заодно коробочку… ну, к примеру, с орехами или миндалем в шоколаде… к стыду своему Дан был неисправимым сладкоежкой. Любовью к книгам он был обязан отцу, который всю жизнь вплоть до самой своей ранней и достаточно нелепой гибели в авиакатастрофе неутомимо собирал их. Маленькая его квартирка была превращена в библиотеку, контакты с терминалом Универсального Банка Информации в лице собственного компьютера он глубоко презирал, отзываясь о последнем пренебрежительно «этот ящик», и при каждой встрече с сыном щедро наделял того драгоценными томиками из своей коллекции преимущественно по старой литературе, которой занимался последние тридцать лет жизни. После смерти отца библиотека досталась Дану, водворить ее в квартиру, где они жили с матерью, ему удалось не без борьбы, мать пыталась возражать против книг, она недолюбливала все, связанное с отцом, не в силах простить тому уход из дому…

Взяв пару исторических романов прошлого века, Дан пошел к Нике. Прекрасная Жрица Главного Компьютера, как полунасмешливо-полувлюбленно называли Нику молодые ребята с базы, сидела, забравшись с ногами в глубокое кресло, вплотную придвинутое к низкому столу, буквально заваленному цветами из оранжереи… интересно, кто их сюда притащил? Среди цветов стояла чашка с недопитым кофе. Чуть поотдаль в кресле помельче устроился Поэт. Он был мрачен. Плохое настроение его явно не имело отношения к самочувствию, выглядел он прекрасно, чуть пополнел, морщинки у глаз разгладились, кожа порозовела. Дан знал, что Эд подобрал ему комплекс асан, хатха-йога быстро восстановила гибкость и силу тела, пролежавшего без движения два месяца, уж наверно, Поэт никогда в жизни не был настолько здоров. И однако он был хмур и подавлен. Всего два месяца назад Дан тут же заподозрил бы, что настроение Поэта инспирировано Никой, но теперь это ему и в голову не пришло… вернее, пришло, но именно в таком контексте, и он удивился сам себе.

— Что-нибудь случилось? — спросил он мирно.

Поэт не ответил, только поднял на Дана грустные глаза.

— Принести тебе кофе?

— Пожалуй. И Поэту тоже.

— Спасибо, что надоумил. Я, конечно, не догадалась бы ему предложить, — ядовито сказала Ника, сползая со своего кресла и направляясь к боковой двери.

Дан рассеянно включил музыку, наугад ткнув в первую попавшуюся клавишу… это оказалась сороковая симфония Моцарта… убрал звук до минимума и развалился в углу дивана.

— Хорошо у вас, — сказал Поэт со вздохом. — Сколько еще времени должно пройти, прежде чем…

— Лет двести. Или немного меньше. Сто пятьдесят, скажем… Хотя наука и техника имеют свойство совершать неожиданные скачки, так что точно угадать трудно.

— Дан! Сколько это еще продлится? — Ника вошла с полным кофейником, поставила его на журнальный столик, открыла шкафчик в углу и стала вынимать из него предмет за предметом: чашки, блюдца, ложки, сахарницу, стаканы, пакет с апельсиновым соком, пакетик со сливками, коробку с печеньем, пузатую бутыль с водой, наконец, огромную вазу в форме шара со срезанной верхушкой.

— Что именно? — спросил Дан, дождавшись, пока она расставит чашки, нальет в них кофе, в вазу воду, сядет и примется за устройство своих цветов.

— Когда мне позволят вернуться домой? — спросил Поэт.

— А кто тебе не позволяет? — удивился Дан. — Ты можешь в любое время…

— Пешком? — прервал его Поэт.

— Почему пешком? — смутился Дан. — Надо поговорить с начальником базы.

— Но шефа на базе нет, — заметила Ника, отодвигаясь от стола и окидывая вазу с цветами критическим взглядом.

— Вернется же он когда-нибудь.

— Когда?

— В ближайшее время, надо полагать. А в чем дело? Я думал, ты захочешь побывать на Земле, — добавил Дан, обращаясь к Поэту.

— Я хочу побывать на Земле. Но не сейчас. Сейчас неподходящее время для прогулок, мне надо на Торену, а не на Землю.

— Хочешь побороться с Мараном? — спросил Дан после секундного колебания.

Поэт взглянул на него недоуменно.

— Зачем мне бороться с Мараном? Мы с ним по одну сторону крепостной стены.

— Так ли? — сказала Ника скептически.

Дан промолчал. Давно, с той минуты, как Поэт открыл глаза, он хотел и боялся этого разговора. Он рассказывал Поэту о Земле, посвящал его в тонкости жизни на базе, объяснял ему, как пользоваться компьютерами и гипнопедом, но заговорить о Маране и последних событиях в Бакнии не мог себя заставить — просто смешно! Правда, он видел Поэта не часто, тот то пропадал у Эда, безропотно подвергаясь всевозможным, а вернее, просто возможным при имевшейся на базе аппаратуре обследованиям… для Эда это был звездный час — внеземная гуманоидная раса… то часами лежал под гипнопедом — он уже прилично владел интером… в любом случае, время поговорить нашлось бы. Дан вздохнул. Что прикидываться, он попросту избегал Поэта. Он часто просыпался по ночам и, глядя в потолок, лежал без сна, рисуя себе картины новой бакнианской диктатуры, диктатуры Марана, которому он, Дан, если и не помог, то не помешал… неправда, помог, если б не его уроки… он снова и снова вспоминал сцену на площади, выхваченный пистолет, движение Мита, охранник с вывихнутой рукой и Маран, избежавший верной гибели — уж конечно, охранник не промахнулся бы, в двух-то шагах… нет! Даже опасаясь самого худшего, Дан не мог заставить себя желать этого. Желать Марану смерти — нет! Маран это… Маран. Стыдно признаться, но минутами ему очень хотелось быть похожим на Марана — анекдот и только! Подражать человеку из давно минувших времен… Наверно, потому он и увлекся историей? Хотел уяснить себе, действительно ли современность приподнялась над прошлым настолько, чтобы взирать на него с ощущением снисходительного превосходства или?.. Он смутно подозревал, что это не так, не совсем так, и то, что он увидел и прочел, превратило его подозрения в уверенность… Да, человечество приобрело многое, но многое и потеряло, люди прошлого… конечно, иногда они выглядели наивными в своих поисках истины, усложняя и запутывая путь, который зачастую был невероятно прост, нередко они ошибались, многого не знали, бывали жестоки и сумбурны, но они умели другое, например, идти на костер во имя своих убеждений… это крайний случай, подвиг, но сколько повседневного героизма было в старой жизни… За последнюю сотню лет люди забыли, что высказывать свои мысли, свое мнение может быть невыгодно и даже опасно, а тогда это бывало и невыгодно, и опасно, но они все равно не молчали… Да разве только это? Мужества и силы духа у них было не меньше, а часто и больше, чем у их избалованных безопасностью и могуществом потомков…

Ника прервала его размышления. Она оставила свой букет и повернулась к Поэту.

— Скажи мне, Поэт, — начала она не слишком решительно, — но только честно! Ты уверен в том, что говоришь? Ну что вы с Мараном по одну сторону барри… то есть, крепостной стены? Может, я чего-то не понимаю, но… Мне кажется, что ты слишком быстро перешел от настороженности к полному доверию. По-моему, это несколько опрометчиво с твоей стороны.

Поэт встал и прошелся по комнате. Ника волновалась, Дан видел, как дрогнула ее рука, чашка, которую она взяла, отпила глоток и поставила на место, звякнула о блюдце слишком громко. Поэт остановился и круто повернулся к Нике.

— Что ты знаешь о Маране и обо мне? — в голосе его не было ни гнева, ни удивления. — Не слишком ли легко ты судишь о вещах… более того, о людях?

Ника промолчала.

— В Темные века, — заговорил Поэт снова, — в Бакнии жил человек по имени Рината… вы слышали что-нибудь о Великом Установлении, нет? Еще двадцать пять лет назад Установление имело силу официального закона, закон этот, разрешив свободу верований, отменил отец последнего императора, за что и был убит фанатиками… однако его сын, последний император, надо отдать ему должное, не дрогнул и указ отца не отменил… Так вот, согласно Установлению, мир был сотворен Создателем Всего Сущего… Я, конечно, не могу пересказать вам все Установление, это довольно толстая книга… У вас, наверно, и времени нет?

— С чего ты взял? Давай, рассказывай. — Дан был рад оттянуть решающий момент, хотя уже меньше боялся его.

— Ну разве что вкратце. — Поэт прищурился, словно припоминая. — Сначала Создатель сотворил Первичную Глину. Из ничего. Из пустоты. Хваткий был парень. Умелец. Потом взял лучший кусок этой глины и вылепил Торену, которую предназначил себе в качестве жилья, а заодно и дневное и ночные светила — ну не сидеть же в темноте, когда у тебя такие ловкие руки! И уже позднее, комфортабельно устроившись на Торене, стал забавы ради мастерить из остатков глины всякую всячину. Вначале он делал звезды и украшал ими небо, потом это однообразное занятие ему, видимо, наскучило… или их уже вешать некуда стало?.. и он принялся развлекаться тем, что лепил деревья, цветы, животных, людей, чем и занимался до полного одурения… Чего смеетесь?

— Там так и написано? — полюбопытствовала Ника.

Поэт улыбнулся.

— Не совсем. Но наизусть эту дребедень я, увы, не помню. Приходится излагать в своей интерпретации. А что?

— Ничего, очень мило, продолжай.

— Вначале все эти игрушки были неживыми, позже Создатель затосковал и дунул на свои творения. Меньше всего божьего дыхания досталось растениям, они ожили, но способности к движению у них не появилось, животным повезло больше, а самое горячее дыхание попало на людей, и они обрели разум. В первое время Создателя, надо полагать, забавляла возня с живыми игрушками, но когда люди чрезмерно размножились, стали ссориться, а потом и воевать друг с другом, на тихой планете поднялся такой гвалт, начались такая суматоха, такая неразбериха, что вскоре Создателю это глубоко осточертело, он покинул Торену и устроился в облаках, а поскольку особого комфорта там, по-видимому, нет, вот у него и зуб на человека, выжившего его с Торены. Когда он в хорошем настроении, он еще относится к людям терпимо, памятуя, что сам сдуру произвел их на свет, а когда ему невмоготу, когда он вспомнит, как его вынудили покинуть насиженное местечко, он выходит из себя и принимается насылать на человечество всяческие беды: войны, эпидемии, неурожай и прочие пакости… Вот вам в двух словах первое сказание, Установление это нечто вроде цикла сказаний.

— Уж конечно, с таким проповедником, как ты, уверуешь без колебаний, — заметила Ника. — А о чем другие сказания?

Она тоже тянет время, понял Дан и возликовал.

— О многом. Это надо прочесть. Там особенно любопытно последнее… или предпоследнее, не помню точно. Суть его в том, что когда люди научатся жить в мире и согласии, Создатель снова вернется на Торену, и наступит всеобщее благоденствие, сады будут всегда полны плодов, на полях станут убирать урожай за урожаем, воды будут кишеть рыбой, исчезнут засухи и наводнения, и так далее, и тому подобное. В позапрошлом веке возникло побочное течение, процветающее по сей день, несмотря на нападки ортодоксов, согласно его доктрине, Создатель может вернуться на Торену, не дожидаясь мира и спокойствия, наоборот, как только его нога ступит на Торену, все уладится само собой. Надо только чаще и горячей молить Создателя. Благодаря этой теории в позапрошлом веке были построены самые высокие айты Бакнии… не только, но, в частности, и Бакнии. Считалось, что чем выше айт, тем ближе к слуху господню его голос… между прочим, это верно не только символически, но и на практике.

— Какой практике? — удивилась Ника.

Поэт рассмеялся.

— Конечно, я имею в виду не практику общения с Создателем, об этом мне ничего не известно. Просто во всех айтах стоят эоны… это такие музыкальные инструменты… считается, что голос эона Создателю понятнее всех языков мира, недаром ставить эоны и играть на них вне айтов до не столь уж давнего времени было запрещено. А сами айты имеют особую конструкцию, и только лет пятьдесят назад обнаружилось, что благодаря этой конструкции, которой строители слепо следовали с древнейших времен, звук эона, и вообще всякий звук в области основания айта лучше всего слышен на его верхушке.

— Любопытно. А при чем тут Рината?

— Рината? — Поэт посерьезнел. — В общем-то не при чем. Я просто отвлекся, я ведь изрядный болтун. Рината был… непонятно, знаете… наукам он никогда не учился… то ли он был интуитивистом… между прочим, у нас интуиция играет гораздо большую роль, чем у вас, возможно, у нас она более развита… так вот, то ли он был интуитивистом, то ли просто фантазером… все-таки интуитивистом, наверно. Лет до сорока он жил, как все, а потом вдруг принялся проповедовать. Странные у него были проповеди, он заявил, что Создателя нет и не существовало никогда, что мир никем не сотворен, а был и будет всегда, что Торена отнюдь не центр всего сущего, а маленький и ничтожный его уголок, что даже дневное светило Лита не вращается вокруг Торены, а наоборот, Торена вращается вокруг Литы… ну и еще массу подобных вещей. Прошло века три-четыре, пока наука доказала правоту Ринаты почти во всем, что он утверждал.

— Три-четыре века? — переспросил Дан. — То есть он жил чуть ли не шесть веков назад?

— Да. Как ты понимаешь, тогда все это было… ну мягко выражаясь, не ко времени. Хранители веры — а хранение веры тогда возлагалось на Правителей городов, дело было в эпоху городов, потребовали, чтобы он отказался от своих воззрений. Но Рината их высмеял, и тогда его изгнали в Великую пустыню… есть такая пустыня у границ Бакнии, там на всем протяжении нет ни капли воды и ничего живого, даже насекомых или червей… ну представьте, это настолько гиблое место, что ни одно государство из четырех, пограничных с ним, не пожелало иметь его в своих пределах, в древности туда ссылали преступников, приговоренных к смерти. Через очень много лет, конкретно, в прошлом веке, в пустыню проникли исследователи, не так далеко от границ Бакнии они нашли скалу, на которой были высечены надписи на древнебакнианском языке. Их удалось разобрать.

— И это оказалась теория Ринаты?

— Почти. Умирая от жажды, он поспешно высекал на камне свои основные мысли. Всю теорию он, конечно, высечь не мог, для этого не было ни времени, ни сил, ни инструментов… непонятно вообще, чем он работал… но он оставил, например, такие надписи: «Создатель?» — жирный вопросительный знак и далее: «Не верил, не верю, не поверю никогда», затем «Мир вечен и не имеет пределов», еще десяток фраз подобного рода и в конце «Я любил жизнь, она — высшее благо мироздания, но и она ничто перед истиной». И подпись: «Рината из шестьдесят четвертого века». Представляете? Не из города или страны, как тогда было принято именоваться, а века.

— Больше семисот лет назад, — подсчитал Дан. — Он был не интуитивист, этот ваш Рината…

— А кто?

— Да попросту гений!

— Одно не исключает другого, — заметила Ника. — Но какое отношение все это имеет к Марану?

— Самое прямое. Он написал повесть о Ринате, и, клянусь Создателем, это была вещь настоящая. Когда Мастер прочел ее, он обнял Марана и сказал: «Я доволен тобой, сын мой»… слово «сын» я слышал от него еще дважды, ни разом больше. Но дело даже не в этом. Однажды в минуту откровенности… боюсь, что мы с ним тогда крепко выпили, обычно он скрытен до невозможности… Маран мне сказал: «Я хотел бы умереть смертью Ринаты».

Дан примерил сказанное на себя и содрогнулся.

Ника нарушила молчание первой.

— Это было давно, — сказала она упрямо.

Поэт взглянул на нее с сожалением.

— И все-таки. Помнишь, когда Маран пришел в Старый зал? После этого. Он хотел поговорить с тобой, но позвал почему-то и нас… Ты сам, наверно, забыл, как был с ним резок… Дан не даст соврать… Резок и суров. Как судья.

Поэт вздохнул.

— Маран давно нашел себе судью похлеще меня. Ему нужен скорее защитник.

— Что-что?

— Да нет, ничего.

— Не понимаю.

Поэт устало потер виски.

— Послушай, Ника… Знаешь, что? Давай возьмем подходящую ситуацию… правда, я мало с кем тут знаком… Ну положим, Дан и Эд. Представь себе, что они совершили какой-то проступок, сделали неверный шаг… Кого из них ты будешь судить строже?

— Дана, конечно.

— Почему?

— Почему? Ну… Наверно, потому что он мне ближе и дороже и…

— … и ты больнее переживаешь его ошибки, нежели чужие, не так ли?

— Допустим.

— Я тебя не убедил?

— Ты не учитываешь одно немаловажное обстоятельство. Что бы Дан не натворил такого… ну неприемлемого с моей точки зрения… я все равно не усомнюсь в том, что он просто заблуждается, что внутренне он тот же, а вовсе не стал другим человеком.

— И давно ты знаешь Дана?

— Уже лет пять.

— Уже! А почему ты не допускаешь, что я могу в том же ключе думать о человеке, которого знаю… да всю жизнь, можно сказать!

— Ну если так…

— Да, именно так! — Поэт сердито повернулся от нее к Дану. — И все же, как мне вернуться домой?

— Подожди немного, — попросил Дан виновато… откровенно говоря, в душе он ликовал, но старался этого не выказывать, — еще немного ты можешь подождать?

— Немного могу. Но…

— Я хочу полететь с тобой, — опередил его вопрос Дан.

— Ты?!

— Да. Тебя это удивляет?

— В какой-то степени… Не думай, я рад. Правда. Но за чем же дело? Летим.

— Все не так просто, Поэт. Видишь ли, по нашим законам, решение о вступлении в контакт с внеземной цивилизацией принимается только Всемирной Ассамблеей после всестороннего изучения обстановки специалистами, всяческих опросов и… Словом, это целая история.

— А как же тогда вступили в контакт вы? Ты и Ника?

— У нас не было другого выхода. Мы потерпели катастрофу. И потом мы не вступали в контакт… я имею в виду официальный контакт — с народами, с правительствами. Кто мы такие, знаете только вы с Мараном.

— И Дина, — добавила Ника.

— И Дина. Какой же это контакт?

— А если б мы разболтали вашу тайну кому попало? — спросил Поэт.

— Все равно у нас не было другого выхода.

— Почему же? Вы могли сидеть в лесу, пока вас не нашли бы. Или пока вы не умерли б с голоду. Если уж у вас такие суровые законы.

— Ну до такой степени идиотизма наши законы не доходят, — ухмыльнулся Дан. — В общем, будь другом, потерпи еще немного. Идет?

Поэт хмуро кивнул.


Дан допивал молоко, когда в бар вошел старший инженер базы Ким Чжу.

— Молочко попиваешь? Пей, пей, нагуливай калории, скоро они тебе понадобятся.

— Что такое? — спросил Дан лениво.

— К нам летит Железный Тигран.

— Сам?! — не поверил Дан.

— Сам, сам.

— А шеф?

— Ну и шеф с ним. Там с него сняли стружку…

— За что?

— По-твоему, не за что? Проморгать буквально у себя под носом цивилизацию, это же суметь надо!

— Он астрофизик, — слабо возразил Дан.

— Кто же спорит? А эффект Нортона?

— Не говори, чего не знаешь, — разозлился Дан. — Эффект Нортона требует долговременных наблюдений. А сколько планет у той же Беты? Двенадцать? И вообще, система буквально набита планетами, их тут десятки. А базе нет и года.

— Верно, — согласился Ким. — Базе нет и года, в системе десятки планет… но не все же подходят с точки зрения развития жизни, тем более, гуманоидной. К твоему сведению, вчера я сел и все подсчитал, учел аппаратуру, людей, занятость, период наблюдений, и знаешь, что у меня получилось? За время существования базы мы могли бы исследовать на предмет эффекта Нортона шесть планет. Шесть!

— Из пятидесяти двух.

— Верно. Но если б мы выбирали планеты для обследования по принципу наибольшей вероятности, могла попасть в их число четвертая Беты?

— Торена.

— Пусть Торена. Могла или нет?

— Могла, — буркнул Дан.

— Вот видишь. А у вас одни цефеиды на уме.

— Любопытно, — поинтересовался Дан вкрадчиво, — почему ты не поднял этот вопрос, когда мы обсуждали направления исследований?

— «Сам дурак», ты хочешь сказать? Ну дурак, дурак. Честно говоря, мне и в голову не приходило, что разведчики могли пропустить такую штуку.

— Разведчики тут практически и не были, — вздохнул Дан.

— Вот это и странно.

— Странно? Нет. Ты забываешь, что гиперпереходу всего четыре года. Слишком изменились условия. Солнечная, которую мы облазили вдоль и поперек, несколько сомнительных попыток ткнуться к ближайшим звездам, и вдруг вся Вселенная, лети — не хочу. Мы просто растерялись, Ким. Старые методы исследований не годятся, слишком медленны, новых, адекватных, еще нет. За что браться в первую очередь, как выделить неотложное? К тому же обнаруживается цивилизация Перицены…

— И все прочее побоку? Ладно, я пошел работать. А тебе советую от души: сядь и приведи в порядок мысли. Тебе приходилось встречаться с Железным Тиграном?

— Нет. Но я о нем слышал.

— О нем все слышали. А мне вот доводилось иметь с ним дело. Он из тебя выжмет все, что ты видел на Торене, плюс то, чего ты не видел. Так что готовься.


Железный Тигран, вопреки ожиданиям, оказался небольшого роста — не выше Поэта. Он был худ и жилист неимоверно, черные с проседью волосы подстрижены предельно коротко, так, что плотно прилегали к голове, не скрывая выразительных очертаний черепа, мозговая часть которого, невероятно объемистая, тем не менее уравновешивалась тяжелым подбородком и крупным носом. На смуглом лице шоколадно поблескивали большие темно-карие глаза.

Прилетел гость… если только Командир Корпуса разведчиков может считаться гостем в каком-либо узелке сети внеземных станций… по времени базы далеко за полночь, и уже в восемь утра в спальне Дана прогремел усиленный динамиками голос:

— Не хватит ли почивать, молодой человек? Так недолго проспать божью благодать. Прошу через полчаса в малый салон.

Он не представился, но Дан вскочил, как ошпаренный.

Когда он примчался в салон… на пятнадцать минут раньше срока!.. на ходу приглаживая влажные после прохладного душа волосы, Железный Тигран с порога огорошил его неожиданным вопросом:

— Поесть успел? Нет, конечно.

И, отмахнувшись, как от надоедливой мухи, от смущенного лепета Дана, ткнул пальцем в сенсор и громкогласно потребовал завтрак. Больше всего в этом эпизоде Дана поразило молниеносное, иначе не скажешь, явление робота-бармена с подносом. Тигран снял с подноса огромную кружку с кофе — робот, как видно, успел даже изучить его привычки, таких кружек Дан в баре не видывал — а остальное пододвинул Дану.

— Ешь.

— Но я не…

— Ешь, тебе говорят.

Дан робко взял чашку, и тут же последовал первый вопрос:

— А что едят бакны?

Дан удивился, но принялся перечислять бакнианские блюда. Тигран довольно долго слушал его, не перебивая, но когда Дан углубился в описание свойств напитков, ехидно заметил:

— То, что в исследовании напитков, особенно, алкогольных, ты вполне преуспел, я уже уяснил из записи. Скажи-ка лучше, я правильно понял, основу их пищевого рациона составляют зерновые? И у них только одна культура, так?

— По моему, одна, — ответил Дан нерешительно. — Ника, во всяком случае, пришла именно к такому выводу. Видите ли, у них все обозначается одним словом: и культура на полях, и отдельные зернышки, и зерно как… ну в нашем понимании зерно вообще… Прошу прощения, я не лингвист, по этой части у нас Ника…

— С Вероникой я поговорю отдельно, — остановил его Тигран. — Ну а мясо они едят? Или они вегетарианцы? Судя по записи…

— Едят. Но мало. Его просто нет… точнее, есть, но не хватает. Они больше едят рыбу, в Бакнии очень много маленьких озерков, где разводят рыбу. И потом, у меня создалось впечатление, что у них вообще мало одомашненных видов, Торена — лесистая планета или была таковой очень долго, у них традиционно распространена охота, а одомашниванию ведь больше поддаются степные виды… нет? Я не специалист…

— Это заметно, — сказал Тигран без улыбки. — А почему ты так сердито на меня смотришь? Думаешь, что это старик прицепился к еде? Вместо того, чтоб спрашивать о серьезных вещах… Наверно, уже зачислил меня в гурманы, а?

Дан покраснел.

— Ну во-первых, о том, что ты считаешь самым важным, я уже имею представление, поскольку внимательнейшим образом изучил запись вашего повествования. А по-вторых, пищевой рацион нации, юноша — зеркало ее сельского хозяйства. Не так ли? Во всяком случае, на данном уровне развития. Насколько я понимаю, научно-технический потенциал у них не тот, чтобы синтезировать продовольствие?

— Нет, конечно.

— Но радио у них есть. Телевидение?

— Черно-белое. Плоскостное. И мало у кого. В деревне вообще не видел.

— Начальный этап. Само собой, электричество. Двигатель внутреннего сгорания. Телефонная и телеграфная связь. Что еще? К ядерной энергетике, как я понимаю, они еще не подошли?

— По-моему, нет. Если, конечно, эта сфера не засекречена, Бакния, знаете ли, такая страна… Не знаю, как насчет атомных станций, но работы над ядерной бомбой они безусловно скрывали бы… Но как будто все-таки нет… Однако огнестрельным оружием их арсенал не исчерпывается. Они уже дошли до ракет… правда, это с чужих слов, сам я их не видел…

— Как я понял из записи, ты и пистолета в руках не держал. Так?

Дан кивнул.

— Понятно. Ничего, похожего на вычислительную технику?

— Не встречал.

— Ясно. А теперь скажи мне, пожалуйста…

Через час Дан понял, что ничего не знает о Бакнии и бакнах. Он вспотел, даже взмок, он проглотил три чашки кофе, напряг память, мобилизовал волю и сумел удовлетворить любопытство Железного Тиграна… процентов на десять. Наконец шеф Разведки, которого Дан в сердцах мысленно обозвал шефом тайной полиции, смилостивился и прекратил допрос.

— Бог с тобой, иди отдыхай, — сказал он, придвигая к себе карманный компьютер.

Дан, как во сне, встал и направился в двери, обернувшись, дабы попрощаться, увидел, что Тигран уставился в экранчик, и смущенно пробормотал:

— Представляю, сколько чуши я наболтал…

Тигран поднял голову и улыбнулся. Улыбка у него была веселая и даже добродушная. Неожиданно для себя Дан вернулся к столу и сел.

— А можно и мне задать вопрос? Точнее, два вопроса?

— Пожалуйста.

— Я хотел бы знать ваше мнение… Как вы считаете, я вел себя не очень… Я ведь натворил на Торене массу глупостей, не так ли?

Железный Тигран ответил не сразу. Он встал из-за стола, прошелся по салону, постоял перед экраном пролонгатора, глядя на унылую серую пустошь с дурацкими полуоблетевшими кустами (непонятно, кто выбрал среди тысяч земных пейзажей именно этот), потом, не поворачиваясь к Дану, спросил:

— Тебе, конечно, известно мое прозвище. А за что я его получил, знаешь?

Дан помотал головой, что выглядело довольно нелепо, но Тигран словно увидел его движение.

— Лет тридцать с лишним назад, на Умбриэле, я глупейшим образом угодил в ловушку… не один, нас было двое… Ловушка — это, конечно, фигурально выражаясь, мы ее сами себе устроили, два идиота, залезли в узкий лаз, тот самый, который ведет к Умбриэльскому Клондайку… Уже на обратном пути, после того, как мы досыта налюбовались и нарадовались на золотые россыпи, произошел обвал, его ничего не стоило предвидеть, надо было хотя бы остаться в пещерах и ждать помощи… хотя бы — потому что потом оказалось, что существовал и другой выход из пещер, гораздо более безопасный и короткий. Но мы совершенно потеряли голову от находки, и то сказать, нам было лет по двадцать пять, в таком возрасте немудрено потерять голову. Мы торопились в лагерь и наперегонки, буквально наперегонки полезли в эту дыру, в которой свод держался на честном слове. Нас завалило и спереди, и сзади, мы радировали в лагерь и стали ждать. Это было все равно что ждать в гробу: лежишь, ни назад, ни вперед, впереди стена, сзади лежит твой напарник, а дальше опять стена, можно перевернуться на бок или на спину, но это — хуже не придумаешь, лежишь и почти упираешься лицом в породу, все время видишь тысячи тонн камня, которые в любой момент могут опуститься еще на полметра, а эти полметра — твое тело… Мой напарник сошел с ума на второй день, на третий его не стало слышно, позднее выяснилось, что он умер от остановки дыхания, по-видимому, психогенной. А меня вытащили на шестые сутки, кислорода у меня оставалось на четыре часа, а вода кончилась за день до того. Вот так я и стал Железным Тиграном. А за что? За дурость?

— Я бы так не смог, — сказал Дан, примерившись к ситуации.

— Я бы тоже не смог. Да вот выхода другого не было. Что касается твоего поведения на Торене… Конечно, особой мудрости ты не проявил. Но не огорчайся. Могло быть гораздо хуже. Из подобной ситуации нелегко выбраться без потерь. В конце концов, чего бы ты хотел? Мгновенно разобраться в происходящем, возглавить стонущий под гнетом тирании народ и в два счета вывести его на дорогу к светлому будущему? Эдакие суперменские замашки. Так, дорогой мой, не бывает. Если б ты был профессионалом, ты не забивал бы себе голову подобной ерундой. Словом, все не так скверно, как тебе представляется. Правда, ты мог бы быть повнимательней… Но бог с тобой, ты опять-таки не профессионал. У тебя еще вопрос?

— Да.

Дан умолк в нерешительности.

— Какой?

— А вот как раз по этому поводу. По поводу того, что я не профессионал.

— Ну?

— Я хотел бы стать разведчиком, — выпалил Дан, смутился… право, я веду себя, как мальчишка… и тихо закончил, — чтобы попасть в Корпус разведчиков, нужна специальная подготовка, не так ли? Не могу ли я пройти ее? — Ему показалось, что Тигран помрачнел, правда, это был довольно-таки шаткий вывод, так как разведчик по-прежнему стоял к нему в профиль, но он прошептал уже почти умоляюще: — Вы не возьмете меня к себе?

И опять Железный Тигран ответил не сразу. Отвернувшись наконец от экрана, в который он произнес свой монолог, он остро взглянул на Дана, медленно проговорил:

— Видишь ли, Даниель… — и надолго замолчал. Некоторое время он пристально, с изрядной долей бесцеремонности разглядывал Дана, потом вернулся к столу и сел.

— Конечно же, в Корпусе проходят спецподготовку, но этот момент отнюдь не является узловым. К нам приходят люди самых разных возрастов и профессий. Тебе это покажется парадоксом, но меньше всего среди разведчиков тех, кто пришел в разведку, так сказать, изначально. Мы — во всяком случае, с тех пор, как этой службой командую я, — избегаем пылких юношей, их привлекает в разведке псевдоромантика. На деле профессия разведчика достаточно прозаична и требует, в первую очередь, трезвости и самообладания… Ладно, все это достаточно банально, я скажу, что меня смущает в твоей кандидатуре. Я не уверен, что ты действительно стремишься работать в Разведке. Боюсь, что тебе просто хочется вернуться на Торену.

— Зачем? — запротестовал было Дан, но снова смутился и признался: — Да, мне действительно хочется вернуться на Торену, но…

— Я даже могу сказать тебе, зачем, — остановил его Тигран. — Говоря спортивным языком, ты считаешь, что прошел дистанцию не лучшим образом, и хочешь сделать еще одну попытку.

Дан промолчал. Его смутные ощущения оказались вдруг систематизированы, уточнены и оформлены в слова. И добавить ему было нечего. Все оказалось до отвращения просто. Опять забота о самом себе. Ублажить свое самолюбие, вернуть самоуважение… Все, полный провал. Вставай, друг Дан, и уходи. Однако он продолжал сидеть, а через минуту Тигран заговорил снова, и Дан понял, что не все потеряно.

— По поводу Торены. Мне кажется, вы с Вероникой еще не вполне осознали, как невероятно, фантастически вам повезло. Как ты понимаешь, я досконально ознакомился с материалами вашей… гм… одиссеи. Ты, конечно, уже знаешь, что вас подвел компьютер. Но, скажи на милость, каким образом компьютер, пусть трижды неисправный, ухитрился проложить курс от внешней планеты Альфы до девятой планеты Дельты…

— Восьмой. Станция не на девятой, а на ее спутнике, туда удобнее было подойти со стороны восьмой.

— Сие мне известно, молодой человек. Я сказал «девятой» для удобства беседы. А вообще там всего двадцать миллионов километров, этим в любом случае можно пренебречь.

Дан густо покраснел.

— Я знаю. Я просто…

— Словом, неясно, каким образом вас занесло в район Беты, да еще и выкинуло в традиционное пространство прямо над ее четвертой планетой.

— Случайность, — пожал плечами Дан.

— Не просто случайность, а счастливая случайность, которую вы в полной мере еще не оценили. Вы не только уцелели, что было бы весьма проблематично, попади вы на третью планету, где вас поглотило бы если не извержение вулкана, так землетрясение… я уже не говорю о том, что на пятой вас раздавило бы в лепешку тяготением… вы не только уцелели, но и оказались волею судьбы первооткрывателями гуманоидной цивилизации. Но и независимо от наличия или отсутствия цивилизации само открытие планеты означает, помимо всего прочего… ты, разумеется, не знаешь, что оно означает? В Космическом Кодексе есть одна старая статья… Скажу откровенно, я считаю ее не только старой, но и устаревшей, и так считаю не я один, сейчас идет дискуссия по поводу отмены этой статьи. Но пока она действует, и согласно ей первооткрыватель планеты не может быть на эту планету недопущен, разве что по специальному решению Всемирной Организации Космических Исследований.

— Значит, я могу вернуться на Торену?

— В принципе, да. Если ВОКИ не решит закрыть планету.

— Почему ее должны закрыть?

— Потому что на ней неизученная цивилизация.

Дан разозлился.

— Гуманоидная цивилизация — подарок человечеству, а вы хотите ее закрыть? То, что она не изучена, разве это основание для изоляции? Мы опередили их в развитии, значит, мы должны помочь им, а не умывать руки.

— Сначала мы должны убедиться, что не повредим им.

— Чем это мы можем им повредить?

— Непродуманным вмешательством.

— А мы не будем вмешиваться, пока не разберемся.

— Это не всегда возможно, Даниель. Приведу тебе пример. Как ты среагировал бы, если б экипаж нашедшего вас астролета и врач базы отказались помочь Поэту? Ты подумал бы, что они сошли с ума, верно? Но ведь, исходя из положения о невмешательстве, они должны были поступить именно таким образом. И теперь Поэт, который при естественном течении событий исчез бы из дальнейшего расклада, жив, здоров и, разумеется, будет действовать. Более того, он тут, на базе, понабрался чего угодно, от биологии до моделей общественного устройства, и с нашей же помощью доставит все свои благоприобретенные познания на Торену. Теоретически его надо было б интернировать. Не вскидывайся, я же сказал, теоретически. Вот так-то. Теперь о тебе. Откровенно говоря, я сам хотел просить тебя помочь нам. Создалась уникальная ситуация, ты можешь войти в самую гущу событий в Бакнии — благодаря твоим отношениям с Мараном. Но меня сдерживает одно щекотливое обстоятельство. Нам и, в частности, мне, непонятен Маран и роль, которую он себе отвел в бакнианской реальности. Насколько целесообразно будет оказать ему поддержку, не разобравшись в происходящем?

— Да не буду я ему помогать, не буду! — взорвался Дан.

— Полагаю, что он вполне в состоянии помочь себе сам, без твоего непосредственного участия…

— Тогда при чем тут…

— … но за твой счет.

— Каким образом?

— Например, продемонстрировав свои близкие отношения с могущественными пришельцами.

— Не подходит, — покачал головой Дан.

— Почему?

Почему… Дан в который раз вспомнил последний день в Бакнии. Голос, вдруг вырвавшийся из маленького серебряного шарика, вживленного в правое ухо, совещание с Мараном — шепотом, в полупустом коридоре, бешеная гонка по горам, сосредоточенное лицо Марана, его вцепившиеся в руль, побелевшие от напряжения пальцы, одинокая фигура на плато…

— Нет, — сказал он наконец, — все не так. Если бы Маран захотел… Вы же знаете, как с нами связались, откуда нас забрали. Марану было бы в тысячу раз проще поставить нас в положение, когда мы вынуждены были б открыться всей этой куче народу, нежели, бросив столько неотложных дел, мотаться по горам в качестве шофера.

— Может, он боялся за Поэта?

— Хотите сказать, боялся, что мы предпочтем оставить его умирать? Не думаю.

— Почему?

— Ну во-первых, будь он таким, каким вы его себе представляете, он не стал бы бояться за Поэта, а был бы рад от него избавиться.

— А во-вторых?

— Нет, погодите! Это полная чушь! Он не раз вытаскивал Поэта из всяких щекотливых ситуаций… даже у меня на глазах! Конечно, он боялся за Поэта. Но дело не в этом.

— А в чем же?

— Не могу объяснить. Впрочем… Может, он разобрался в нас лучше, чем мы в нем? Не знаю. Но я уверен, понимаете, уверен — он не сомневался в том, что мы спасем Поэта при любых обстоятельствах. При любых.

— Отчего же все-таки он не воспользовался своим преимуществом и не заставил вас сыграть ему на руку?

— Может, он слишком горд?

— В смысле?

— Слишком горд, чтобы поддерживать свой авторитет за наш счет, — пояснил Дан.

— Так… Ну что ж, мы еще вернемся к этому. Ишь, расцвел. Тебя так тянет на Торену? Любопытно.

Дан не стал спрашивать, что именно любопытно. Он предпочел исчезнуть, пока разговор не принял иной оборот. В коридоре он даже тихонько запел.


Четвертая планета Беты своей нежной голубизной напоминала Землю. И не только голубизной. Перед тем, как идти на посадку, пилот сделал несколько витков, уточняя астрономические характеристики. Радиус, масса, гравитация… 1,1, тренированные мышцы землян и не чувствовали разницу… период обращения, вращения… Год здесь равнялся 352 суткам, делился он на четырнадцать месяцев по двадцать пять дней, оставались еще два, которые назывались Днями Рождения Времени и имели, если можно так выразиться, автономию, сутки тоже были близки к земным, часов в них насчитывалось опять-таки двадцать пять… возможно, пятерка считалась в древности магическим числом?.. пять в квадрате, пять в кубе — минут в часе было сто двадцать пять… Разумеется, это были не минуты, не часы и не сутки, просто Дан по старой привычке тут же переводил чужие слова на интер, точнее, не переводил, а адаптировал понятия, он вообще не любил учить языки, Ника дразнила его ксенофобом, Дан сердился, но тратить время на обучение национальным языкам, пусть даже под гипнопедом, не желал категорически, не то что Ника, та знала пять или шесть языков и читала чуть ли не всю мировую литературу в подлинниках, Дана же вполне устраивал интер, бакнианский был практически первым — после интера и родного, конечно — языком, которым он овладел в достаточной степени…

Пилот наматывал виток за витком в направлении от северного полюса к южному, проводилась картографическая съемка, полученные данные тут же обрабатывались, необходимая информация параллельно шла на микрокомпьютер Дана, на этот раз он должен был быть вооружен информацией, что поэффективнее бластера… который к тому же нельзя пускать в ход… Собственно говоря, бластера ему никто и не дал, правда, у него был станнер, но пользоваться им без крайней необходимости отнюдь не рекомендовалось…

Под утро малый орбитолет высадил их близ Бакны, в четверти часа ходьбы от Крепости. Занимался рассвет. Поэт молчал, он явно волновался и пытался это волнение скрыть. Дан тоже был возбужден, пару раз он пробовал заговорить с Поэтом, тот отвечал нехотя, односложно, и Дан, в свою очередь, приумолк. Только на ближних подступах к Крепости Поэт обронил:

— Жаль, Ника не с нами. Дина расстроится страшно.

— А ты? — спросил Дан.

— Признаться, я тоже огорчен. И почему ее сюда не пустили?

— Это не женское дело, — пожал плечами Дан.

— Не знал я, что у вас такая дискриминация. У нас женщины участвуют в любых делах, они имеют такие же права, как и мы.

— По-твоему, равенство прав предполагает равенство обязанностей? И у нас был такой период, когда женщины подвергались опасностям наравне с мужчинами и работали столько же. Но это и есть истинная дискриминация.

— Возможно. И все-таки жаль, что Ники нет с нами.

Дан задумался. Впервые за время их совместной жизни разлука с Никой не угнетала его, не было ни острой тоски, ни страха, вернувшись, узнать, что его разлюбили. Удивительно, но он был совершенно спокоен… он вспомнил прощальный поцелуй и вымученную улыбку Ники и даже слегка загордился. Что ж, наконец он занялся делом, каким должно заниматься мужчине, а Ника осталась там, где… Уж конечно, женщине больше пристало работать на тихой, безопасной базе, чем пробираться на территории спецзон… Ну не смешно ли, единственное, что здесь сгодилось в ускакавших на пару веков вперед землянах, это знание средневековых боевых искусств… нет, не смешно, скорее заплачешь… Ох уж эти бакны! Он сердито посмотрел на Поэта, тот истолковал его взгляд по-своему.

— Неужели ты до сих пор думаешь?..

— Ничего я не думаю, — оборвал его Дан. — И никогда не думал.

Поэт улыбнулся. В его улыбке не было иронии.

— Я рад. Хватит нам коситься друг на друга, ты не находишь?

— Нахожу.

— Так поставим точку?

Дан молча протянул ему руку. Поэт пожал ее по-бакниански — согнув свою в локте.


Тропинка вывела их к боковой стене Крепости, чтобы подойти к воротам, пришлось обогнуть один из ее семи неправильных углов. Подойдя к стене вплотную, Дан провел по неровной, изъеденной временем и оружием темной поверхности рукой. Сердце у него забилось. Невротик несчастный! Дан досадливо поморщился, но тут на его плечо легла рука Поэта. Рука дрожала.

— Волнуешься?

— Да, — ответил тот просто. — Но погляди-ка, Дан.

Ворота Крепости были приоткрыты, будка охраны пуста, во дворе ни одной живой души.

— Может, спят? — собственное предположение показалось Дану неубедительным, он прекрасно помнил, что двор Крепости никогда не пустовал: патрули, караулы, дежурные офицеры…

Невольно ускоряя шаг, они прошли через двор к Центральному зданию. Широкая, покрытая замысловатой резьбой двустворчатая дверь была перегорожена засовом, запертым на небольшой квадратный замок.

— Эй, есть тут кто-нибудь? — крикнул Поэт в тишину, сложив рупором ладони. — Эй!

Обошли двор, постройки. Тишина, темнота, замки. Когда, пройдя весь периметр, они вернулись к небольшому домику сразу за воротами, Дан толкнул Поэта локтем.

— Окно открыто. На втором этаже. Как мы не заметили…

— Оно было закрыто, — возразил Поэт.

Он снова сложил ладони рупором, но кричать не понадобилось, дверь открылась, на крылечко вышел худой старик в темной одежде. Поэт приветственно поднял руку, старик ответил кивком головы и стал пристально разглядывать его. Дан не выдержал.

— А где Маран? — спросил он чуть хриплым от волнения голосом.

Старик ответил не сразу, он смотрел на Поэта.

— Это ты, Поэт? — проговорил он наконец. — Ты жив? А мы думали… — он вздохнул, потом спохватился. — Маран? Маран в городе.

— Где именно?

— В Малом дворце Расти, том, что на левом крыле площади. А ты совсем здоров? Говорили, что ты очень тяжело ранен, что даже если выживешь… — старик замялся.

— Останусь калекой? — закончил за него Поэт. — Да нет, все в порядке. Спасибо за заботу. Ну что, Дан, пошли в город?

Когда шоссе нырнуло в промежуток между зданиями, превратившись тем самым в улицу, Поэт остановился.

— Что случилось?

— Ничего. Думаю, не зайти ли сначала к Дору.

— Как хочешь.

Дан вспомнил, как перед отлетом обсуждали варианты, Ника предложила не появляться у Марана сразу, а переждать, понаблюдать… «В конце концов, неизвестно, как все сложилось или складывается в борьбе за власть. Вы можете оказаться лишними». Поэт пренебрежительно пожал плечами, а Тигран заметил: «В словах Ники есть определенный резон, однако Дана, я совершенно уверен, это не касается… — он жестом остановил возмущенную Нику, — твои чувства, Вероника, делают тебе честь, но ты заблуждаешься, полагая, что я готов сунуть твоего Дана в пасть волку потому лишь, что мне важен выход на Марана… он мне важен, не спорю, но это не имеет значения. А имеет значение то, что по моему глубокому убеждению Дана Маран не тронет в любом случае. Во-первых, Дан для него не опасен с точки зрения борьбы за власть, во-вторых… прости меня, Дан, но боюсь, что твои личные достоинства не единственное, что заставило Марана с тобой сблизиться, дело, я думаю, прежде всего в том, что он тебя, а точнее, вас, расшифровал. Почти с самого начала. Так что…» «Полагаете, Дан нужен Марану? — спросила Ника холодно. — Для чего же?» «Для чего — утверждать не берусь, тут возможен десяток версий вплоть до простейшего предположения, что подобный контакт всего лишь льстит его самолюбию. Во всяком случае, если Маран оказался настолько умен, чтобы разгадать вас, на то, чтобы не трогать Дана, ума у него безусловно хватит. Вот Поэт — дело другое, ему стоит остеречься…» Тогда Поэт презрительно отмахнулся, но сейчас… Уж не вспомнил ли он то же, что Дан?

— Куда пойдем? — спросил Дан осторожно. — К Дору?

— Нет. — Поэт упрямо тряхнул головой и зашагал дальше.


Светало. Медленно, мучительно, как всегда на Торене.

Лампочки на улицах уже погасли, и серое малокровное утро скупо высветило развалины площади. Остатки фонтана из ее центра убрали, теперь площадь просматривалась на всю длину овала. Руины Большого дворца Расти были огорожены подобием деревянной решетки, на которой белел крупный квадратный лист. Это был первый плакат, который Дан с Поэтом увидели в городе, они переглянулись и двинулись через площадь.

Гравюра, приклеенная в верхнем углу плаката, изображала дворец во всем его былом великолепии, ниже красовалась начертанная печатными буквами надпись от руки: «Жители Бакны! Два века площадь Расти была лицом нашего города. Мы потеряли это лицо. Честь бакнийца требует воссоздания площади. Архитекторы и художники, стекольщики и чеканщики, мастера всех ремесел и просто все истинные бакны! Мы работаем здесь каждый выходной. Присоединяйтесь к нам. Цех каменщиков».

Они снова переглянулись, Дан увидел на глазах Поэта слезы и смущенно отвел взгляд.

— Который Малый дворец? — спросил он нарочито безразлично.

— Мы его прошли. Вон тот.

Решетки были распахнуты. Дан успел бросить только короткий взгляд на чугунную паутину, в сложном рисунке которой многослойно переплетались отягощенные гроздями плодов ветви, особо рассматривать было некогда, Поэт уже прошел небольшую галерею с арочным входом и открыл резную деревянную дверь в ее дальнем конце. За дверью никого не оказалось. Абсолютно беспрепятственно они пересекли просторный холл, поднялись по широкой пологой лестнице на второй этаж и ступили на выложенную мозаичным паркетом полукруглую площадку, от которой лучами разбегались коридоры. Их было семь, и в каждый выходило не менее десятка дверей без каких-либо надписей или табличек.

— Пополам? — предложил Дан. — Ты обойди те коридоры, что справа, а я — что слева. Встретимся в среднем. Или вернее, начнем со среднего.

Поэт весело прищурился, после плаката на площади настроение его резко поднялось.

— Может, отложим экскурсию на более подходящее время? Пойдем сначала к Марану.

— Я и говорю. Сперва ведь надо его найти.

— Для этого не обязательно осматривать весь дворец. Сейчас мы его вычислим. Не так уж это сложно. Ты когда-нибудь был в этом дворце?

— Может, и был, — сказал Дан, пытаясь сообразить, не здесь ли они ночевали с Никой в первую ночь своего пребывания в Бакне… нет, кажется, в другом здании, напротив… Или все же?.. — Но если ты думаешь, что я по нему разгуливал…

— Видишь ли, этот дворец полукруглый. И все комнаты в нем, кроме тех, что выходят на площадь и на внешнюю сторону полукруга, без окон… вернее, в них есть окна, но они в потолке. Во всем, что строил Расти, скрыта символика. Этот дворец принадлежал императорской фамилии, а знаешь, какое имя носил императорский род на древнем языке? Встающие с рассветом. Впрочем, речь не об этом.

— А о чем?

— О том, что Маран в комнате без окна… и без подоконника — это нонсенс.

Дан сразу представил себе Марана, сидящего в своей любимой позе на подоконнике, и улыбнулся.

— Вот. А еще мы знаем о нем… что? Какой вид из окна он предпочитает?

Этого Дан не знал, но попытался вспомнить кабинет Марана в Крепости. Окно его выходило… ну конечно, в сторону гор.

— Горы?

— Точно. В какой стороне у нас горы? — Поэт осмотрелся, решительно направился в один из коридоров, дошел до конца, толкнул последнюю дверь, заглянул в комнату и, улыбаясь, приложил палец к губам.

— Что там? — спросил Дан нетерпеливо.

Вместо ответа Поэт посторонился, и Дан, в свою очередь, просунул голову в полуотворенную дверь. В небольшом помещении с широким, чуть выгнутым окном слева и еще одной дверью напротив на обычном диване-сороконожке у правой стены спал, вытянувшись во весь свой немалый для бакна рост, Мит, а слева, сидя в кресле и уткнувшись затылком в оконное стекло, дремал не кто иной, как Санта.

Поэт отстранил Дана, вошел в комнату, постоял, ожидая, не последует ли какой-то реакции, не дождался и громко сказал:

— Молодцы, ребята! Хорошо охраняете. Так держать!

При первом звуке его голоса Санта вскочил, как ужаленный.

— Кто тут?!. — его крик окончательно разбудил зашевелившегося Мита, тот сел и уставился на вошедших.

— Поэт?! И ты, Дан? Откуда вы взялись?

Поэт молча показал большим пальцем на дверь за своей спиной.

— Когда вы приехали? — не унимался Мит. — Ночью же ни одного поезда нет. Тебя ведь в Латанию отправили? А хорошо они лечат, я скажу! Ты как будто в полном порядке?

Поэт, не отвечая, огляделся по сторонам.

— А где же Маран? — спросил Дан, но еще до того, как Мит успел ответить, распахнулась дверь напротив входной, и Маран возник на пороге.

— Вы?! — минуту он стоял неподвижно, переводя взгляд с Поэта на Дана и обратно, наконец молча подошел к Поэту и порывисто обнял его. Потом протянул руку Дану.

— Я уже потерял надежду, — сказал он просто. — А ты посвежел и помолодел, Поэт.

— Чего не скажешь о тебе, — заметил Поэт. — Трудно приходится?

— Ну… — Маран коротко вздохнул. — Я знал, что ты вернешься, — добавил он, обращаясь к Дану.


В кабинете Марана Дан с любопытством огляделся.

Размерами комната была невелика, чуть больше той, которую Маран занимал в Крепости, но отделка… С ума сойти! Пол выложен замысловатым узором розового и фиолетового дерева… последнее Дан видел впервые, он даже наклонился, чтобы рассмотреть его вблизи — не краска ли?.. нет, он разглядел почти незаметные темные и светлые прожилки. Стены до половины скрыты за гладкими панелями розового дерева, а выше царство сиреневого стекла, поверхность такая, словно стекло свободно стекало по ней и вдруг застыло, больше всего это напоминало сталактиты, сталагмиты, как их там? Дан к знатокам пещер не относился, так что аналогии были достаточно смутными. Большую часть внешней, слегка выгнутой наружу стены занимало широкое окно. За огромным стеклом — в Бакнии не водилось оконных переплетов, над далекими крышами нависали любимые горы Дана. Он радостно улыбнулся и перевел взгляд на потолок, три четверти которого тоже занимало окно.

— Ты здесь только работаешь? — спросил он. — Или…

Его перебило тихое восклицание Поэта:

— Как, Венита жив?

Дан обернулся. Поэт стоял перед большой картиной. Дан подошел. Картина изображала… что? Понадобилось бы немало времени, чтобы рассмотреть все живописные компоненты. Множество образов возникало и пропадало при разглядывании полотна, центром композиции служила пирамида из… чего? Тел? Трупов? Всмотревшись, Дан понял, что в чудовищной груде живое перемешано с мертвым, выплывали истощенные, с выпирающими сочленениями тела, обтянутые кожей черепа с пустыми глазницами, коленопреклоненные скелеты, расчлененные трупы, ханжеские лица с потупленными глазами и другие, перечеркнутые крест-накрест кровавыми ранами, словно разрубленные топором… больше всего Дана поразила разверстая грудь, из которой на стебельке аорты свешивалось вырванное сердце. Вершину пирамиды охватывала, вдавливая в нее скрюченные пальцы, исполинская пятерня. Тела над рукой не было, над пирамидой нависало хмуро-серое, покрытое непроницаемыми тучами небо, но где-то высоко, в неожиданной грязно-желтой пустыне смутно вырисовывались очертания лица… оно кого-то напоминало, но Дану некогда было его изучать, все новые детали картины отвлекали его. Высокая башня, увитая колоколами… айт, о котором ему восторженно говорила Ника?.. и сразу за ним он же, но надломленный, почти переломанный пополам, верхний отломок кренится, колокола, беспомощно свисающие с него, сухие или увядшие, как цветы, в месте надлома из обеих половинок выглядывают осколки белой кости… Деревья с ветвями, похожими на страдальчески воздетые к небу руки, багровые пятна… капли крови или лепестки моры — цветка, из которого в Бакнии делались траурные букеты?.. Рассматривать картину можно было часами, Дан устал и перевел взгляд на чистую полоску внизу полотна, где по бакнианской традиции были надписи — название картины, подпись автора, дарственная… Он слегка запнулся, но перевел. «Апофеоз власти». Причудливый росчерк, а дальше шло: «Моему спасителю — предостерегая с любовью».

— Это правда? — спросил Поэт, указывая на надпись.

— Что именно? — Маран не обернулся, он стоял спиной к ним, у окна.

— Моему спасителю.

— Правда.

— По-моему, его осудили на пожизненное заключение. За оскорбление власти, так, кажется, было сформулировано?

— За эту самую картину. Картину приговорили к сожжению, а его самого к пожизненному, верно. И то потому, что Изий не соизволил узнать себя, в противном случае…

— И как ты его спас?

— Устроил ему побег. Когда работаешь в Охране, возникают всякие возможности… Устроил побег, а потом спрятал в провинции.

— Почему ты мне об этом не говорил?

— А зачем? — Маран повернулся к ним, выражение его лица поразило Дана, такая в нем была тоска…

— Зачем, зачем, — недовольно пробормотал Поэт, — а я-то думал… — он остановился на полуслове, захваченный новой мыслью. — Маран! А Лей? Тебе удалось его выручить?

Маран покачал головой.

— Нет. Лей погиб.

— Погиб?! Как, почему? Он же не попадал под расстрельную статью!

— Из Крепости я его вытащить не мог. Хотя если б знал, что так обернется, пошел бы на риск, там шансов было — пятьдесят на пятьдесят. Но я не знал. Ему дали бы лет пять, от силы десять, не больше, но он сорвался на допросе и высказался, вернее, выкричался. Наговорил… ну ты понимаешь!.. Это дошло на самый верх. Я вдруг потерял его из виду и никак не мог отыскать, только после всего… совсем недавно… узнал, что его казнили.

— Без суда!

— Ошибаешься. Был такой закрытый закон, дававший всем членам Высшего Суда — а в него входили пять членов Правления, все с решающим голосом, естественно, право единолично вершить суд и выносить приговоры.

— Закон или беззаконие?

Маран промолчал.

— Они же Правление, они же правительство, они же Высший Суд… вот уж поистине власть народа, — заметил Поэт с горьким сарказмом.

— Дина не может простить мне гибели Лея. Особенно после того, как узнала про Вениту.

— Дина — дура, — рассердился Поэт.

Маран бросил на него быстрый взгляд, но ничего не сказал. Он прошел к письменному столу, взял с него лист бумаги, подумал и протянул его Поэту. Поэт взял бумагу с легким недоумением, прочел, ошеломленно посмотрел на Марана, перечел еще раз…

— Да ты что?! — листок вылетел у него из пальцев и упал на глубокое кресло у стены… Мебель в кабинете была не роскошная, но удобная, Маран верен своим пристрастиям, подумал, нагибаясь, чтобы взять бумагу, Дан, вспомнив, что даже во времена Изия в кабинете Марана, единственном во всей Крепости, стояли кресла и диваны… Однако, когда подняв листок, он прочел текст, все остальное вылетело у него из головы.

«Народу Бакнии. За то время, что я возглавляю руководство страны, обнаружилось огромное количество новых фактов, свидетельствующих о тяжких преступлениях Изия и его правительства перед Лигой и народом. Виновные должны быть наказаны. Необходимо создать специальную группу, которая изучила бы все факты и вынесла их на суд общества, после чего можно будет определить вину каждого и меру наказания. О себе. Считаю, что все члены Правления Лиги, и я в том числе, ответственны за убийства, насилие и беззаконие, творимые в стране, независимо от степени личного участия в этом. Посему полагаю себя недостойным руководить Лигой и государством и слагаю с себя обязанности Главы Лиги».

— Что это значит? — спросил Поэт тихо.

Маран промолчал.

— Нет, ты объясни, что тебе взбрело в голову! Не глупая же болтовня Дины причиной… А может, ты просто струсил? Ты не имеешь права. Ты должен! Мы же договорились! Дезертир! — он повышал голос по нарастающей, а последнее слово выкрикнул.

Маран выслушал эту тираду с непроницаемым лицом.

— Интересно, — сказал он ровным голосом, — помнишь ли ты наш разговор после твоего последнего концерта в Старом зале… А, нет, это было не в тот раз, а когда мы встретились в подвале у дворца… если ты забыл, Дан тебе напомнит, он был при этом.

— И к чему ты клонишь?

— Нет, ты скажи, помнишь?

— Ну помню, помню.

— Ты сказал тогда, что в нашем государстве начальник спецотдела Охраны не может не быть преступником, потому что преступны сами наши законы.

— Я ошибся. Не насчет законов, конечно, а насчет тебя. Я же не знал тогда, как ты поступаешь с этими законами.

— Как бы я не поступал с ними в частных случаях, в общем… Посмотри… на том столе, видишь? Это досье людей, казненных по приговору… личному приговору!.. членов Высшего Суда.

— Все это? — в голосе Поэта прозвучал страх.

— Да!

— Но ведь ты не был членом Суда?

— Не был. Но сколько раз я получал приказ и посылал людей арестовывать многих из тех, от кого остались только вот эти хрупкие листочки…

— А что ты мог сделать? Уйти? Тебя не отпустили бы. Бежать? Пустой номер. Тебе не удалось бы выбраться оттуда живым.

— Неужели жизнь дороже чести?

— Чести? Нет. Ни в коем случае. Но разве на каком-нибудь из этих листков есть твоя подпись?

— Нет. Но это не меняет дела.

— Меняет.

— Нет.

— О Создатель! Поговори с ним, Дан. Я больше не могу.

— Маран, но ты… Я думаю, ты помог не одному Вените? — сказал Дан нерешительно.

— А что толку? Спасти одного, когда гибнут десять других! Кому это нужно?

— Не кощунствуй, — вмешался Поэт. — Каждая жизнь драгоценна, пусть это и не жизнь Вениты, а самого обыкновенного крестьянина.

Маран не ответил. Он подошел к длинному столу, на котором огромной грудой лежали тоненькие папочки. Он стоял перед этой грудой, не сводя с нее взгляда, словно загипнотизированный, а когда заговорил, голос его звенел от отчаяния.

— Когда я увидел это… Поэт, тут тридцать семь тысяч восемьсот двадцать шесть жизней! Их своими руками погубили члены Правления. Ты понимаешь, что это значит? А ведь это только ничтожная часть, я не говорю о всех остальных, прошедших через прочие суды, которые тоже не что иное, как подлая комедия. Мы еще не знаем точных цифр, но уже ясно, что они в несколько раз… если не десятков раз!.. выше, чем можно было думать. Скрывалось все и везде. Это… Это людоедство какое-то! Всеобщее людоедство! И все же… подумать только! Правление Лиги — собственными руками…

— Какая разница — собственными, чужими? Если хочешь знать, так даже честнее. Не понимаю, почему тебя огорчает именно этот факт. Разве ты не знал, какая куча подонков подобралась в твоем Правлении?

— Так я же был членом этого самого Правления, — сказал Маран безнадежно. — Пусть и без права голоса, но был. От этого никуда не денешься.

Поэт промолчал.

— Маран, — тихо спросил Дан, — а раньше ты об этом Высшем Суде не знал?

— О Суде знал. Он был создан приказом Изия для рассмотрения особо важных дел… что-то они действительно рассматривали, например, дело Тонаки и прочих. Но о законе, который позволял без всяких доказательств, без какой-либо судебной процедуры взять и подмахнуть приговор кому угодно… хочешь, верь, хочешь, нет, но об этом я даже не слышал. Они все предусмотрели, думаю, что об этом знали только они сами, даже секретарем, который передавал имена приговоренных исполнителям, был один из членов этого, так называемого, суда. Но все равно… Как вы не понимаете?

— Чего там не понять, — сказал Поэт вдруг.

Он подошел к Марану, стал рядом и бережно провел кончиками пальцев по папкам — груда доходила ему до подбородка.

— Маран! А когда ты об этом узнал? Недавно, наверно?

— Два дня назад.

— Иными словами, ты двое суток не спал. Так?

— Ну?

— Давай отложим наш разговор. До вечера, скажем, а лучше до завтра. И сунь пока эту бумажку в ящик стола. Такие решения надо принимать на свежую голову. А? Ты же человек рассудительный, не то что я. Отложим?

— Отложим, — согласился Маран после минутной паузы. Он оставил Поэта, вернулся к окну, толкнул стекло, впустив в комнату свежий утренний воздух и тишину еще спящего города… нет, не тишину. Откуда-то донесся чуть слышный гул отдаленных голосов, высокий сильный тенор вывел несколько нот — обрывок незнакомой песни, и праздничными колокольчиками рассыпался женский смех.

Дан вздрогнул от неожиданности. Поэт склонил голову и коснулся лбом чудовищного хранилища преступлений и оборванных судеб, словно воздавая последнюю почесть погибшим, затем повернулся к Марану.

— Я хочу сходить к Дине. Повидаться, и потом я оставил у нее свою ситу. Пойдем вместе? Сегодня ведь выходной, я правильно помню? И не говори, что у тебя все равно полно дел. Брось все и посвяти день чудом воскресшему другу. Пошли?

— Который час? — сказал Маран вместо ответа, рассеянно оглядываясь в поисках часов. — Так. К Дине идти не надо.

— Почему? — не понял Поэт.

— Она сейчас наверняка здесь рядом, во дворце Расти.

Удивительное дело, подумал Дан, сколько времени дворец лежит в развалинах, а бакны продолжают говорить о нем, как о… живом. Он мысленно улыбнулся своей оговорке. Так иногда о дорогих покойниках говорят в настоящем времени…

— Во дворце? Что она там делает?

— Так сегодня же выходной, как ты уже заметил. Горожане восстанавливают дворец.

— Вот за это тебе, друг мой, спасибо!

— При чем здесь я? — ответил Маран с грустной улыбкой. — Это люди сами…


В смежной комнате, куда они вышли, Мит и Санта пили карну, заедая ее чем-то вроде пирожков.

— Умираю с голоду, — сказал Поэт.

Санта торопливо протянул ему пирожок.

— Мит, — Маран взял предложенную Митом чашку с карной, отпил глоток, — мы уходим. Вызови Науро и Венту. Уберите документы в сейф. И не спите. Могут быть всякие неожиданности.

— Что же, все будут сидеть здесь?

— Да.

— А кто пойдет с тобой?

— Никто. Ладно, ладно, не прыгай. Санта.

— И все?

— Хватит.

— Санта, возьми автомат.

— Ты что, спятил? Может, и мне заодно повесить автомат на шею?

— А если на тебя нападут?

— Не нападут.

— А если?

— Обойдемся без оружия. Видишь, и Дан со мной.

— А если они начнут стрелять?

— Предположим. Они начнут стрелять — если, конечно, в голове у них есть хоть капля мозгов, с противоположной стороны площади или из развалин, и что тут сделает автомат Санты?

— Значит, надо осмотреть развалины и противоположную сторону площади.

— Ага. А заодно и все улицы и дома и вообще весь город. А лучше мне засесть в Крепости вроде Изия и не высовывать носа наружу. Это ты предлагаешь?

— А что же делать?

— Да не станут они стрелять! — возмутился Маран. — Не станут! На столь откровенное убийство, во всяком случае, сейчас, они не пойдут, это будет слишком нагло, они получат новый взрыв. И вообще, я им пока еще нужен. Неужели ты этого не понимаешь?

— Я-то понимаю, — проворчал Мит, — ну а вдруг они не понимают?

— Кто такие «они»? — спросил Поэт в коридоре.

Маран поморщился.

— Да Лайва со своей компанией. Откровенно говоря, Поэт, я наделал массу ошибок, и главная из них — Лайва.

— А что Лайва?

— Видишь ли, я полагал, что он будет рад-радешенек избавиться от Изия. Я тебе, по-моему, говорил, что по моим сведениям… отчасти сведениям, отчасти догадкам… Изий крепко держит его в руках.

— И что же? Он не рад?

— Рад-то он рад, но… Тут даже не одно «но», а два. Во-первых, он числил себя вторым лицом в Правлении. Во-вторых, вообрази себе, он считает политику Изия единственно верной, а поскольку при проведении подобной политики в безопасности находится только один человек…

— Словом, он претендует на место Изия.

— Именно.

— Святая простота! По его мнению, мы предприняли все это ради того, чтоб водворить его на трон? Говорил я тебе, надо было разоблачить его вместе с Изием.

— Нет, — покачал головой Маран, — нельзя было рассредотачивать огонь. Если б мы взялись сразу за обоих, Изий бы выскользнул. Ты неверно оцениваешь ситуацию. Люди с радостью перенесли бы свой гнев на Лайву, Изий выдал бы его с потрохами и благополучно выбрался из передряги.

— Предположим. Но ведь то, что Лайва был непосредственным участником расправы над Мауро — непреложный факт?

— В том-то и дело. Факт еще надо доказать, а свидетель у этого факта был один — Нит.

— Почему был?

— Я потерял Нита. Боюсь, что его убили.

Поэт остановился.

— Ты забыл о нем? Человек рискнул жизнью, а мы, выходит, бросили его на произвол судьбы? Как это скверно!

— Я не забыл. Еще до событий я послал людей выкрасть его и увезти в безопасное место… то есть, я полагал, что оно безопасное. Потом я действительно забыл, вернее, мне было не до этого, я готовился к борьбе за власть, и жестокой борьбе. Я не подумал, что для Лайвы в тот момент убрать Нита было важнее всего прочего… — он удрученно покачал головой.

— И как? — Поэт, видимо, почел за лучшее сменить тему. Дан в душе одобрил его. — Была борьба?

— По существу, нет.

— Странно. Мы ведь ждали другого.

— Ждали, да… Мы слишком торопились. Согласись, мы кинулись в эту историю буквально очертя голову, по сути дела не оценив толком ни ситуацию, ни противника.

— Противника мы, получается, переоценили? Это не так страшно.

— Да, не так, но ошибка есть ошибка.

— Все-таки я не понимаю, почему они сдались без борьбы.

— Почти без борьбы. Да потому что они… все!.. все члены Правления без единого исключения — жалкие трусы, ничтожные людишки. Столько лет они безостановочно тряслись за свою поганую жизнь и не менее поганое кресло, соглашались с чем угодно, продавали всех подряд, от друзей и соратников до жен и детей. Они перепугались насмерть! Да они подчинились бы любому с улицы, кто сумел бы утихомирить народ, проголосовали б за первого встречного, лишь бы толпа вслед за Изием не растерзала и их.

— На сей раз ты их недооцениваешь.

— Может быть. Во всяком случае, они абсолютно неспособны делать именно то, что считают своей неотъемлемой привилегией. Руководить. Находить верный путь и вести по нему людей. Они способны только отдавать приказы, зная, что за спиной у них Охрана, автоматы которой прикроют отсутствие в этих приказах логики и здравого смысла, я уже не говорю о человеколюбии или элементарной честности. Охрана. Автоматы. Сила. Когда нужны ум и воля, они уже беспомощны.

Поэт снова остановился и с улыбкой повернулся к Марану.

— Ты стал мастером обличительных речей. И много ты их произносишь?

— Не очень. Это первая.

— Что так?

После долгого молчания Маран ответил неожиданно тихо:

— Это никому не интересно, Поэт. Все успокоилось, улеглось. Полынью снова затянуло льдом, люди вернулись в повседневность, что творится наверху, никого больше не волнует.

— Ты просто устал.

— Возможно.

Поэт испытующе оглядел его, но промолчал.

Маран на секунду зажмурился.

— Я еще не все тебе сказал, — после короткой паузы проговорил он глухо и открыл глаза. Поэт смотрел на него не мигая. — Мы посчитали… Приблизительно, конечно, по спискам городских и сельских жителей…

— Ну и?

— Тридцать семь миллионов.

Поэт молчал целую минуту, потом покачал головой.

— Не могу сказать, что это меня очень уж удивляет, но…

Его прервал радостный крик:

— Поэт!..

Раскинув руки, к ним бежала от развалин Дина Расти.


Несмотря на раннний час, сотни людей разбирали по камешку развалины Большого дворца Расти. Все, что уцелело, что представляло хоть какую-то ценность, бережно складывалось на огороженной и покрытой навесом большой площадке, а то, что погибло безвозвратно, грузилось в мобили незнакомого Дану типа — с маленькими кабинами и широкими открытыми платформами на низких колесах. Под навесом стоял длинный стол, заваленный частью свернутыми, частью разостланными рулонами бумаги, над ним склонились несколько молодых людей в перепачканной пылью одежде.

— Дина, ты посмотри, какая удача! — один из парней разогнулся и обернулся к Дине, разглядел ее спутников и улыбнулся. — Привет, Маран… Поэт?! Ты вернулся! Когда ты нам споешь? Мы истосковались по твоему голосу.

— Скоро, — улыбнулся Поэт в ответ. — Надеюсь, Старый зал еще цел?

— Цел, — ответил парень, неожиданно нахмурившись. — Цел и всегда будет цел. Мы больше не позволим взрывать залы и дворцы.

— Сначала их надо восстановить, — сказала Дина озабоченно.

— Восстановим. Ты посмотри, как нам повезло. Фундамент в полной сохранности. Даже стены нижнего этажа большей частью уцелели. Правда, их все равно придется перебрать, но зато фундамент… Не представляю, как так могло получиться.

— Очень просто, — вмешался в разговор коренастый, крепкий, чуть лысоватый мужчина средних лет. В руке у него был карандаш, которым он делал пометки на одном из разостланных листов, надо полагать, проекте. — Взрывчатка была заложена не в фундамент, а много выше.

— В перекрытие второго этажа, — сказал Маран.

— Может быть.

— Не может быть, а точно.

— Раз ты в курсе этих дел, будь так любезен, объясни, почему не осталось обломков внутреннего убранства дворца? — спросила Дина с легким оттенком враждебности в голосе. — Мебель, картины, масса всяких мелких предметов, не могло же все это обратиться в пыль?

— Не могло, — согласился Маран.

— И куда же все делось?

Вместо ответа Маран поискал глазами кого-то. Санту? Тот отошел немного назад и стоял в центре пустого пространства, стараясь, наверно, держать в поле зрения как можно больше предметов и перемещений.

— Санта! Иди сюда. Договорись с Диной, отвезешь ее на улицу Фетан. — Он повернулся к Дине. — Там все, что удалось спасти. И мебель, и все остальное, даже панели, мы успели снять большинство панелей, все стеклянные и часть деревянных.

— Маран! — Дина схватила Марана за руку и заглянула ему в глаза. — Почему ты молчал? — Неожиданно по ее щекам потекли слезы, она окинула окружавших ее мужчин сердитым взглядом и, закрыв лицо руками, бросилась бежать.

— Ну что ж, пойдем посмотрим, как тут идут дела? — предложил Маран и направился к ступеням дворца, уже расчищенным от обломков.


— Ух, — сказал Поэт, — вот это я понимаю. Хотел бы я знать, какой дурак придумал, что аскетизм лучше, чем комфорт.

Дан открыл глаза.

— Неплохо устроился, а? — Поэт перекатился с одного края широкого дивана на другой. — Правда, Маран всегда питал пристрастие к маленьким житейским удобствам, так что в злоупотреблении властью его вряд ли можно обвинить.

Дан хотел было возразить… в конце концов, стремление к удобствам еще не повод для того, чтобы водвориться в императорском дворце… но поленился, и потом, должно же правительство где-то расположиться…

— И все-таки, Даниель, друг мой, что такое действительно удобная постель, я понял только у вас на базе. Неужели нужно еще двести лет, чтобы мы стали спать в таких постелях?

— Не думаю, — усмехнулся Дан. — По-моему, этого можно достичь значительно быстрее.

— А какие там кресла, — мечтательно обратился Поэт к вошедшему в комнату с полотенцем в руках Дору. — А какой душ!

— Может, вы оторвете от постелей свои драгоценные задницы и перенесете их пока в те кресла, которые производятся в Бакнии? — осведомился Дор. — Или вы собираетесь валяться до вечера? А то мне некогда…

— Ладно, ладно, встаю, — проворчал Поэт, вылез из постели и босиком зашлепал к окну, выходившему на ободранный сквер, за которым просматривались неприглядные двухэтажные дома. — Некрасивый город Бакна, а, Дан? Бездуховный. Особенно теперь. Раньше в этом море безобразия попадались островки прекрасного. Но поскольку большую часть особняков снесли… Обидно. Дор, а Маран не вернулся еще?

Дор энергично помотал головой.

— Что делается! — Поэт комическим жестом воздел руки к небу. — Всего несколько месяцев меня не было, и пожалуйста, женщины предпочитают мне Марана. Правда, если говорить откровенно, такое случалось и раньше, ведь этот негодяй красив, чего, увы, не скажешь обо мне… но только до того, как я спою. А тут и спел, и все же мне предпочли Марана.

— Так проходит земная слава, — сказал Дан.

— Не говори… Ничего, ничего… Завтра я пою в Старом зале. Спою, а потом уже увидим, проходит она или нет, эта самая слава, — он гордо подбоченился.

Дан только улыбнулся.

— Зря Маран пошел с ней, — неожиданно сказал Дор.

— Почему? — удивился Поэт. — Девочка была что надо. Я бы и сам побежал… если б позвали меня.

— Ты — другое дело, — отрезал Дор. — Ты свободный человек.

— А он кто? Раб?

— Не раб, но… — Дор замялся.

— Но кто? Договаривай. Не знаешь? Тогда я тебе скажу. Он мужчина. Молодой и здоровый. К тому же… — Он покосился на Дана и прервал предложение на полуслове. — Чего ты от него хочешь, чтобы он вел жизнь кастрата?

— Он может жениться, — упрямо заявил Дор. — Пойми, он на виду. Он — первое лицо. На него смотрят. Равняются. Кстати, запрет на разводы отменили.

— Ловко, — присвистнул Поэт. — Значит, по твоей системе, как ему приглянется женщина, он должен на ней жениться, а как разонравится — развестись? Так? Хорошенький образец для подражания!

Дор смутился.

Поэт укоризненно покачал головой.

— Опять ты за свое! Дор, ты же обещал больше этой темы не касаться! Обещал или нет?

— Да! Но ведь ситуация изменилась…

— Не в этом отношении.

— Поэт! Я знаю, что я прав. Я подумаю и объясню тебе…

— Хорошо хоть ты понял, что иногда не вредно и подумать.

— Скажи это своему хваленому Марану, который среди ночи отправился неизвестно с кем и неизвестно куда.

— Вот! Это другое дело. Так и скажи, что тревожишься за него. Что ее могли подослать. А то заладил… А может, действительно дело нечисто? А, Дан? Что скажешь?

Дан задумался, припоминая подробности вчерашнего суматошного дня.

Утро… Утро они провели у дворца Расти, потом втроем, Маран отослал-таки упиравшегося Санту, бродили по городу, почти такому же безлюдному, как в былые времена, только чуть чаще попадались на глаза одиночные прохожие, да как будто стало немного больше лавок и баров, о существовании которых говорили, впрочем, лишь открытые двери и почти незаметные вывески. Это была все та же серая неприглядная Бакна… и все-таки у Дана не проходило ощущение какой-то перемены. Какой? Он долго тщился понять, в чем дело, пока наконец его осенило. Ставни! Вечно закрытые ставни однообразных бакнианских строений были распахнуты, кое-где виднелись занавески, поблескивали стекла, и дома уже не казались нежилыми. Маран несколько раз останавливался у заколоченных витрин, огорченно припоминая роскошные магазины и рестораны императорских времен, которые хорошо бы восстановить, если б нашлось, чем в них торговать, раздумывал вслух над тем, где бы воссоздать парки Бакны… Дан наконец узнал что на месте первых Домов находились великолепные парки, мысль снести дворцы пришла к Изию не сразу, прежде он пустил под топор старинные парки с вековыми деревьями… Поэт сначала слушал молча, потом втянулся и принялся рассказывать Марану про базу. Дан не вмешивался, ему самому было интересно… Восприятие людей и вещей Поэтом почти не отличалось от его собственного, в который раз он с удивлением и некоторым недоверием подумал: «До чего же они все-таки похожи на нас»… Да, открытие Торены еще больше укрепило позиции сторонников антропоморфизма, уже добрую сотню лет доказывавших, что разумное существо обязательно должно быть человекоподобным, а ведь они имели в виду всего лишь ноги, руки и голову, когда обнаружили гуманоидов Перицены, удивились даже они, столь полное внешнее сходство было скорее из оперы теологов, человек-де венец творения, по образу и подобию и так далее, хоть в бога поверь, единого и вездесущего, кто-то, наверно, и поверил, правда, не он, Дан… А ведь с анатомией периценцев в силу объективных трудностей, связанных с отсутствием специальной аппаратуры, удалось познакомиться пока лишь весьма поверхностно, а тут… Эд говорил, что организм торенца устроен практически так же, как человеческий. Мелкие различия типа чуть больших размеров желудка и несколько менее длинного тонкого кишечника, или каких-то деталей строения сетчатки, можно сказать, не в счет, а теперь Дан в очередной раз убеждался в том, что и по образу мышления между ним и бакнами почти нет разницы… Правда, напомнил он себе, кроме Перицены и Торены есть еще Вторая Гаммы Водолея, но, наверно, это то самое подтверждающее правило исключение… Но он, кажется, отвлекся. Что было дальше? Незаметно они обошли чуть не весь город. Постепенно людей на улицах стало больше, некоторые гуляли с детьми, Дан впервые смог, как следует, разглядеть бакнианских детей, прежде их даже в деревне не было ни видно, ни слышно… они ничем не отличались от земных, разве что были худее и бледнее, и, конечно, помельче… Потом пошли к Дине Расти, у Дины их нетерпеливо поджидал Дор, пока Дор с Поэтом обнимались и обменивались довольно бессвязными радостными восклицаниями, Маран уснул, сидя в кресле, чтобы не мешать ему, Дор и Поэт отправились на кухню, Дан же предпочел остаться с Диной. Расспросив о Нике, поахав и поогорчавшись — «ну скажи, Дан, какая ей тут может угрожать опасность?» — Дина отвела его в соседнюю комнатку и стала показывать работы Лея. Когда Дан спросил, как они сохранились, Дина смутилась. «Откровенно говоря, до сегодняшнего дня я об этом не думала, Маран прислал мне их вскоре после того… ну когда выяснилось начет Лея. Мне и в голову не пришло, прислал и прислал, наверно, валялись где-нибудь, я только после утреннего разговора сообразила, что, возможно, их непросто было сохранить, как ты думаешь?» «Думаю, что непросто», — согласился Дан, и Дина, мучительно покраснев, призналась: — «Наверно, я была к нему несправедлива, Дан. Я просто дура. Венита сам мне рассказал, как Маран выкрал его из с каторги… прямо какой-то визор с погонями!.. а я, идиотка, вместо того, чтобы порадоваться за Вениту… и за Бакнию, потому что Венита — это гордость Бакнии, когда-нибудь она осознает это сполна… я надулась — а почему не Лея? А сейчас я думаю, что за одну эту картину Вениты… ты был у Марана в кабинете? Венита говорил, что по приговору она подлежала сожжению, а Маран подсунул вместо нее что-то никчемное. Я представляю, что с ним сделал бы Изий, если б ему донесли»… Работы Лея были, в основном, графикой, в технике Дан не разобрался, Дина показала ему нечто, похожее на цветные мелки, но на полотне… а рисовали на полотне, обработанном каким-то специальным составом… на полотне не было ничего, похожего на мел, тонкие и вместе с тем сочные штрихи… Позднее был скромный обед, потом Поэт, наконец дорвавшийся до своей ситы, пел песню за песней. Уже на исходе вечера они вчетвером вышли от Дины и, побродив немного по улицам среди теперь уже довольно многочисленных прохожих, зашли в хорошо знакомый Дану бар у дворца Расти. Здесь все было по-прежнему, Поэта приветствовали шумными криками, и он, даже не присев за столик, принялся петь, прислонившись к стойке. Маран, по-видимому, больше всего желавший остаться неузнанным, прошел в самый темный угол, поманив с собой Дана. Через минуту подошел и Дор, неся в одной руке чашки, в другой круглую пластиковую бутылку тийну. Потом… что же потом? Дан напряг память, это было нелегко, проклятая тийну, и ведь выпил он совсем чуть-чуть, напиваться до скотского состояния было не в здешних традициях, но на Дана тийну действовала как-то не так. Поднатужившись, он все-таки вспомнил. За соседним столиком сидели три женщины, одна из которых неотрывно глядела в их сторону. Дан не сразу понял, что она смотрит на Марана, в полутьме точное направление взгляда ее темных глаз было трудно определить, тем более этого не мог уловить Маран, который сидел к ней в профиль, и все же в какой-то момент Дан увидел, как Маран замолк на полуслове и повернул голову в ту сторону, по странному совпадению именно в этот миг кто-то крикнул: «Зажгите верхний свет, мы хотим видеть Поэта!», буквально через секунду вспыхнули плафоны на потолке, и Дан получил возможность во всех деталях разглядеть не только бледное лицо с тонкими чертами, но и выражение темно-синих глаз, устремленных на Марана. Он сразу понял, почему повернул голову Маран. В первое время, когда их с Никой неудержимо влекло друг к другу, но жили они еще врозь и встречались в таких же почти местечках, ему не раз случалось испытывать подобное — бывает, что физически ощущаешь желание другого, какая-то обжигающая волна… Так, что дальше? Поэт продолжал петь, все слушали, в какой-то момент Дан заметил, что две из сидевших за соседним столиком женщин исчезли, и странная незнакомка осталась одна. Перед ней стояла чашка, к которой она не притрагивалась, а откинувшись на спинку стула и чуть наклонив голову, продолжала упорно смотреть в их сторону. Наконец Поэт устал, оборвал пение, перехватил инструмент в правую руку и, не обращая внимания на аплодисменты, пошел к друзьям. Верхний свет погас, Маран вдруг одним глотком допил свою чашку и встал. Не раздумывая больше, он подошел к соседнему столику, пододвинул стул и сел. Момент, когда они ушли, Дан пропустил, просто через некоторое время заметил, что за тем столиком никого нет. Больше, чем неожиданное исчезновение Марана, его поразила реакция Поэта и Дора. Ни разу не оглянуться в ту сторону, не обмолвиться ни одним словом, не позволить себе ни одного намека, от чего вряд ли удержались бы приятели Дана в любой мужской компании на Земле, продолжать, как ни в чем не бывало, потягивать тийну, говоря о вещах, невероятно далеких от недавнего эпизода — не странно ли? Дан с трудом удержался от вертевшейся на языке реплики… черт их знает, может, здесь так принято? Может, для бакнианок естественно открыто выражать свои… гм… Он вспомнил более чем откровенные взгляды, которые бросала на него Нила… а ведь в первое время бакнианские женщины казались ему до тошноты целомудренными… Наконец до него дошло, что, в сущности, мир бакнианских или, если угодно, торенских страстей до сих пор в поле его зрения не попадал. Страстей — или?.. Может, это было притворство? Нет, пожалуй, все-таки подлинное чувство…

Скорее отвечая собственным мыслям, чем продолжая начатый разговор, Дан громко сказал вслух:

— Не беспокойтесь за Марана. Ее никто не подослал, ручаюсь головой.


Маран пришел через час, после того как, позавтракав в маленьком, небогатом буфете на нижнем этаже Малого дворца, Дор ушел в свои мастерские, а Поэт с Даном вернулись в квартиру Марана — две комнаты в конце одного из коридоров верхнего этажа, где, удобно развалившись в креслах, потягивали карну. Настроение Поэта казалось безоблачным, что удивляло Дана, впрочем, может, то была эйфория от возвращения домой?

— Меня беспокоит состояние Марана, — сказал он, вызывая Поэта на разговор.

— А меня нет, — отозвался тот немедленно.

— Нет?

— Нет. Я знаю Марана. Помечется и возьмет себя в руки.

— Ты уверен?

— Еще бы! В конце концов, у него нет другого выхода.

Дан усмехнулся.

— Странный вы все-таки народ. Никогда б не подумал, что Маран может так переживать из-за этих дел, а ты, наоборот, сохранять спокойствие… будто ты все знал заранее.

— Знать я, конечно, не знал, но… Понимаешь, Дан, мы с ним в разном положении… я имею в виду не то, что он взвалил на себя ношу, для меня, каюсь, непосильную. Нет. Просто Маран, как это не парадоксально, сохранил еще какие-то иллюзии. А я — я давно понял, что самая изощренная фантазия не в силах вообразить хоть одно преступление, которое не было б уже совершено Изием и прочими подонками. А возможно, все еще хуже.

— То есть?

Поэт только вздохнул.

— Эх, Дан… Слушай, давай-ка поищем у Марана в запасниках, авось, найдем бутылочку тийну. — Не дожидаясь ответа, он вскочил и стал открывать ящик за ящиком.

Маран вошел бесшумно, они даже не сразу его заметили. Куртка у него была перекинута через плечо, ворот рубашки расстегнут, меньше всего он был похож на… Глава государства, — мысленно произнес Дан. Да, как ни удивительно, но факт, этот высокий, красивый молодой человек со слегка спутанными коротко подстриженными светлыми волосами и усталым лицом, одетый с небрежностью спортсмена, знающего, что его тренированное тело смотрится в любой одежде, не кто иной, как глава государства с почти сорокамиллионным населением. Привыкнуть к этой мысли было нелегко.

— Доброе утро. — Маран хорошо знакомым Дану жестом швырнул куртку через всю комнату в дальнее кресло, а сам сел рядом с Поэтом и придвинул к себе графин с карной и чашку. Налил, выпил, рассеянно налил и выпил еще чашку, потом, не глядя, рассчитанным движением протянул руку вправо и ткнул в клавишу переговорного устройства, довольно громоздкой штуки, работавшей на основе проводной связи.

— Нила! Что там у вас нового? Ган не появлялся? Если он придет, дай мне знать. И найди мне, пожалуйста, Тонаку, скажешь, что я прошу его подъехать. Срочно. Ясно?

Дан улыбнулся. Нилу он еще не видел, не знал, что она здесь.

— Приятные воспоминания? — усмехнулся Маран.

Он поднялся упругим движением, прошелся по комнате, поглядел в окно, вздохнул и стал расстегивать рубашку.

— Что ты собираешься делать? — поинтересовался Поэт.

— Принять душ.

— Я не о том. Ган, Тонака… Что это значит?

— То есть? Ах да, ты же еще не знаешь. Мне удалось провести их в Правление. Предварительно сделав Тонаку Начальником Наружной Охраны, конечно.

— И зачем они тебе? Срочно?

— Все затем же.

— Маран!

— А ты думал, я меняю свои решения каждые двадцать пять часов?

— Нет, я думал, ты валяешь дурака не больше двадцати пяти часов подряд.

Маран бросил рубашку туда же, куда куртку, и пошел к двери.

— Постой! Может, правда хватит, а?

Маран вернулся и присел на подлокотник кресла напротив Поэта.

— Знаешь, как ее зовут?

— Кого?

— Ну… — Маран запнулся.

— А… Нет, откуда же мне знать?

— Лана.

— Что-то знакомое.

— Не правда ли? Что-то знакомое! Она — дочь…

— Лана?

— Да.

— Ну и что?

Маран встал и отошел к окну. Довольно долго он смотрел из окна. Дан и Поэт молча ждали. Потом он, не оборачиваясь, сказал — голос его прозвучал неожиданно хрипло:

— Пять лет назад я сам, лично, арестовал Лана.

— За что?

— Какое это имеет значение! Ему предъявили обвинение в государственной измене… как и всем. За что!

— И все-таки?

— Поэт, не надо заговаривать мне зубы!

— Твои зубы меня не волнуют. Я просто хочу знать.

— Он написал книгу. Небольшую такую брошюру страниц в двести. Она называлась «Лига и Большой Перелом».

— Не слышал.

— Ты и не мог слышать. Ее конфисковали прямо из типографии. На суде Лан был признан виновным в преднамеренной фальсификации исторических фактов с целью очернения и подрыва авторитета власти.

— Каких фактов? Например.

— Например? Ты, конечно, слышал, что у Изия членский знак Лиги за номером два?

— Ну?

— Лан доказывал, что Изий вступил в Лигу только за два года до Перелома, так что…

— Так что знак за номером два он благополучно свистнул у кого-то из старых членов Лиги. Интересно…

— Более того, Лан утверждал, что Изий стал членом Правления только перед самым началом событий, да и то без права решающего голоса.

— Не понимаю, что тут такого? — вмешался Дан. — Неужели обязательно надо быть членом Лиги с первого дня, чтобы стать ее руководителем?

— Не в этом дело.

— А в чем?

— В том, что согласно официальной истории Лиги Изий был среди ее основателей и руководителей с первого дня.

— Здорово! Как же можно ухитриться так подтасовать факты? Ведь не сто лет прошло.

— По соображениям конспирации имена членов Правления не афишировались.

— Но нельзя же вечно…

— Погоди, Дан, — остановил его Поэт. — Конечно, Лан был прав? — спросил он Марана.

— Еще бы! Но это не исчерпывает картины. Там были и другие факты. Похлеще. Посуди сам. Изий стал членом Правления от провинции Усата, когда его предшественника Пану, между прочим, одного из участников Учредительного Собрания, неожиданно арестовала императорская Охрана, что случилось буквально за пару суток до спешно готовившегося похода на Крепость, раздумывать было некогда, под рукой от Усаты оказался только Изий, и его поспешно ввели в Правление.

— Что из того?

— Не торопись. На следующий день после переворота на закрытом заседании Правления один из его членов, Танат, довольно крупная фигура, обвинил Изия в том, что он выдал Охране Пану. Доказательств не было, только туманные свидетельства, ему не поверили. А через несколько дней в суматохе… Ну ты помнишь, тут и там начиналась беспорядочная стрельба, и в одной из таких заварушек Танат был убит. Кем, как? Так и не выяснилось.

— Ну и ну!

— Есть еще одно обстоятельство. После ликвидации тюрем, когда все арестованные при императоре члены Лиги вышли на свободу, среди них не оказалось Паны. Судить его не успели, без суда при императоре никого не казнили, и вообще за такие дела не казнили, куда он исчез — загадка. Как бы то ни было, Изий занял место Таната и попал в правительство.

— А ты добыл какие-нибудь доказательства, что Изий был замешан во всех этих исчезновениях?

— Только насчет Паны. Его действительно подставил Охране Изий.

— А остальное?

— Наверно, еще много чего выплывет. Пока что…

— А что сталось с Ланом?

Маран помрачнел.

— Ему дали двадцать лет. Он умер в тюрьме меньше, чем через год. Если б я тогда знал…

— Что встретишь его дочь?

Маран не на шутку разозлился.

— При чем тут дочь?! Что ты несешь ахинею?!

— А если не при чем, почему ты так болезненно реагируешь на это обстоятельство?

— Поэт, ты, по-моему, совершенно спятил!

— Почему? Насколько я понял, арестовывая его, ты и не подозревал о его правоте?

— Я не подозревал даже о существовании его книги. Чудом уцелевший экземпляр ее попал мне в руки год назад. Тоже чудом.

— Вот видишь…

— Ничего я не вижу. Поэт, неужели ты перестал меня понимать? Или твердо решил щадить меня при любых обстоятельствах?

— Интересные фантазии, — сказал Поэт невозмутимо. — А что, она тебе крепко задала?

Маран покачал головой.

— Что она дочь Лана, выяснилось только утром, когда я увидел его портрет на стене и спросил…

— Значит, она тебя не узнала?

— Узнала.

— Странно все это. Странная женщина. Ты не находишь?

— Извини, я не считаю эту тему подходящей для обсуждения! — Маран резко оборвал разговор и отправился в ванную.

— Кто такой Лан? — спросил Дан Поэта. — Историк?

— Да. Крупнейший притом. Автор «Подробной истории Бакнии». Отличная вещь, читается, как роман. Надеюсь, ее не изъяли. Знаешь, хорошо бы тебе ее прочесть. Я попробую поискать… погоди-ка… — он вскочил и вышел в соседнюю комнату, почти сразу вернулся с массивным томом. — Держи. А я-то пытаюсь вспомнить, где я ее недавно видел. Конечно, здесь. Между прочим, он подобрал себе отличные книги, ты поройся у него там…


Маран был еще в ванной, когда без стука распахнулась входная дверь, и, по-бычьи склонив отнюдь не бычью голову, в комнату ворвался разъяренный Ила Лес. Не увидев перед собой Марана, он остановился и грозно вопросил:

— Где он?! Где этот зарвавшийся мальчишка?

Дан с трудом сдержал улыбку, а Поэт с серьезным видом поинтересовался:

— Под зарвавшимся мальчишкой ты подразумеваешь Главу Лиги?

— Я подразумеваю Марана, — заревел тот. — Секретарша сказала, что он здесь. Куда он делся?

— Никуда, — сказал Поэт, кивая в сторону двери. — Вот он.

Маран стоял на пороге в свежей бледно-голубой рубашке, лицо гладко выбрито, влажные волосы аккуратно расчесаны на косой пробор, подтянутый, он снова выглядел самим собой.

— Ила? — сказал он удивленно.

Ила Лес обошел кресло, в котором сидел Дан, и остановился перед Мараном.

— Ты что, помешался? — спросил он тихо.

Маран не ответил.

— Я тебя спрашиваю! — Ила возвысил голос, потом оглянулся на Дана с Поэтом и умерил тон. — Мне безразлично, Глава ты или кто, по возрасту ты мне годишься в сыновья, так что не взыщи.

— Не взыщу, — сказал Маран спокойно. — Но будь добр, объясни, какие у тебя ко мне претензии.

— А ты не знаешь?

— Нет.

Ила Лес освободил зажатую под мышкой популярную в Бакнии папку-гармошку, отстегнул ремешок, извлек исписанный лист бумаги и помахал им перед носом Марана.

— Кто это писал? Ты?

— Я.

Ила Лес огляделся, ища, куда бы положить папку, не нашел, сердито уронил ее на пол и, освободив руки, широким жестом, со вкусом разорвал листок пополам и еще раз пополам.

— Это всего лишь бумажка, — заметил Маран невозмутимо.

— Вот именно. Но из-за этой бумажки Ган свалился с сердечным приступом. Твои шутки не слишком удачны.

— Объясни мне, пожалуйста, Ила… Ты что же, против моего ухода?

— Что тебя удивляет?

— В последнюю нашу встречу ты был настроен совсем иначе. Помнится, уезжая, ты объявил мне войну. «Я объявляю тебе войну» — вот твои собственные слова. Было такое или нет?

— Ну было, было. Сто лет назад.

— А по-моему, прошло всего три месяца или даже два с половиной.

Ила Лес смутился. Меньше всего на свете Дан мог себе представить смущение Илы Леса, и все-таки Ила Лес смутился.

— Принимаю упрек, — проворчал он. — Но я же не знал, что ты собираешься делать.

— А теперь знаешь?

— Теперь знаю.

— Эх, Ила… А что я сделал? Мне же не дают шевельнуться, я связан по рукам и ногам. Ты не знаешь, что сегодня такое любезная твоему сердцу Лига. Как ты говорил? Служение народу? Это служение превратилось в кормушку, государственные интересы обратились в прах перед лицом шкурных, любое мое начинание, даже намек на таковое, встречает организованное сопротивление, потому что расценивается только с одной точки зрения. Власть! Не потерять власть! Каждый — от члена Правления до самого маленького функционера, трясется над своей властью, какая б она не была, пусть даже это маленькая поганая властьишка. Бороться с ними все равно, что сражаться с драконом. На месте отрубленной головы тут же вырастают две новые…

— Драконы вымерли, — сердито буркнул Ила Лес.

— Ты полагаешь? — в глазах Марана неожиданно мелькнули веселые искорки. Ила Лес посмотрел на него с изумлением. Маран пошарил по карманам, вынул небольшой листок и протянул Иле.

— Читай.

— Иво Линту… — громко прочел Ила. — Ты что, уже заменяешь Линта?

— Линт принес это сообщение мне, потому что в нашем милом государстве с некоторых пор даже вопросы организации палеонтологических экспедиций решаются на уровне Правления. Читай, читай…

— «В ста девяносто вентах от границы Великой Пустыни экспедиция была атакована реликтовым песчаным драконом. Дракон убит, двое из участников экспедиции ранены»… Что это такое?

— Это твой вымерший дракон, Ила.

Поэт расхохотался, Маран улыбнулся, Ила Лес рассердился не на шутку.

— Мальчишки! С вами невозможно разговаривать серьезно!

Он раздраженно махнул рукой, прошел к небольшому столику, у которого устроились Поэт с Даном, и тяжело сел в свободное кресло. Маран поднял с пола кусочки разорванного им листка, повертел их в руках, усмехнулся, бросил обрывки в корзину и привычно присел на подоконник.

— Ты говоришь, что ничего не сделал, — медленно, задумчиво заговорил Ила Лес. — Вот я был вчера в городе. Люди гуляют по улицам. Смеются. Уже лет семь-восемь я не видел людей, смеющихся на улицах Бакны. Если б ты не сделал ничего, кроме отмены закона Изия о государственных преступлениях… Ты не просто отменил закон, ты отменил страх, который десять лет правил Бакнией.

— А ты знаешь, чего мне это стоило? А про какому статусу я провел этот указ, тебе известно? Все Правление с достойным лучшего применения единодушием проголосовало против моего предложения. Мне пришлось использовать статус чрезвычайных полномочий. Хорошо, что Рон Лев предусмотрел такую ситуацию… Хотя вообще-то это палка о двух концах.

— Что за статус? — спросил Поэт. — Никогда не слышал.

Ответил Ила Лес.

— Есть такой пункт в Уставе. Согласно ему в чрезвычайных условиях Глава Лиги может принимать единоличные решения независимо от согласия или несогласия остальных членов Правления. Между прочим, — добавил он, обращаясь к Марану, — это вовсе не палка о двух концах. Возможность произвола там невелика, ведь предусмотрено, что статус чрезвычайных полномочий может быть введен только с согласия Правления… Позвольте заметить, что если б не феноменальная неразбериха, которую вам, — он выразительным жестом раскинул руки, указывая одной на Марана, другой на Поэта, — удалось создать в государстве, ты бы скорее увидел собственный затылок, нежели эти полномочия. Это во-первых, а во-вторых, у Правления остается право сместить Главу, что автоматически аннулирует принятые им в рамках статуса решения, если их не подтвердит новое руководство… Маран! — резко перебил он сам себя. — И много чего тебе пришлось провести по чрезвычайному статусу?

Они молча смотрели друг на друга, потом Маран покачал головой.

— Не так уж много, Ила. Я старался использовать статус поменьше. Исходя именно из того, что ты только что изложил.

— Поменьше, но?..

— Выходит, я не имею права…

— Не имеешь!

В наступившей тишине особенно громко прозвучал зуммер. Дан машинально нажал на клавишу. Густое контральто Нилы сообщило:

— Пришел Ган.

Маран мягко поднялся с подоконника.

— Пойдем, Ила, обсудим.


Было еще довольно светло, но на темно-сером небе уже появились первые звезды. Долгие бакнианские сумерки вступили в свои права.

Дан свернул на дорожку, ведущую к Малому дворцу. Он недолго колебался, когда Маран просто и естественно предложил ему на выбор диван в собственной квартире или комнату по соседству, комната, конечно, была б удобнее, но он предпочел диван, подумав, что наверняка ни у одного разведчика в истории не было столь выгодной позиции. Маран хотел удержать во дворце и Поэта, но тот, скривившись, буркнул: «Нет уж, эта жизнь не для меня», на что Маран только усмехнулся: «Я должен, а ты свободен?»

У ворот Дан налетел на Мита. Тот рассеянно кивнул в ответ на приветствие, обошел замедлившего шаги Дана и продолжил путь, но пройдя несколько метров, остановился и обернулся.

— Дан! Ты как будто человек не робкий? Хочешь составить мне компанию?

— А что такое?

— Пойдем поищем Марана.

— Он что, пропал?

— Не то чтоб пропал. Он отправился погулять в… В не слишком безопасное место. Один, как ты догадываешься. Ты же знаешь, в этом отношении он совершенно невыносим. Стоит недоглядеть и…

— В какое место?

— На Главную площадь. Там обычно собираются друзья Изия.

— Какие друзья? — не понял Дан.

— Обыкновенные. Ну сторонники, поклонники, если тебе так больше нравится.

— Неужели у Изия до сих пор есть поклонники? — удивился Дан.

— А почему нет?

— Ну… Нда. И у них хватает наглости собираться на Главной площади?

— А где им собираться? Ведь Главная площадь — продукт деятельности их любимого вождя. Ну что, идешь?

— Иду.

Продукт деятельности любимого вождя… именно что! Какая бывает деятельность? Разрушительная и созидательная? А был ли в деятельности Изия хоть какой-то созидательный аспект? Или он перманентно разрушал, разрушал, разрушал? Дан вспомнил гравюры, виденные в библиотеке. Древний город… Да, как ни стара была сама Бакна, в ней выделяли еще и Древний город… когда-то выделяли, не сейчас… хотя это было совсем недавно, что такое восемь лет в истории города, перешагнувшего порог третьего тысячелетия? Он представил себе толстые, местами обвалившиеся стены, стрельчатые арки, массивные квадратные колонны, кое-где сохранившиеся плоские крыши — строгие формы и краски, темный, серый или черный камень… в целом, руины — вместо окон зияющие провалы, вместо дверей загроможденные грудами обломков лазы, под стенами пыль по колено, куски камня, щебень… А вообще-то на Земле это именовалось бы памятником архитектуры, холилось бы и лелеялось, а тут… Изий назвал эти остатки старины кучей неубранного мусора и… И убрал. Теперь на месте Древнего города аккуратно вымощенная каменными плитами удивительно голая площадь, окаймленная безликими двухэтажными строениями, то ли казармами, то ли сараями. Единственное, что выбивается из уныло ровного ряда — столь же неуклюжая, сколь длинная башня. Башня Зеленого Знамени. Она уже виднелась впереди, Дан поднял голову — знамя плескалось в вышине, благодаря своему ярко-зеленому цвету все еще хорошо различимое на фоне быстро темнеющего неба.

Они прошли между толстыми ножками башни на площадь и остановились. Опоздали. Собрание уже закончилось, если вообще имело место, и густая толпа текла прямо к ним… нет, не текла, есть нечто мирное в слове «течение» — неслась, накатывалась вспененной волной. Рев голосов, всплески рук… Было уже почти темно, но лампы почему-то не горели, и Дан с непонятным отвращением увидел в нескольких местах над толпой вспыхивавшие один за другим факелы. Почему непонятным? Какое-то смутное воспоминание, некая хроника… старинный фильм, плоскостное кино…

Они переглянулись, повинуясь короткому кивку Мита, Дан скользнул вслед за ним обратно под башню, за ножки, в тень, безопаснее всего было смешаться с толпой, узнать их вряд ли могли, тем более в полутьме, а отступать было некуда, лежавшая по ту сторону башни улица была слишком обнажена, прямая, узкая, без привычных проходов во дворы — когда-то их заложили наглухо, здесь пролегала дорога, по которой проезжали на площадь Изий и его свита, и совершенно пустая, ни одного прохожего, даже двери двух-трех убогих лавок заперты на висячие замки…

Когда толпа хлынула в проход под башней, они незаметно затесались в плотную массу возбужденных людей и попали в середину потока, вынесшего их на улицу. Дан вертел головой, пытаясь понять, что происходит, но не мог сориентироваться. Ни одного связного предложения, беспорядочные выкрики, свист, улюлюкание, злоба и ненависть — к кому? Вот из толпы на миг вынырнула растрепанная голова, в шум голосов ввинтился истерический вопль — слов Дан не разобрал. Брошенный кем-то камень с грохотом ударился в закрытые ставни ближайшего окна, другой попал в цель, брызнули осколки, раздался испуганный визг. И вдруг в памяти Дана с внезапной четкостью встала картина, когда-то увиденная под гипнопедом, он понял: сейчас начнется погром. Неизвестно о чем шла речь на площади, но юнцов… он уже разобрал, что с камнями и факелами были, в основном, юнцы… юнцов подзавели, настроили и… Конечно, те, кто это затеял, камнями кидаться не будут, у них иные функции, а отвечать за беспорядки придется новой власти, отвечать в любом случае — разогнать толпу означает стать на одну доску с теми, прежними, не трогать… что же, дать громить дома и лавки? Он невольно замедлил шаг, и на него тут же налетели идущие сзади, он удержался на ногах только благодаря Миту, подхватившему его под локоть… А что, кстати, Мит? Мит, кажется, растерялся. Выбраться из толпы не было никакой возможности. Действовать? Как? Камни уже летели в трещавшие под ударами, поспешно захлопывавшиеся ставни, в гулко отзывавшиеся железные двери немногих лавок. Какой-то молодчик в форме Охраны выхватил факел у несшего его подростка и ринулся к дощатой двери полуподвального бара, он бежал, опережая всех, Дану было хорошо видно, как, оказавшись у цели, он поднес факел к закопченному дереву, но тут его нагнали бегущие следом, сразу два десятка спин закрыло обзор, видны были только отсветы огня на стене. Потом огонь закачался, переместился вдоль стены влево, к черному провалу — один из домов в ряду обрушился, видимо, давным-давно, сохранился лишь прилепившийся к соседнему зданию кусок стены высотой метра в два. Неожиданно на фоне провала появилась фигура в белом с факелом в руке. Не выпуская его, человек ловко взобрался на гребень стены, поднял факел и резко, крест-накрест взмахнул им в воздухе, пытаясь, очевидно, привлечь к себе внимание толпы. Это ему удалось, ближайшие остановились, тем самым вынуждая остановиться идущих сзади. Тогда человек приблизил факел к себе так, чтобы свет упал ему на лицо, и ошеломленный Дан узнал Марана. Не он один — шелест прокатился по толпе, уполз вдаль.

— Чего вы хотите? — спросил Маран спокойно. Дан удивился силе его голоса, легко перекрывшего угасающий шум.

В наступившей тишине слышались только отдаленный топот и потрескивание горящих факелов.

— Чего вы хотите? — повторил Маран. — Что защищаете и от кого? За кем идете и куда?

Над толпой появилась темноволосая голова. Крик, который в гуле голосов звучал бы естественно, в тишине казался неуместным. Не казался — был. Бессвязные слова…

— Наши завоевания под угрозой! Нас хотят отбросить в императорские времена… За что боролись?.. Не позволим!

И другой:

— Мы выбрали свой путь раз и навсегда! Мы не свернем с него!

И уже из глубины толпы, тихо, но упрямо:

— Изия оклеветали!

И словно эхо — оклеветали, оклеветали, оклеветали, и судорожный вскрик — вы оклеветали, вы…

Маран не шевельнулся. Просто, словно среди своих, даже немного лениво проговорил:

— Какой у нас сегодня день? Раз, два… Три дня до выходного — потерпите? — ответом было настороженное молчание, но он продолжал уверенно, словно получил согласие. — В выходной приходите… приходите все!.. к Полю Ночных Теней. Только не ночью, а утром. Там поговорим. Жду.

Он перевернул факел, наступил на него, погасил, потом соскочил со стены и растворился в темноте провала.

Люди постояли и разошлись, большинство сразу, меньшинство после неудачных попыток подхлестнуть себя и других… не получилось, что-то сломалось в порыве толпы.

Дан и Мит ушли последними.


Старый зал приветствовал своего любимца оглушительной овацией. На этот раз Поэт, намеренно или случайно, обставил свое появление более торжественно, он вышел из галереи нижнего яруса на уровне второго-третьего ряда и сразу оказался на сцене. Едва он стал в центре и приветственно поднял руку, как весь зал поднялся. Аплодировали стоя, на сцену полетели уже знакомые Дану темные ветки, покрытые мелкими белыми цветами — каора, в Бакнии эти ветки было принято дарить, как на Земле розы. Дан и Дина Расти сидели в верхнем ряду под самой стеклянной крышей, им была видна вся масса зрителей, сплошь покрывавшая стенки и словно устремленная к белоснежному от множества цветов донышку чаши Старого зала.

Наконец, аплодисменты стихли, Поэт снял с плеча ситу и запел.

Он спел уже пять или шесть песен, когда Дан почувствовал на своем плече чью-то руку, поднял голову — Маран, видимо, тот вошел через верхний вход, рядом с которым сидел Дан. Дан и Дина подвинулись, и Маран примостился сбоку. Никто как будто не заметил его прихода.

Поэт, между тем, продолжал петь. Дан с нетерпением ожидал повторения световой феерии осеннего концерта, но время шло, было по-прежнему светло, и он наконец понял: в Бакнию пришла весна… Хотя здесь времена года особенно не различались, в сущности, то, что они с Никой в свое время назвали осенью, просто потому, что дни стали короче, немного похолодало, и относительно часто шли дожди, в торенском понимании таковой не было, слово, которое они сочли эквивалентным соответствующему земному, обозначало период, длившийся больше полугода и почти такой же теплый, как зима в земных субтропиках…

Поэт прекратил концерт как-то неожиданно — допел песню, сказал негромко: «Все, спасибо», спрыгнул с небольшого возвышения, заменявшего сцену, и быстро поднялся к ближайшему выходу. Задержался на секунду, прощально помахал рукой и исчез. Аплодисменты смолкли, публика хорошо знала привычки своего кумира — ушел, значит, ушел. Как-то Дан спросил у Поэта, почему тот не поет на бис, с трудом разъяснив ему это понятие, Поэт пожал плечами — «Я пою до тех пор, пока мне поется, не меньше и не больше»…

Маран вышел в проход и остановился, поджидая Дана и засидевшуюся в задумчивости Дину. Дан услышал, как кто-то неподалеку вполголоса сказал:

— Смотри, Маран.

— Где? В зале? Не может быть.

— Да вот же он!

По залу пронеслось шушуканье, все стали оборачиваться.

— Я подожду вас внизу, — торопливо сказал Маран и выскользнул в неправильный овал выхода. Однако опередить толпу он не успел, пока он спускался по длинной, свободно вьющейся вдоль наружной стены зала висячей лестнице, главная масса зрителей хлынула наружу через выходы нижних и средних ярусов, и когда Маран добрался до уровня второго-третьего ряда, внизу, на земле, уже колыхалось людское море. Еще несколько ступенек, и он исчез бы в толпе. И тут стоявшие под лестницей люди одинаковым жестом подняли руки и сложили ладони над головой — старинный знак уважения и доверия. За ними другие, дальше, дальше… И Маран растерялся. Он судорожно стиснул тонкую трубку-перила, попытался что-то сказать, но губы его не слушались, потом тихо — так, что его было слышно только в первых рядах, прошептал: «Благодарю», наконец овладел собой и повторил уже громко:

— Благодарю вас…

Чуть позже, когда они всей компанией, уже с Поэтом и невесть откуда взявшимся Дором, шли вдоль бесконечной стены Дома, где жила Дина Расти, Поэт сказал полушутя:

— Вот жизнь пошла! Поешь, поешь, а приветствия достаются неизвестно кому, — потом посерьезнел, — ты добился многого, Маран. Я знаю тебя, и все же я удивлен.

Маран вздохнул.

— Боюсь, что я тут не при чем. Это остатки уважения к правительству вообще.

— Брось.

— Правда. Я уже говорил тебе вчера, позавчера и повторяю сегодня: я не считаю, что успел сделать нечто особенное, более того, я считаю, что фактически ничего еще не сделал. Это работает привычка уважать власть. Бакны всегда уважали власть… за исключением двух-трех кратковременных эпизодов, да и то неуважение это касалось конкретных ее носителей, но сама власть, так сказать, в чистом виде, всегда сохраняла свои позиции. Правда, они еще не знают о размерах преступлений, которые совершаются именем власти, более того, собственными руками облеченных властью людей. Вот когда они узнают… — в его голосе прозвучали странные нотки — ожесточение, смешанное с тоской…

— Маран, — Дина осторожно коснулась его руки, — а может, и не надо, чтобы они узнали? Зачем? Что это изменит? Погибшие все равно уже не вернутся.

Маран остановился.

— Дина! — сказал он удивленно. — И это говоришь ты? А память о погибших? А их честь?

— Надо двадцать пять раз подумать, прежде чем совершать опрометчивые поступки, — хмуро заметил молчавший до того Дор. — Можно ведь необратимо подорвать авторитет власти.

— Кому нужен авторитет, основанный на лжи и крови? Вам? Мне — нет!

— Послушав тебя, можно подумать, что ты был не сотрудником Охраны, а одним из тех, кого эта Охрана поставила перед судом, — бросил Дор иронически.

— Что ты этим хочешь сказать? — спросил Маран.

— То, что сказал. Люди, которые ни в чем не замешаны, люди, которые потеряли мужа, как Дина, или брата, как я, готовы все забыть, а ты — ты, который весь был в этом дерьме, теперь хочешь быть чище всех?

Маран побледнел от бешенства. Дан увидел, как судорожно сжались пальцы его рук, по привычке наполовину засунутых в узкие карманы, казалось, сейчас он ударит Дора, но он сдержал себя усилием воли, резко повернулся и пошел прочь. Дина рванулась было за ним, но Поэт поймал ее за руку.

— Не надо. Он справится сам. — И Дору: — Зря ты так.

— Нет, не зря, — сказал Дор упрямо. — Сколько прошло месяцев с тех пор, как он трепался о необходимости поддерживать авторитет власти и о рабстве бакнианской души? А теперь вдруг стал считать рабов за людей, да? Чистеньким хочет быть — он!

— Откуда эта злоба, Дор? — изумленно спросила Дина. — Нельзя так. Это не по-дружески.

— Это просто не по-человечески, — рассердился Поэт. — Чего ты от него хочешь, не понимаю.

— Я хочу, чтоб он не забывал, кем служил у Изия…

— А он и не забывает, — оборвал его Поэт.

— Как тебе не стыдно, Дор? — горестно сказала Дина. — Он спасал людей. Он сохранил картины Лея и бесценные реликвии из дворца Расти… я говорю только о том, что касается лично меня…

— Спасал, верно. Одного из ста, а остальные? Да и то, сначала он должен был очухаться. Когда это произошло? Год назад, два, пять? Только не говорите мне, что в самом начале, тогда он просто не пошел бы в Охрану… Пусть пять лет! А что было до того? Что он успел натворить? Небось служил верой и правдой!

— А ты, конечно, во всем разобрался сразу? — спросил Поэт зло. — В первый же день, как Изий пришел к власти, ты взглянул на него и определил, что он убийца и скот. Так?

— Я — нет, но…

— Какое еще «но»? И я — нет. И он — нет. Ошибся человек, понимаешь ты, ошибся! Оставь ты его в покое, ему и без тебя тошно.

— Не оставлю. Я не хочу, чтоб он всех развенчал, а сам благополучно остался в стороне. Это нечестно.

— А он и не собирается оставаться в стороне, — вмешался Дан.

— Вот как? — издевательски процедил сквозь зубы Дор. — Может, он еще и в отставку подаст?

Поэт и Дан переглянулись.

— Ладно уж. Поднимемся к Дине, просветим этого обормота, — предложил Поэт.

— Это меня, что ли? — воинственно спросил Дор.

— Тебя, тебя…


Маран явился домой под утро. Дан не спал, лежал в темноте, оставив дверь в смежную комнату открытой. Он скорее угадал присутствие Марана, чем услышал его. Беззвучно отворилась входная дверь, Маран прошел к себе в спальню, отдернул занавеску, распахнул окно, все это совершенно бесшумно, Дан только увидел его силуэт в голубоватом свете Мины… Рэта уже зашла, но меньшая из лун, Мина, висела низко над горами… Какое-то время Маран стоял, глядя в небо, потом повернулся к стоявшему под окном рабочему столу, открыл бутылку карны, налил себе, выпил — как всегда, ни звона стекла, ни шума льющейся струи, и сел в кресло у стола. Долго сидел неподвижно, потом, наверно, протянул руку, до Дана донесся первый звук — протяжный голос струн ситы.

Когда после долгого мучительного разговора у Дины они с Поэтом и Дором пришли сюда… Дор рвался объясниться… Марана на квартире не оказалось, не было его и в служебном кабинете, им удалось найти только сердитого Мита, который сказал в сердцах:

— Все, хватит, завтра подаю заявление, пусть меня освободят и пошлют охранять реликтового дракона. Менее хлопотно.

— От кого? — поинтересовался Поэт.

— Что?

— Дракона, спрашиваю, от кого охранять?

— От экспедиций, от кого же еще… Как я устал, всемогущий Создатель!

— Но ты ведь можешь его вызвать, не так ли? Разве у тебя нет с ним связи?

— Могу, но… — Мит замялся.

— Но?

— Да я уже вызывал.

— И что?

— Выругался. Сказал, чтобы без дела не смел приставать.

— Подцепил какую-нибудь красотку и пошел утешаться, — констатировал Дор. — Ладно, подождем.

Было далеко за полночь, когда терпение Дора лопнуло.

— Он будет развлекаться, а мы сидеть до утра? Благодарю покорно. Я хочу спать. Поэт, идешь или остаешься?

Поэт пошел с ним, в дверях задержался, обернулся к Дану.

— Скажешь Марану… или нет, не надо ему ничего говорить, — он снял с плеча ситу, отнес ее в смежную комнату, служившую Марану и спальней, и домашним кабинетом, и положил на рабочий стол.

Дан не выдержал.

— Маран, — сказал он вполголоса, — не бери в голову.

— Не спишь? — Маран прошел к нему в комнату и сел в кресло напротив. — Понимаешь, если б это был не Дор… Мы ведь знаем друг друга с детства.

— Но на какое-то время вы ведь порвали друг с другом, нет?

— Да. Не тогда, когда я пошел в Охрану… Наверно, после смерти Мастера? Нет, даже чуть позже, когда меня назначили Начальником спецотдела… Да, было. Но ведь с Поэтом мы не утратили способность понимать друг друга…

Он умолк. Дан боялся заговорить и боялся промолчать, он не ожидал от Марана откровенности, скорее, холодной гордости, и теперь не знал, как вести себя дальше.

— Что ты решил? — спросил он наконец.

— Наплевать на все и уехать. В пустыню.

— Маран! Люди тебе поверили.

— Ничего, Дор их разуверит.

— Маран!

— Все! Давай спать.


Дан проснулся от звука голосов в соседней комнате.

— Опомнись, Маран! Или ты и вправду думаешь, что за тобой народ? Те несколько десятков тысяч, которые вам удалось собрать на Главной площади…

— Пятьсот.

— Пятьсот?

— Тысяч. Половина взрослого населения Бакны.

— Пусть пятьсот. Что такое пятьсот тысяч в стране с населением в сорок миллионов…

— Тридцать семь.

— Что ты меня без конца перебиваешь?

— Уточняю.

— Это не существенно.

— Существенно. Эти три миллиона, пропавшие за пятнадцать лет… два с половиной, если вычесть военные потери… Два с половиной миллиона человек ушли в небытие в результате вашей деятельности.

— Чьей деятельности? — ядовито переспросил собеседник Марана. — Я не ослышался?

— Нашей. Нашей общей деятельности, — после секундной паузы сказал Маран хмуро.

— Нет, дорогой мой, — прошипел тот, — не примазывайся к большому делу. Я давно тебя раскусил, Маран… только вот улик собрать не мог, слишком ловко ты заметаешь следы. Но меня ты не проведешь. Слишком много странностей возникало в твоем ведомстве в последние два-три года. Куда, например, пропали свидетели по делу «двадцати восьми»? Как могло случиться, что год назад осужденный на смертную казнь без отсрочки лидер группы «Принципы» Серт Гала, бесследно исчезнув по дороге из суда в тюрьму, на прошлой неделе вдруг выныривает в провинции на многотысячном митинге и требует расследования деятельности Изия Гранита? Каким образом картина Вениты, подлежащая по приговору сожжению, оказалась на стене твоего кабинета? А где сам Венита? Месяц назад в издательство Лиги принесли полтора десятка книг с твоей личной запиской. Как сохранились эти книги, ведь они были изъяты и должны были быть уничтожены… все эти грязные пасквили! А куда делись улики по делу Третьей Военной школы? Я тебе приведу еще сотню примеров, я давным-давно догадался, что ты предатель, но Изий не послушался меня, не захотел поверить… «Маран не боится меня, значит, не боится никого. Если что — вы, трусы, попрячетесь в щели, а он меня прикроет»… Ему казалось, что он очень предусмотрителен, он только не предусмотрел, что верности ты предпочтешь власть…

— Ближе к делу, Лайва!

Дан подскочил от неожиданности. Лайва! Неужели тот самый?

— Изволь. Я пришел к тебе с предложением. Мы…

— Кто это «мы»? — спросил Маран небрежно.

— Мы — это Правление Лиги, — гордо ответил тот.

— Все?

— Почти. Не заблуждайся. За тебя только двое.

— И чрезвычайный статус.

— Статус можно отменить.

— Члены Правления тоже не вечны. Или ты думаешь, что от них нельзя избавиться?

— Отменить статус проще.

— А вы попробуйте, — голос Марана звучал насмешливо.

— Маран! Мы отдаем тебе должное. Признаться, дело ты обделал ловко, выжал из ситуации максимум возможного… и невозможного. Кто бы мог подумать, что маленький промах обернется государственным переворотом…

— Не слишком ли громко сказано? Если я правильно помню, вы сами меня избрали. Или я что-то путаю?

— О нет! Мы избрали. Абсолютно добровольно, с великой радостью выбрали Главой Лиги члена Правления без права решающего голоса, — саркастически сказал Лайва. — И с полным восторгом и воодушевлением вложили ему в руки оружие, которое позволяет плевать на наши мнения и пожелания. Но к делу! Признавая твои… гм… способности, мы не возражаем против того, чтобы ты оставался на посту Главы Лиги. Но взамен ты должен выполнить наши условия.

— Какие?

— Добровольно отказаться от чрезвычайного статуса и вернуться к нормальной работе.

— Что вы понимаете под нормальной работой?

— Коллегиальное руководство, как, кстати, положено по Уставу Лиги, составленному Роном Львом, которого ты так высоко чтишь. При Изии, если ты помнишь, членов Правления с решающим голосом было восемь, при этом у Изия два голоса, то есть всего девять, для удобства голосования. Сейчас нас десять, при этом два голоса у тебя, всего одиннадцать. Нас это положение устраивает.

— Еще бы. Ведь в этом положении у вас семь голосов, а у нас всего четыре. Я добровольно отказываюсь от статуса и становлюсь… куклой-пустышкой. Предлагаю решения для собственного удовольствия, ибо дальше Правления они не пойдут.

— Почему же? Если ты предложишь что-то разумное, мы тебя поддержим.

— О! Ваши условия слишком комфортны для меня. Пожалуй, я и вовсе воздержусь от предложений. Зачем? Достаточно и того, что мой портрет будет красоваться на каждом углу — будет ведь?.. и каждое мое слово будет повторяться тысячекратно — конечно, если оно окажется в должной степени бездумным и безвредным. И все-таки боюсь, что я не гожусь в идолы… при всей своей фотогеничности.

— Между прочим, я не шучу. И еще одно. Перед тем, как мы придем к соглашению, маленькое предварительное условие.

— Не слишком ли много условий вы мне ставите, дорогой друг? — тон Марана стал до невозможности язвительным. — Ладно, выкладывай.

— Мне стало известно, что к тебе попали архивы Высшего Суда.

— Ах вот оно что!..

— Мы не предлагаем тебе передать их нам. Нет. Но они должны быть уничтожены. У меня на глазах.

— Только и всего?

— Только.

— Нет.

Шутки кончились, но Дан понял это раньше, чем Лайва, тот еще переспросил недоверчиво:

— Нет?

— Нет. Ни за что. Никогда.

— Советую тебе подумать, — сказал Лайва с угрозой.

— Спасибо за совет, — холодно ответил Маран.

— Смотри, не прогадай. В конце концов, это всего лишь бумаги. Вряд ли ты сможешь получить за них больше.

Маран усмехнулся.

— Получил бы, если б собирался ими торговать.

— А что ты?..

Лайва умолк, потом медленно произнес:

— До меня дошло… Ходят всякие слухи о твоих намерениях. Я им, конечно, не верю…

— А зря.

— Маран! Предупреждаю! Если ты посмеешь обнародовать хоть один документ из этого архива, ты… Мы заставим тебя пожалеть об этом!

— Валяйте, дерзайте.

— Ты забываешь, что ты один против всех. Мы можем договориться и объявить, что и ты входил в состав Суда.

— Под каждым из этих документов стоит подпись, — заметил Маран невозмутимо. — И ни одной моей.

Долгая пауза. Подумав, что Лайва ушел, Дан встал со своего ложа и стал натягивать брюки, но тут Лайва снова заговорил, и Дан застыл на одной ноге.

— Давай поговорим спокойно. Зачем тебе все это нужно? Ты хочешь добиться нашей отставки? Но вместо нас придут другие, тебе все равно придется делиться властью. Выставь свои требования, может, мы договоримся? Мы пойдем на уступки, архивы — крупный козырь, мы это учтем… В разумных пределах, конечно.

— Нет.

— Маран! Ну предположим, я тебе поверил. Ты считаешь, что народу нужно знать… детали. Ты ошибаешься. Народу нужны покой, кусок хлеба и твердая власть. Мы готовы даже подтвердить твой указ об отмене закона о государственных преступлениях.

— Вы удовольствуетесь двумя с половиной миллионами? — спросил Маран иронически.

— Послушай! Не надо вешать на меня то, к чему я отношения не имею! Большая часть этих двух с половиной миллионов ушла, как ты выражаешься, в небытие при Роне Льве. Когда я играл в Правлении роль не большую, чем ты в Охране, а вернее, чем ты в Лиге, ты ведь в Охрану пришел позже…

— Как это понимать? — бросил Маран пренебрежительно. — Уже даешь задний ход?

— Ничего подобного, — буркнул Лайва после короткой паузы. — Я полностью одобряю принятые меры! И даже считаю, что дело не было доведено до конца. Два с половиной миллиона! Это ведь еще не все бароны с их отродьем! Я не говорю о сочувствующих. Живут и здравствуют сотни тысяч людей, которые прикидываются, что смирились, а сами терпеливо ждут своего часа.

— Разумеется!.. Значит, покой, кусок хлеба и твердая власть?

— Да. Твои разоблачения никому не нужны. Они только пошатнут доверие к власти — твоей же. Вызовут излишние переживания, тревогу, смятение…

— Лайва, ты что же — живешь в пустыне? Ты полагаешь, что все вокруг были слепы и глухи?

— Люди знали, что все, что делается, делается для их же блага. Пойми, им не надо ничего другого. Ты плохо знаешь свой народ.

— Это ты плохо знаешь свой народ. Да что там, совсем недавно и я думал почти так же. Но за эти несколько месяцев я встретился со столькими умными и честными людьми… Я не мог даже представить, сколько их у нас. Ваша система вытягивала на поверхность подонков, более того, вы будили самое худшее, низменное, извлекали на свет божий всю дрянь, которая, больше или меньше, есть в каждом. Становилось страшно смотреть вокруг, руки опускались. И все оказалось ложью. У нас есть настоящие люди.

— Предположим. Но все равно их меньшинство.

— Пусть. Что из того?

— А если большинство думает иначе? Ты говоришь о народе, но народ это большинство.

Маран молчал так долго, что встревоженный Дан осторожно подошел к двери и попробовал заглянуть в замочную скважину. К его вящему разочарованию в замке с той стороны торчал ключ. Потом Маран заговорил так тихо, что Дан едва его расслышал.

— Что ж, Лайва, в логике тебе не откажешь. Но меньшинство всегда вело большинство за собой, иначе не было бы никакого движения вперед.

— Вот мы и вели это большинство…

— Вели или гнали?

— Гнали только тех, кто не хотел идти сам. Остальных…

— Остальным вы завязали глаза и убедили их в том, что они слепы от рождения. И взяли на себя приятную миссию поводырей.

— А теперь ты вознамерился сорвать повязки с глаз? Но зрячему дальше видно. А если они увидят совсем не то, что ты хочешь им показать?

— Я ничего не собираюсь показывать. Пусть смотрят сами.

— А если они станут смотреть в разные стороны?

— В любом случае они увидят только то, что есть. Правду.

— Ты еще скажи, истину.

— А почему нет?

— Потому что истина, Маран, это отнюдь не своеволие и неразбериха. Народ жаден и прожорлив, как морской живоглот, если ему удастся впиться в кончик твоего пальца, он уже не выпустит тебя — сожрет целиком… Откровенно говоря, я бы с удовольствием полюбовался на то, как тебя съедят со всеми потрохами, но нельзя позволить, чтобы ты по недомыслию разрушил все, что мы строили десять лет. Мы еще поборемся с тобой, Маран, и за народ поборемся…

Наступило молчание, потом хлопнула входная дверь. Дан снова присел на диван и задумался. Истина. Он недолюбливал это слово, почему-то ощущая в нем привкус религиозности. Истина. Наверно, в любом обществе находятся люди, способные разглядеть ее через какую угодно повязку… разглядеть, сорвать повязку и… а может, наоборот, сорвать повязку, потом разглядеть?.. Вначале их мало, меньшинство, потом общество эволюционирует, и их становится все больше. Но чтоб истину увидело большинство, чтобы общество эволюционировало, те, кто уже видит, должны срывать повязки не только с себя, но и с других… Дан улыбнулся собственной велеречивости — не от бакнов ли он ею заразился?

Маран прервал его раздумья. Он распахнул дверь и спросил:

— Ты слышал?

Дан кивнул. Его удивил вид Марана, он напоминал того, другого Марана — перед осенними событиями, тугого, как струна, глаза его блестели, он стремительно и упруго шагал по комнате… Наконец остановился у стола и нажал на клавишу аппарата связи.

— Нила, записывай. Во-первых, немедленно дай вызов в Синуку, Серту Гала. Во-вторых, подготовь решение, которое я тебе продиктовал позавчера — насчет полного роспуска цензорских комиссий. И еще — о введении в Правление членом с правом решающего голоса Илы Леса. Оба по чрезвычайному статусу. Пока все.

Он отпустил клавишу и повернулся к Дану.

— Четыре да один — пять. Против семи. Мало.

— Для чего мало? Пока у тебя есть этот твой статус, расстановку голосов ты можешь игнорировать.

— В том-то и дело. Пока есть. Положение изменилось. Они не думали, что я доберусь до архивов. Да и вообще им в голову не приходило, что я всерьез думаю о каких-то переменах, они считали, что я просто решил перехватить власть. Потому и до сих пор ограничивались пассивным сопротивлением. А сейчас, когда под угрозой их личная безопасность, они могут перейти в наступление. Уже пытаются, как видишь. А линия фронта, говоря по-военному, у меня слишком тонкая, нет второго эшелона. Ничего не стоит ее прорвать. Мне нужно иметь большинство в Правлении.

— А ты заставь их принять еще троих. Что у тебя, людей нет? Вот хотя бы… Мит.

— Мит?.. Гм…

Маран посмотрел на Дана отсутствующим взглядом, сунул руки в карманы и стал прохаживаться по комнате. Внезапно его лицо прояснилось.

— Дан, ты — гений, — сказал он с облегчением. — Конечно, я не могу сунуть туда сразу четверых, этого они не проглотят. Но я могу одним щелчком, — он щелкнул пальцами, — перевернуть их лодку вверх дном. Смотри. Начальник Охраны, как Внутренней, так и Наружной, является членом Правления по должности. Если Начальник Наружной был членом Правления до того, как получил свой пост, и потому остался таковым и после того, как пост утратил, то с Пестой все иначе. Кроме должности, иных оснований околачиваться в Правлении у него нет. И заменив его своим человеком, я не просто получаю лишний голос, я меняю минус на плюс. Улавливаешь?

— Шесть на шесть, — сказал Дан.

— Вот! Конечно, Мита они провалят, для них Мит — это моя тень. Но возражать против такой замены в принципе — не посмеют, должностью Начальника Внутренней Охраны всегда распоряжался Глава Лиги. И тогда я подсуну им… Лета! Он уже полгода сидит в Вагре, что он из моей команды, вряд ли кто-то из них знает, во всяком случае, достоверных сведений у них быть не может, темная лошадка… Должно получиться! Начнем с этого.

Он снова нажал на клавишу.

— Нила! Отложи все в сторону, срочно собирай Правление. Я буду через пятнадцать минут.

Он выключил аппарат и подмигнул Дану:

— Ну что, Дан? Повоюем?


Поле Ночных Теней лежало к северо-западу от Крепости. Узкое и длинное, одной стороной оно касалось подножья сиреневых гор, другой подступало к окраине города, а на западе уходило за горизонт. По всему полю буйно росли полевые цветы, в отличие от земных, пышные и яркие. И высокие, выше колена… последнее, впрочем, чисто теоретически, ибо на поле никого не было, собравшаяся вскоре после восхода солнца огромная толпа теснилась у окраинных домов или под сохранившимися там и тут остатками городских стен, теснилась, возможно, не по собственной воле, так как вдоль границы поля цепью стояли охранники, а возможно, и по собственной, так как охранники были немногочисленны и безоружны, они ограничивались замечаниями или объявлениями. Дана поражала необычайная сдержанность людей, большей частью молчавших или переговаривавшихся шепотом… правда, он уже знал что это за поле… и все равно было слишком тихо, особенно, если учесть, что многие из присутствующих представляли здесь ту шумную, ночную толпу… Да, приглашение Марана было принято… конечно, запомнить ночных бузотеров в лицо было мудрено даже при фотографической памяти Дана, но они угадывались по скептическим усмешкам, откровенному недоверию в глазах, пренебрежительным полуулыбочкам.

Он невольно посмотрел на молча стоявшего рядом Марана — как ему эти лица? Но тот был непроницаем.

— Пора, — тихо сказал из-за спины Мит, он стоял чуть позади, у шершавой поверхности крепостной стены.

— Пожалуй, — Маран сбежал на тропинку и, никого не дожидаясь, пошел вниз к собравшимся в полусотне метров людям. Дан нагнал его уже внизу.

Маран вошел в толпу, его пропустили к кромке поля. Никаких усилителей не было, но его размеренный голос отчетливо прозвучал в неправдоподобной тишине.

— Мы остановились на том, что Изия оклеветали. Что ж, поговорим об Изии. Большинство из вас знает, почему это поле прозвали Полем Ночных Теней. Много лет подряд здесь, за забором… сейчас его нет, но те, кто живет поблизости, должны его помнить… по ночам что-то происходило. Что именно? Вам, конечно, известны слухи, ходившие по городу? Так вот, все это правда. На этом поле хоронили или, правильнее сказать, зарывали трупы казненных и замученных в подвалах Крепости. Кто не верит мне на слово, берите лопаты и копайте. Вон лопаты, под стеной.

— А где?.. — начал кто-то из толпы и запнулся.

— Что? Могилы? Везде.

Маран отошел в сторону и сел на один из валунов, усыпавших склон некрутого подъема к стенам Крепости. Дан остался стоять у кромки поля.

Прошло несколько минут — никакого движения, только стоявшие кучкой в нескольких шагах от Дана молодые люди тихо переговаривались. Наконец они, видимо, пришли к единому мнению, так как двое из них побежали туда, где грудой были свалены лопаты. Один, самый прыткий, взял первую попавшуюся, вышел на поле и, не выбирая места, слегка картинно вонзил ее в землю. Остальные сосредоточенно следили за ним. Ждать пришлось недолго, перекидав совсем немного легко поддающейся, несмотря на довольно густую траву, земли, юноша… на вид ему было лет девятнадцать-двадцать, не больше… вдруг испустил пронзительный вопль и выронил лопату. Дан подошел одним из первых, взглянул — из-под земли на него смотрело страшное, тронутое тлением, изуродованное лицо. Он сам еле сдержал крик, отшатнулся и, с трудом превозмогая внезапную слабость, стал пробиваться сквозь плотное кольцо набежавших людей.

Он подошел к Марану одновременно с Поэтом, вдруг возникшим откуда-то, до сих пор его видно не было.

— Зря ты это затеял, — проговорил Поэт хрипло, — зря, Маран, зря… Ради… неважно!.. ради каких угодно целей тревожить останки? Мало им было Изия? А теперь от нас покоя нет. Хоть после смерти можно б оставить их в покое, а?

Верно, торопливо подумал Дан, верно. Он словно вновь увидел обращенное к небу мертвое лицо. Выражение укора… Кого оно укоряло — палачей? Или тех, кто…

— Покой мертвых, — возразил Маран резко, — не важнее спасения живых.

— Нельзя спасать живых ценой… — начал Поэт, но Маран перебил его.

— Мы должны оторвать от них молодежь, ведь они тянут к себе молодежь, неужели ты этого не видишь? Если молодежь пойдет за ними, грош цена и нам, и всему, что мы пытаемся сделать.

И то верно, мысленно согласился Дан и смутился — что я, право, как флюгер…

— Молодежь сама поймет, что к чему.

— Чтобы понять, надо знать. Я помню себя в двадцать лет.

Поэт махнул рукой.

— Поступай, как знаешь.

Дан снова повернулся к полю. Он увидел рассыпавшихся по нему людей. Копали уже в десятках мест, копали, натыкались на то же самое, бросали, переходили на другое место, снова натыкались и снова переходили…

— Где же конец этого поля? — спросил он с содроганием.

Маран молча показал рукой вдаль.

— И везде одно и то же?

— Дальше — хуже. Хоронить начали в том конце, потом все ближе и ближе. Здесь последние. А там, наверно… — Маран замолчал, но Дан и без того представил себе состояние тел, погребенных пять, шесть, семь лет назад, у него перехватило горло, он судорожно закашлялся.

Поэт поднялся с места.

— Не ходи, — глухо сказал Маран.

— Я должен видеть.

Должен видеть! Дан не мог смотреть даже отсюда, с расстояния в полтора-два десятка метров, от постепенно распространявшегося в воздухе запаха у него кружилась голова, он лег и уткнулся лицом в траву.

Сколько он так пролежал? Позднее у него появилось ощущение некоего полубеспамятства, в котором он пребывал неопределенно долго, все смешалось во времени и пространстве, он не помнил, как встал, но помнил, что шел вдоль края поля — стало посвободней, людей было меньше, многие отошли и стояли поотдаль — шел и заставлять себя смотреть. Инстинкт самосохранения принуждал его поминутно закрывать глаза, но и того, что он увидел, хватило бы на десять жизней. В поле повсюду возникли… просветы, прогалины, окна, как это назвать? На участках в несколько квадратных метров слой земли, как оказалось, очень тонкий, был убран, а под землей, вглубь — сплошная масса человеческих тел, лежавших рядами… нет, не рядами, трупы были беспорядочно набросаны друг на друга, навалены грудой… Дан снова закрывал глаза и шел дальше. Было еще лицо Поэта, искаженное, залитое слезами, он надсадно кричал в толпу: «Хватит рыть, хватит!»… хотя никто уже и не рыл… «Оставьте их, оставим, как есть, пусть это поле будет памятником погибшим»… И Маран — тот молчал, окаменевшее лицо его было белым, на секунду Дан его возненавидел — зачем?! Зачем это все, зачем этот жестокий мир, для чего здесь он, Дан?!.

Он поднес руки к лицу, отнял — пальцы были мокрыми. Слезы? Что-то вокруг изменилось, окружающее пространство стало быстро пустеть, люди разбегались…

— Куда? Нельзя же их так оставить?! — парень, который кричал, схватил лопату и стал забрасывать землей обнаженные, казалось, тела.

Некоторые из бегущих перешли на шаг, остановился один, другой… Десятки рук снова взялись за лопаты. Наконец Дан понял, что идет дождь, летний дождь, ливень, почти потоп. Насквозь промокшие люди, стиснув зубы, неистово работали, возвращая мертвецам покров, защищавший их от взглядов и стихий…


Дан уселся на переднее сидение, захлопнул дверцу и нетерпеливо развернул письмо, врученное ему пилотом астролета малого радиуса. Он только что передал тому свои материалы — кристаллы с заметками и целой кучей стереофильмов, добрыми тремя десятками. Впрочем, что такое тридцать, даже триста фильмов, если запечатлеть надо целый мир. Хотя пока он ограничивался Бакной и ее окрестностями. Снимал тесные улочки, бесконечные цепочки дворов, старые и новые развалины, уцелевшие шедевры Расти, конечно, свои любимые сиреневые горы, само собой, бакнов, которые торопились по своим делам, гуляли, останавливались, собирались группами и принимались обсуждать свои нелегкие проблемы, что кончалось и миром, и дракой. Снял он и очередной импровизированный концерт Поэта в его излюбленном подвальчике у дворца Расти… сам того не замечая, Дан тоже стал говорить о дворце, как о «живом»… хотя называть его «мертвым» сейчас уже тоже было неловко, столько людей с упоением работало над его восстановлением. Ухитрился он поймать в объектив и Марана, что было непросто, тот упорно отказывался сниматься для газет или визора, а заодно сопротивлялся и попыткам Дана запечатлеть его на своих лентах… После столкновения с Лайвой и тягостной, но, видимо, все-таки необходимой сцены на Поле Ночных Теней Маран преобразился, исчезло немало смущавшее Дана в первые дни вялое безразличие, он то ли откинул свои сомнения, то ли просто запрятал их в такие глубины сознания, куда никому не было доступа, и окунулся в работу, так что в последнее время пообщаться с ним удавалось редко. Дан бродил по городу или сидел в библиотеках, микрофильмируя известные литературные произведения… если б не Поэт, ему ни за что не удалось бы разобраться в причудах современной литературы, практически все официально признанные романы и повести, равно, как и поэмы, были в большинстве своем, как, собственно, и следовало ожидать, если вспомнить схожие ситуации из земного прошлого, лишены грана художественности, а те, которые, по мнению Поэта, отражали реальное лицо эпохи, при Изии запрещенные, в библиотеках отсутствовали… правда, искать их пришлось недолго, почти все они обнаружились на расстоянии вытянутой руки — на книжных полках в квартире Марана. Вместе с книгами фильмотеку Дана пополняли картины, памятники архитектуры, собрал он и коллекцию записей музыки. Вначала эта работа не казалась ему работой — так, удовольствие, туризм, но постепенно он заметил, как изменились и углубились его представления о Бакнии, он понял, что бакны все-таки отличаются от землян, культура их по своей структуре не была идентична земной, искусство и литература в духовной жизни бакнов занимали гораздо больше места, фантастическое по темпам и всепроникающее развитие науки и техники привело, видимо, к какому-то перекосу земной культуры, и даже некоторое выправление этого перекоса в последние десятилетия не приблизило земную культуру к бакнианской… бакнианской или торенской? О всей Торене Дан судить не мог, но давно заметил, что бакны эмоциональнее землян, ему даже казалось, что они чрезмерно склонны к экзальтации, иногда пафос их речи напоминал ему романтический театр… Перед ним снова и снова возникала сцена на Главной площади, он не раз мысленно возвращался к ней, оставалась непонятной амплитуда качаний огромного маятника, каким в его представлении было настроение толпы, от почти мистической веры в Изия до его убийства. «Истерическая реакция, — сказал Железный Тигран, — думаешь, невротиками бывают только отдельные личности? Нет, дорогой мой, толпа и целый народ могут быть ввергнуты в истерическое состояние. Неуверенность, неуравновешенность, экзальтация и итог: бросок из одной крайности в другую». Наверно, так, но для истерических реакций нужна почва — лабильная натура, особый темперамент, возможно, восторженность… что-что, а восторженность была неотъемлемой чертой характера почти каждого бакна… Во всяком случае, теперь всеобщая нежность к Поэту была Дану понятнее, он даже не раз думал, что если б тому взбрело, к примеру, в голову бросить клич и повести бакнов на кого-нибудь войной, он легко собрал бы целое войско… Собственно, это он фактически и проделал, поправил себя Дан… В то же время, хотя Поэт в Бакнии был один, как некогда пошутил Дан, не предполагая, насколько его шутка близка к истине, поэтов в Бакнии было множество, бакны писали, рисовали, музицировали, сплошь были знатоками искусств… чего, к сожалению, не скажешь о большинстве землян…

Дан развернул письмо Ники с тайной надеждой увидеть ее почерк. Откровенно говоря, никакого письма он от нее не ждал, если и ждал, то видео или хотя бы звукового, но настоящего, древнего?.. Впрочем, он переоценил силы Ники, письмо, конечно, сошло с принтера… надеюсь, это не произведение компьютера, подумал он только наполовину в шутку. Но нет, письмо несомненно было творением Ники и на девяносто процентов состояло из всяких милых глупостей, которых он из ее уст не слышал почти никогда, она была скупа на ласковые слова. В конце Ника описывала свое с Даном изображение в газете-четырехчасовке «Новости», привезенной с Земли. Дан сложил письмо и задумался. Что греха таить, в последнее время он иногда размышлял над этим, но только сейчас сполна осознал, что произошло. И странно, в детстве, даже в юности он не мечтал о славе или подвигах… хорошо, что ему не приходилось обсуждать эту тему с Никой, она, конечно, не преминула бы попрекнуть его домашним воспитанием… «А все твое дамское воспитание», — сказала б она, презрительно морща нос, и была бы права, наверняка материнское влияние сыграло свою роль, мать была начисто лишена честолюбия, и не только в том, что касалось ее лично, но и в отношении близких, кто знает, не потому ли ушел отец, человек совершенно иного склада, нуждавшийся в крепком тыле, в поддержке, а не расхолаживании… Как бы то ни было, Дан о славе не мечтал, и вдруг его зашвырнуло в эту славу как бы пинком… неполадки в компьютере, подумать только! Отныне и всегда имена его и Ники будут стоять во всех энциклопедиях, во всех банках информации рядом со сведениями о гуманоидной цивилизации на планете Торена. И именно сейчас, когда место в истории ему обеспечено, его вдруг потянуло на подвиги. Возможно, им руководила неосознанная потребность как-нибудь, хотя бы задним числом оправдать незаслуженную славу? Но какой подвиг можно совершить здесь и сейчас? Ну пусть не подвиг, это несерьезно, это мальчишество, но что-то стоящее…

Он поудобнее устроился на сидении, что при его нестандартном для бакна росте оказалось непросто, и повернул ключ. Предстоял довольно долгий путь, и ему хотелось преодолеть первый, самый сложный участок горной дороги до наступления темноты.


Когда Дан въехал в Бакну, было уже темно, но на огромном окраинном пустыре, который он пересек, еще продолжалась работа. Дан затормозил, вышел и оглядел пустырь: он был вскопан, кое-где виднелись саженцы, это студенты Ботанического училища воссоздавали один из парков, которых в Бакне некогда было множество. Дан вспомнил, как несколько дней назад, когда они с Мараном то ли обедали, то ли ужинали в буфете, пришел Ила Лес и принес Марану на подпись «Призыв ко всем жителям Бакны». Маран повертел призыв в руке, поморщился и саркастически поинтересовался: «И зачем тебе все жители Бакны? Они уже давно забыли, как выглядят деревья.» «Когда выходят все, — стал объяснять Ила Лес, — создается особая атмосфера»… «Ну да, атмосфера, в которой деревья втыкают в землю корнями вверх». «Ничего ты, Маран, не понимаешь, — сказал Ила Лес с сожалением, — нет в тебе энтузиазма». «Нет, — согласился Маран, смял призыв, бросил его в грязную тарелку и объявил: — Не буду я этого подписывать. Оставь жителей Бакны в покое. Езжай в Ботаническое училище, прихвати с собой фотографии, репродукции… да не Рона Льва фотографии, а парков! Объясняй, проси. Проси, а не требуй»…

Когда недовольный Ила Лес ушел, он сказал Дану со вздохом: «Все у нас, Дан, неправильно, все не так. Отец Поэта работал в парке садовником, должность не бог весть какая, но на жизнь зарабатывал, хватало даже на меня. И парк был ухожен, ни одного листика не валялось. Платить надо людям, вот что». «Надо, — согласился Дан. — Вот и платите.» «Нечем. Государство разорено. Ты просто не в состоянии себе вообразить, до чего мы дошли. Мы на пороге голода. Мы банкроты». «А раньше ты этого не знал?» — поинтересовался тогда Дан, и Маран мрачно ответил: — «Знал, конечно… ну, может, не в полной мере, но знал. Собственно, именно потому, а вовсе не ради личной власти я и ввязался в эту историю… — он заметил недоверчивый взгляд Дана… — Разве я похож на властолюбца, Дан? Для меня власть лишь средство, а сама по себе она невыносимо скучна». «Ну а слава?» — спросил Дан лукаво. «Разве быть Мастером или Поэтом не неизмеримо почетнее, чем жалким Главой Лиги? Нет, я не хочу сказать, что у меня не было личных соображений. В конце концов, просто обидно. Как-никак я ученик Мастера, а знаешь, сколько всего у Мастера было учеников? — Дан покачал головой, и Маран выразительно поднял вверх два пальца. — И вот я все бросил, влез, как говорит Дор, в это дерьмо — и зачем? Затем лишь, чтоб наблюдать, как разваливается дело, которому я сознательно пожертвовал своим будущим и прошлым?» «И ты думаешь, что можно еще что-то спасти?» — спросил Дан, без вызова, без иронии, просто спросил, но Маран не ответил, только посмотрел на него и промолчал. Дан вспомнил реплику Железного Тиграна, тогда, при первой встрече… Кажется, он был не единственным, кто рвался пройти дистанцию заново…

Когда Дан добрался до дворца… по дороге он заехал в гараж, сдал мобиль и дальше пошел пешком… был уже поздний вечер. Он открыл дверь черного хода, поднялся по узкой винтовой лестнице на второй этаж, пересек пустой коридор и вошел в квартиру в уверенности, что Маран еще работает у себя в служебном кабинете. Не зажигая света, он прошел через прихожую в комнату, машинально протянул руку к выключателю и вдруг услышал женский голос. Дан застыл на месте, ему показалось, что он ослышался, но женскому голосу ответил мужской, в котором он узнал голос Марана. То ли Маран говорил громче, то ли дверь в соседнюю комнату приотворилась от сквозняка — все окна были, как всегда, открыты настежь, но Дан четко расслышал слова.

— А почему ты мне сразу не сказала, что ты — дочь Лана?

И после крошечной паузы ответ:

— Я знала, что если я скажу — ты уйдешь. Я не для того тебя позвала, чтоб дать уйти… — и через минуту тихое, но исступленное: — Я люблю тебя, Маран… — пауза, и громче, совсем громко, почти, как крик: — Я люблю тебя, Маран!

Дан понимал, что ему следует уйти, по правде говоря, ему следовало сделать это, как только он понял, что Маран не один, однако он стоял на месте и, затаив дыхание, ждал, что тот скажет в ответ. Но ответа не было. Пауза томительно росла, разрасталась в огромную глыбу, Дан почти физически ощущал ее тяжесть, но когда бесконечное молчание было наконец прервано, он не почувствовал облегчения, ибо заговорила женщина.

— Я понимаю, ты не любишь меня, — вопреки словам в голосе была отчаянная, неистовая, последняя надежда, однако еле уловимая пауза осталась незаполненной. — Но ведь тебе нужна какая-то женщина. Так почему не я? Разве я так уж плоха? Или… Может, я не подхожу тебе? Я не знаю, я слабо в этих вещах разбираюсь, у меня мало опыта… — еще одна долгая пауза, и судя по тому, как окреп ее голос, Маран… сказал ли он что-то шепотом?.. вряд ли, в таких ситуациях жесты гораздо красноречивей слов… во всяком случае, она продолжила почти уверенно. — Только одно: если тебя потянет к женщине, приходи ко мне. Только это — больше ничего, — и снова с мольбой, — обещай мне. Обещай. Обещай… Погоди, — вдруг добавила она торопливо, точно боясь, что он ответит сразу и ответит непоправимо, — представляю, какого ты обо мне мнения. Но ты не знаешь, это не в тот вечер возникло, еще пять лет назад, когда вы пришли за отцом… и ведь я была уверена, что ты с ними заодно, ненавидела, и все равно… Пока мать была жива… Она проклинала тебя… не только — вас всех, но и тебя, а я слушала ее и думала: если с тобой что случится, я умру. Я давно хотела прийти к тебе, а потом хоть в петлю, но не могла, из-за мамы… Когда я увидела тебя совсем рядом, за соседним столиком, поняла, что это судьба… — она сбилась, умолкла, потом словно вскрикнула: — Уж лучше б не было ничего!

Маран молчал так долго, что Дан хотел уже тихонько ретироваться и вдруг услышал его голос прямо за дверью, он чуть не бросился бежать, вообразив, что сейчас Маран выйдет и застанет его в позорной роли соглядатая, но голос снова удалился, звякнуло стекло, и Дан понял, что Маран просто встал и налил себе… или ей… воды.

— Ты не понимаешь, Лана, — сказал он и замолчал.

— Чего? Не можешь же ты совсем отказаться от каких-либо отношений… Хотя твоя должность… За последние десять лет появилось немало людей, которые привыкли к предложенным Лигой правилам, конечно, ты вынужден с ними считаться…

— В этом вопросе я ни с кем считаться не собираюсь, — ответил Маран пренебрежительно. — Я такой, какой есть, и ни под чьи вкусы подделываться не намерен. Не в этом дело.

— В чем же? Все-таки во мне?

— В тебе? Нет. Как женщина, ты меня вполне устраиваешь. — Дану в этих словах почудился легкий оттенок принужденности, и он насторожился. — Просто… Как тебе объяснить? Мне не до этого, понимаешь? Не до любовных метаний, волнений, бессонных ночей и прочего… антуража. Может, я вообще на это неспособен? Не знаю. Во всяком случае, сейчас… Вот ты пришла сама, а если бы нет? Может, я вспомнил бы о тебе завтра, может, через месяц или никогда… Предположим, я тебе обещаю отказаться, так сказать, в твою пользу от всех других женщин. Хотя не могу не признаться, что мне претит подобное положение дел, да и практически такое обещание сдержать трудно, ты же понимаешь. Но предположим. Ну а если я не появлюсь месяц? Полгода, год?

— Я буду ждать — лишь бы знать, что когда-нибудь ты придешь.

— И будешь мне верна?

— Да.

— Вот в том-то и дело! — в голосе Марана звучала неприкрытая досада.

— Тебе не по душе женская верность?

— Я предпочитаю ей спокойную совесть.

Еще одна пауза, и снова женский голос:

— Мне уйти?

— Нет. Не сейчас.

Дан понял, что его дальнейшее пребывание в этой комнате невозможно. Он бесшумно вышел, спустился вниз и остановился в нерешительности. Куда податься? Он мог бы, конечно, отправиться к Миту или Санте, но ему не улыбалось объяснять им причину своего прихода. Вот с Поэтом на этот счет было проще, но Дан не видел его уже дня три и не представлял себе, где его искать. Скорее всего, у женщины, судя по подначиваниям Дора во время последней встречи, он ввязался в какой-то головокружительный роман. Дор? Отношения с Дором у Дана так и не обрели той сердечности, что с Поэтом или Мараном. Как не суди, а податься было решительно некуда. Дан постоял перед дворцом, потом двинулся в обход площади Расти, вспомнив, что уже несколько дней этого не делал… к стилю Расти он относился со страстью неофита. Реставрационные работы охватили уже всю площадь, Большой дворец поднялся на три этажа, но его опередил айт с левой стороны, рядом с одним из Малых дворцов — после отмены запрета на религию объявилось множество верующих, в основном, их трудами оба айта росли на глазах, а один из них ушел далеко в небо. Дан постоял поочередно перед каждым из уцелевших зданий, освещенных голубым светом двух полных лун, вернулся в сквер за Малым дворцом и сел на скамейку. Просидел довольно долго, снова перебрал все варианты, но так и ни на чем не остановился. Было по-летнему тепло, и он подумал, не поспать ли на скамейке. Первый бродяга Бакны? Бродяг в Бакне ему видеть не доводилось, может, они прятались по заброшенным домам и подвалам? Когда он уже мысленно примеривался к жесткому ложу, послышался негромкий голос:

— Дан? Что ты тут делаешь? — Маран стоял рядом со скамейкой, словно материализовался из воздуха, Дан не видел и не слышал, как он подошел. — Я уже стал волноваться, думал, ты угробился где-нибудь на повороте.

— Боялся, что придется держать за меня ответ? — усмехнулся Дан.

— Дурак ты, — сказал Маран холодно.

Дан смутился.

— Извини.

— И чего ты тут сидишь?

Дан на секунду замялся…

— Откровенно говоря, я поднимался наверх. Вошел, услышал голоса и…

Маран пытливо взглянул на него, но ничего не сказал, а молча сел рядом.

Пока Дан лихорадочно прикидывал, стоит ли признаваться, что он подслушал часть разговора, из-за обступавших посыпанную песком дорожку кустов каоры вышла и остановилась перед ними невысокая — Дан только теперь увидел, что рост у нее ниже среднего, тоненькая женщина. В руках у нее было несколько сплошь усыпанных белыми бутончиками веток, наверно, только что отломанных, потому она и отстала, понял Дан и особо отметил тот факт, что Маран собиранием цветов заняться не соизволил, из принципа, что ли…

— Лана, это Дан. Мой друг, — сказал Маран, не двигаясь. — Дан, это Лана.

Дан встал и поклонился, правда, он не знал, следует ли это делать, он обнаружил, что его впервые здесь официально знакомят с женщиной. Наверно, не следует? Маран тоже поднялся и смотрел на него с веселой улыбкой.

— Ну что ж, Дан. Я провожу Лану, а ты иди спать.

— Зачем? — запротестовал Дан. — Не надо, я не хочу спать. И потом, я могу переночевать где-нибудь…

— Иди, иди.


Дан хотел было дождаться Марана, но четырехчасовое пребывание за рулем тяжелой в управлении для избалованного совершенной техникой землянина машины, видимо, выцедило из него все силы, он вымылся и лег, решив ждать лежа, и тут же уснул с ощущением недосказанности.

С тем же ощущением он проснулся утром, сунулся к Марану и, обнаружив того еще в постели, правда, не сибаритствовавшего, а сосредоточенно читавшего какой-то толстый том, выпалил:

— Извини, но я вчера подслушал часть вашего разговора. Стыдно, конечно, но подслушал. Сам не знаю, что на меня нашло. Каюсь.

Маран отложил свой фолиант.

— Какую часть? — поинтересовался он спокойно.

— Боюсь, что немалую.

Маран, неопределенно хмыкнув, снова взялся за книгу.

— А знаешь, она красивая, — неожиданно для себя сказал Дан после долгой паузы.

— Кто? — рассеянно спросил Маран.

— Она, Лана.

— А… Да, пожалуй.

— И это все, что ты можешь сказать?

Маран снова оторвался от книги.

— А что, Дан, у вас на Земле принято широко обсуждать всякие женские достоинства?

— Я не об этом, — оскорбился Дан.

— О чем же?

— Странный ты человек, Маран. Неужели тебе не приятно быть любимым красивой женщиной?

Маран захлопнул тяжелый том и запустил им в стену.

— Ну и дребедень! Ни одного разумного суждения! Наша наука так же страдает галлюцинациями, как и политика… Как ты сказал? Быть. Любимым. Красивой. Женщиной, — раздельно, словно пробуя слова на вкус, проговорил он, повернулся на бок и уставился на Дана. — Спорим, когда ты с подобным самодовольным выражением лица думаешь о любви красивой женщины, в роли этой женщины ты видишь Нику. Так?

— Конечно.

— А ты представь, что тебя любит другая красивая женщина. Посторонняя.

— Но у меня есть Ника. А у тебя ведь никого нет.

— Ну и что?

— Как «ну и что»? Ты человек свободный, почему бы тебе не позволить себя любить?

— Видишь ли, Дан, любовь женщины налагает обязательства.

— Какие обязательства? — удивился Дан. — Разве ты за ней ухаживал? Уговаривал, обольщал?

Маран проницательно взглянул на него.

— Ты так не думаешь.

— Почему?.. Вообще-то верно, не думаю. Но навязывать себя… тоже, знаешь…

— Хочешь, расскажу тебе одну историю? — предложил Маран. — Или тебе надоели наши истории? Нет? Это было в древнейшие времена. На территории Бакнии существовало несколько первобытных государств, и крупнейшее из них — по преданию, именно от его народа пошли бакны, как таковые, исповедовало настоящий культ… мужской силы, что ли? Мужчинам там полагалось иметь массу всяческих типично мужских достоинств, действовал кодекс чести, доблести, прямоты в речах и делах и еще бог весть чего. Позднее, когда сложилось кевзэ… помнишь, я тебе говорил насчет древнебакнианской системы физических упражнений?.. туда вошло это понимание мужского начала, потому-то Изий кевзэ и запретил, его не устраивал кодекс, согласно которому предательство, например, или доносительство считались преступлениями против чести… И вот наряду с прочим… Как бы это? В общем, если какой-либо женщине взбредало в голову полюбить или просто пожелать какого угодно мужчину, тот обязан был удовлетворить ее желание, иначе подвергался публичному осмеянию.

— Оригинально. А если этот мужчина любил другую женщину?

— Это не имело значения. Считалось, что та, другая, ничего не теряет. Как-никак она оставалась при своем праве и на этого мужчину, и на любого другого.

— А как насчет наоборот? Ну если не женщина, а мужчина воспылал…

— Экий ты, право, — засмеялся Маран. — Непременно хочешь и себе урвать кусочек. Нет, «насчет наоборот» ничего не было.

— И что же? Надеюсь, ты не ревностный блюститель старинного обычая?

— Ну ревностный не ревностный, но, в принципе, этот обычай некогда лег в основу взаимоотношений полов в Бакнии.

— Но тогда, выходит, в любви у вас должны объясняться женщины? — Дан был поражен.

— Так и было. Много веков. Но теперь этому перестали придавать значение. У вас, насколько я понимаю, не так?

— Не так. Хотя сейчас не обращают особого внимания на соблюдение старых обычаев, но все же представляется более естественным, когда активную роль берет на себя мужчина.

— Ну вот. Видишь, что получается? Если к тебе подойдет женщина и спросит, свободен ли ты и не составишь ли ей компанию, ты?..

— Мне это не понравится. Собственно, я, может, и пойду с ней… пошел бы — раньше… но мнение о ней у меня сложится не самое лучшее.

— Так. А для меня это в порядке вещей.

— Чертовщина какая-то. Я и не подозревал о подобном положении дел. То есть, они подходят на улице и…

— Это не принято. Обычно знакомства завязываются в общественных местах: на концертах, в галереях, магазинах, барах. Последнее чаще всего. Если женщина хочет показать, что она свободна и ищет партнера, она приходит в какое-нибудь кафе одна или с подругами, без мужчины. Осматривается, если ей кто-то по вкусу, она дает понять… Мужчине остается принять ее предложение или не принять.

— Невысказанное предложение?

— Обычно да. Хотя есть градации. Крайняя степень — это ритуальная формула… может, для твоего уха грубовато, но звучит примерно так: «Я хочу быть твоей. Возьми меня.» Правда, это чрезвычайная редкость, лично я слышал такое раза три-четыре. Как ты понимаешь, в подобном случае отказать уже невозможно.

— Почему?

— Ну нельзя же настолько унижать женщину. Если уж она дошла до этого… Или ты допустил…

— А как можно не допустить?

— Очень просто. Если тебе не нравится женщина, ты всего лишь делаешь вид, что не замечаешь… ее намеков, что ли? Можно встать и уйти, наконец.

— А если нравится?

— Тогда подходишь к ней. Знакомишься. Дальше — как бог на душу положит. Это, я думаю, как у вас. Возможно, так сказать, все сразу, а возможно, она захочет месяцами тебя изучать, прежде чем пойти на сближение. Очень отличается?

— Это — нет. Скажи, а то, что инициатива не в твоих руках, это не… Не коробит? Не унижает?

— Ну начнем с того, что это удобно. Не надо тратить время на ухаживания и прочую ерунду. Приходишь в какой-нибудь бар, садишься. И выбираешь.

— А если никто тобой не интересуется?

— Такое вряд ли возможно. У меня никогда не было недостатка в предложениях. Если в баре три женщины, через пять минут я могу выбирать по крайней мере из двух.

— Это ты рассуждаешь со своих позиций.

— В каком смысле?

— В прямом. Ты когда-нибудь в зеркало на себя смотрел?

— Случалось.

— То-то. А что делают те, кто не получает предложений так легко и просто?

— Никто им не запрещает идти в бой самим. Я же тебе сказал.

— Ладно, а что потом?

— Когда потом?

— Наутро.

— По-разному. Тоже, наверно, как у вас. Одни расстаются, другие продолжают встречаться, третьи женятся.

— А это по чьей инициативе?

— Безразлично.

— То есть женщина может предложить мужчине жениться на ней?

— Конечно.

— Странно как-то.

— Почему же? Более странно лишать одну из сторон права выбора, не находишь?

Дан пожал плечами.

— Выходит, твоя Лана даже проявила деликатность, не предлагая тебе… Черт возьми, все равно звучит дико! И все-таки я не понимаю, почему ты привередничаешь? Все равно без женщины не обойтись. Чем бегать и искать…

— Фи, Дан! Не будь циником! Что за утилитарное отношение к женщине!

— Ты, Маран, увертлив, как змея. С тобой не поборешься, как ни крутись, а ты все равно окажешься сверху.

Маран коротко усмехнулся.

— Это просто ты, Дан, человек бесхитростный. Вот если б с Лайвой так легко было справиться…

— А что, кстати, из себя представляет это кевзэ?

— Кевзэ? Это… Это длинный разговор. Как-нибудь в другой раз. Заболтался я тут с тобой. Работать надо. — Он посмотрел на разочарованного Дана и усмехнулся. — Ладно, гляди. — Он откинул одеяло, сделал неуловимое движение и вдруг оказался на ногах.

Дан вытаращил глаза.

— Вот черт! Как ты это?..

Маран подмигнул ему.

— Может, теперь ты пойдешь ко мне в ученики?


В кабинете Марана собрался военный совет. Так выразился Поэт, зашедший за Даном в библиотеку, скромно занимавшую две комнаты в правом крыле Малого дворца…

— А мы с тобой будем там выступать в роли зевак, — добавил он весело.

Помимо «зевак» собралось человек пятнадцать, в большинстве своем Дану неизвестных, кроме Марана ему были знакомы только Ган, Ила Лес, Лет… демарш Марана удался, никто из членов Правления не рискнул посягнуть на негласное право Главы Лиги распоряжаться должностью Начальника Внутренней Охраны, тем более, когда он предложил кандидатуру якобы человека из провинции, и теперь Лет занимал одну из высших должностей в государстве, а Маран приобрел первую, действительно надежную опору в Правлении… Вообще-то многих из присутствующих Дану доводилось встречать во дворце, но знал он из них Серта Гала, и то не очень твердо. Его удивило отсутствие Тонаки, но в середине импровизированного заседания тот осторожно открыл дверь и вошел. Импровизированного, ибо никогда в жизни Дану не доводилось видеть столь полного пренебрежения какими-либо официальными процедурами. Сидели вразброску, в креслах и на диванах, кто лицом, кто боком, никто не просил слова, шла свободная беседа, половина попивала карну. Хотя… Вначале все в кабинете громко переговаривались, собравшись группками, отпускали ехидные замечания, подшучивали друг над другом, но вот Маран оторвался от лежавшей перед ним толстой пачки сшитых бумаг, посмотрел на часы и сказал: «Время». И буквально через секунду все сидели и молчали. Дан снова удивился этой способности овладевать вниманием окружающих… нет, более того, заставить себя уважать, не заставляя бояться.

— Для чего мы собрались, всем известно, — сказал Маран без предисловий. — Группа Серта закончила свою работу. Правда, Серт нежданно-негаданно оказался недюжинным писателем и приготовил нам целый том. Я думаю, этот том мы выпустим книгой, а пока я попросил Серта изложить результаты следствия в, так сказать, максимально обезвоженном виде.

— Вновь грянула Великая засуха, — комично простонал один из присутствующих, молодой парень с растрепанной пышной шевелюрой.

— Пожалуйста, — усмехнулся Маран, отодвигая лежащую перед ним пачку к краю стола. — Желающие могут напиться, окунуться и даже поплавать.

— Спасибо, — отказался растрепанный парень, — я не из водоплавающих.

— Конечно, мне приятно, что у нас такая жизнерадостная молодежь, — прогудел Ила Лес, — но осмелюсь заметить, то, о чем пойдет речь, отнюдь не повод для зубоскальства.

Маран кивнул в знак согласия.

— Прошу прощения, Серт. Не будем терять времени. Начинай.

— Собственно говоря, — сказал тот неожиданно густым басом, не вяжущимся с худым долговязым телом и маленькой головой на удлиненной шее, — ты прав. Факты можно было уместить на четверти той бумаги, которую я исписал, а главное, так сказать, экстракт — вот. — Он продемонстрировал тонкую пачку в листов десять-пятнадцать. — Я вам это прочту. Если что-либо покажется неясным или неправдоподобным, переспрашивайте. — Он встал… Да сиди ты! — махнул на него рукой Маран… снова сел и стал читать.

Первая же фраза оглушила Дана настолько, что он перестал слышать и понимать… что удивительно, информация эта была для него не нова, но то ли тогда он был слишком увлечен схваткой между Мараном и Лайвой, то ли сейчас, здесь, увидев лица людей, узнавших страшную правду о судьбе своего народа… своего народа!.. вот оно, в тот раз он воспринял это как-то отстраненно, как абзац из учебника истории, теперь же со всей немыслимой четкостью представил себе эти два с половиной миллиона… население иного малого государства, каких на Земле не одно… На Земле… Его мысли пошли по другому пути, он вспомнил кое-какие детали того, что не так давно вбивал себе в голову под гипнопедом… На Земле случались вещи и похуже, что такое два с половиной миллиона для некоторых ушедших в небытие режимов и владык… а реагировали ли земляне тех времен на жуткие цифры столь же эмоционально?.. Теперешние — да, теперь и полтора десятка погибших — это шум на весь мир, но тогда вряд ли, иначе подобное не повторялось бы снова и снова…

С грохотом упал стул, Дан машинально обернулся — немолодой человек со значком Инженерного училища на рубашке пробирался к выходу. Он шел, как слепой, натыкаясь на стулья, давешний парень вскочил, помог ему добраться до двери.

А Серт продолжал читать.

— Из тридцати семи тысяч восьмисот двадцати шести смертных приговоров, вынесенных Высшим Судом, только в двести двенадцати случаях соблюдены положенные процедуры. Остальные приговоры были вынесены без суда, большей частью они коллективные…

— Что это такое? — спросил кто-то.

— Коллективные? Это значит, приговор выносился сразу группе людей. В самом крупном… подписан он Изием и Лайвой… значились имена восьмисот семнадцати человек. По свидетельствам члены Суда зачастую никогда не видели подсудимых… довольно нелепый термин, если учесть, что большинство этих людей ни о чем не подозревало, многие не были даже арестованы, жили дома, а в это время поступал донос, дескать такой-то там-то, ну скажем, непочтительно отозвался о великом Изии. В отделе писем…

— А что это за отдел? — поинтересовался Ила Лес. — В штате Охраны как будто нет такого.

— Нет, — отозвался Маран хмуро. — Это отдел писем Правления.

— Так я и думал. А ведь этот отдел был создан когда-то по инициативе Рона Льва… Разумеется, не для коллекционирования доносов, а для прямой связи с народом.

— Это ты хорошо выразился. Коллекционирование доносов. Именно этим и занимались в отделе, — мрачно сказал Серт. — На многих списках стоит гриф «отдел писем» и номер с пояснением соответственно закону о государственных преступлениях. Например, номер три — попытка свержения власти, номер пять — злопыхательство по адресу членов Правления и тому подобное. Такой список, составленный на основании письменных доносов, поступал членам высшего Суда, и те подмахивали сей документ по номеру… четыре — пожизненное заключение, три — смертная казнь и так далее. Потом готовые списки — конечно, уже без подписей! — вручались Начальнику Охраны, в его личном подчинении находилась особая группа по приведению приговоров в исполнение…

— Я не понял, — вмешался молодой могучий мужчина с дерзко красивым лицом. — Эти доносы не проверялись?

— Нет.

— А если они были лживые?

— Неважно.

— Но ведь они могли быть просто средством сведения счетов, продуктом деятельности всяких завистников, ревнивцев, карьеристов, да мало ли кого! Может, моему соседу нравится моя кастрюля для супа, и он напишет на меня донос, чтобы лишить кастрюлю хозяина…

— И так бывало.

— Но это же безумие!

— А ты думал, Дае, что Правление — средоточие разума? — спросил Маран иронически.

Дае!.. Дан с интересом всмотрелся в лицо ученого.

— Посмотрите, что получается, — продолжил тот, не отвечая на реплику Марана. — Сколько их было всего, пятеро? Значит, на каждого приходится по семь с половиной тысяч только смертных приговоров. Вы можете вообразить себе бандита, убийцу, совершившего убийство семи с половиной тысяч человек?

— Твоя арифметика не совсем точна, — заметил Серт Гала. — Из почти тридцати восьми тысяч больше двадцати приходится на Изия, он подписал эти приговоры один или вместе с Лайвой.

— Довольно! — нетерпеливо сказал высокий старик, сидящий рядом с Илой Лесом. — Что ты собираешься со всем этим делать, Маран?

Наступила сосредоточенная тишина. Дан слышал, как кто-то за его спиной наливал себе карну — видимо, трясущейся рукой, до него донеслось неровное звяканье горлышка о чашку.

— Я хотел бы сначала выслушать ваши предложения.

— А что тут можно предложить? — бросил тот же молодой парень. — Арестовать и судить, вот и все.

— Кого? — с сомнением сказал его сосед. — Всех пятерых?.. простите, четверых?

Градом посыпались реплики.

— Конечно, всех четверых.

— Судить и расстрелять!

— Ну уж и расстрелять… Они все-таки члены Правления.

— Тем более! Разве звание члена Правления освобождает от ответственности за совершенные преступления?

— Я согласен со Сватой, тут действительно не о чем говорить, все ясно. Но встает другой вопрос — а остальные? Ведь тридцать восемь, пусть сорок тысяч — это меньше одной пятидесятой двух с половиной миллионов. В стране действовали сотни судов, приговаривавших людей к смерти по смехотворным обвинениям.

— Да, но не суды приняли закон о государственных преступлениях…

— А ложные обвинения, сфабрированные доказательства, подложные улики?

— Надо расследовать деятельность Охраны, всех этих ее особых групп, спецотдела…

Дану показалось, что он ослышался, но нет. В комнате сразу воцарилась гнетущая тишина. Дан вдруг вспомнил страшно далекий эпизод под Вагрой — Маран и вокруг крестьяне… Странно, почему ему пришла на ум эта сцена, в сегодняшних лицах не было враждебности, скорее, смущение…

— Группа Серта Гала закончила работу по расследованию деятельности Высшего Суда четыре дня назад, — ровным голосом сказал Маран. — Два дня назад она получила новое задание. Серт…

Серт Гала вынул из нагрудного кармана сложенный лист бумаги, развернул его и громко прочел:

«Серту Гала в Малом дворце Расти. Немедленно приступить к расследованию деятельности Охраны, в первую очередь, работы особых групп и спецотдела. Глава Лиги, подпись, место, дата».

— Если кого-нибудь не устраивает Серт Гала, предложите другую кандидатуру, — голос Марана звучал так спокойно, словно речь шла о какой-то академической проблеме. — Есть возражения против Серта? Нет? В таком случае, вернемся к Высшему Суду.

— Мы ведь уже пришли к решению: арестовать и судить.

Маран покачал головой.

— Я не могу их арестовать.

— Почему?

— Не имею права. По Уставу вопрос об аресте члена Правления может быть решен только Большим Собранием.

— Чепуха. Разве когда Изий арестовал Мауро Тона и прочих, он запрашивал Большое Собрание?

— Так то Изий, — сказал Маран холодно.

— Ну и что? То, что смел делать Изий, можешь посметь и ты.

— Дело не в смелости.

— А в чем?

— Вы хотите, чтобы я стал продолжателем Изиевых традиций?

— Ты перебарщиваешь, Маран, — сказал сердито Ила Лес. — Арестовать этих палачей — святое дело, ради него можно переступить букву закона.

— Первую букву, потом вторую, десятую, сотую, а потом мы будем удивляться тому, что беззаконие стало нормой жизни.

— Есть случаи, когда необходимо и нарушить закон, и применить насилие.

— Неужели ты не пресытился насилием, Ила? Четырнадцать из двадцати лет своего существования Лига практиковала насилие — при Роне Льве ограниченное, при Изии безграничное. Не хватит?

— Евангелие от Мастера, — шепнул Поэт Дану на интере, в который раз поразив его своей восприимчивостью к языкам и понятиям…

— Что-то тебя заносит не в ту сторону, Маран. Без насилия не было бы ни Большого Перелома, ни самого нашего государства…

— …в нынешнем его виде. Не так ли? Помнится, совсем недавно тебя не слишком устраивал этот нынешний вид.

— Не путай одно с другим. Ты очень удачно выразился — насчет ограниченного и безграничного. Я считаю, что отвергая безграничное насилие Изия, мы не должны отказываться от ограниченного. В данных условиях другого выхода нет. В конце концов, давайте проголосуем. Я уверен, что с тобой никто не согласится. Ни один человек.

— Ну один-то человек со мной согласится, — улыбнулся Маран.

— Интересно, кто?

— Я, — сообщил Поэт из глубины своего кресла.

— Ну ты…

— И я, — бросил Лет, сидевший в дальнем углу.

Ила Лес повернулся к нему и стал рассматривать так, словно видел впервые.

— Я тоже согласен с Мараном, — заявил Дае. — Если мы решили, что путь Изия неверен, мы должны поступить с ним, как с неправильно проложенной железнодорожной веткой, то есть сделать на нем насыпь и поставить предупредительный знак. А не толкать наш поезд в болото, да еще бежать перед ним по гнилым шпалам с криками «Мы едем не туда!»

— Картинка, — усмехнулся Маран.

— Да, картинка, — раздраженно буркнул Ила Лес. — И не более того. А знаете, что я вам скажу? Если б на месте Марана был Рон Лев, он арестовал бы всю эту компанию и глазом не моргнул.

— Рон Лев тоже мог ошибиться. — Дан оглянулся. Дерзким оказался все тот же молодой парень, Дан уже успел выяснить у Поэта, что зовут его Свата и, несмотря на молодость, он командует строительством Бакнии.

— Великий Создатель! — воскликнул пораженный Ила Лес. — Ган, у этих молодых нет ничего святого.

— Молодые правы, — сухо заметил Ган. — Я полагаю, что надо действовать в соответствии с Уставом. Предъявить обвинение и созвать Большое Собрание.

— Ты соображаешь, что говоришь? — осведомился Ила Лес. — Так это Собрание вас и послушалось! По мне, созыв Собрания не что иное, как самоубийство. Лучше нам всем сразу взяться за руки и сигануть в ближайшее озеро!

— В любом случае, пренебрегать уставом не следует!

Маран кивнул.

— И я так думаю.

— За чем же дело стало? — спросил Дае.

— Есть одно обстоятельство. Мы можем, конечно, предъявить это обвинение на закрытом заседании Правления. Но я считаю… — он сделал ударение на этом «я считаю», — что мы должны сделать это публично.

— То есть?

— Через газеты, фонор, визор. И в основу положить сообщение Серта Гала.

— Как? И про два с половиной миллиона погибших? — голос пожилого мужчины с одутловатым лицом.

— Да. Тогда люди станут на нашу сторону, и участники Собрания не посмеют игнорировать общественное мнение.

Молчание. Молчание. Молча…

— А имеет ли смысл? — тот же пожилой мужчина… Начинается раскол, молодые против тех, кто постарше, подумал Дан. — Что нам это даст? Назвав такую цифру, мы вызовем у людей озлобление и недоверие, а если к тому же представим, как главных виновников, членов Правления, мы рискуем дискредитировать Лигу, правительство, может, даже идеи Большого Перелома!

— Что же ты предлагаешь? — резко спросил Дае. — Промолчать? Скрыть? Оплевать саму память о ни в чем не повинных людях, которых подмяла под себя эта чудовищная машина? Или представить… слово-то какое выбрал!.. как виновников, очередную партию невинных?

Точно, подумал Дан, молодые против старых…

— Нас не поймут, — сказал пожилой. — Не поймут. Не забывайте, большая часть этих людей происходит из аристократов. Двадцать лет Лига убеждала всех, что именно бароны губили страну, а теперь мы вдруг объявим, что они ни в чем не виноваты? Народ…

— Постыдись, Иса! — вдруг оборвал его Ган. Маленький человечек поднялся с места и неожиданно словно стал выше ростом. — Постыдись! Не успели мы приблизиться к власти, как уже обсуждаем, что говорить народу, чего не говорить, в каких дозировках преподносить ему правду. Но правда это не пилюли и не микстура, это воздух! Кто смеет решать, позволять или не позволять людям дышать?! — после каждого предложения он ударял кулачком по столу так, что все предметы на нем подпрыгивали. — Если нужно письменное постановление, я подпишу его вместе с тобой, — заявил он, повернувшись к Марану.

— Я тоже подпишу, — неожиданно подал голос Тонака. — Так будет справедливо. За подобные решения ответственность должны нести все.

— Ответственность меня не пугает, — сказал Маран ледяным голосом. Он слегка высокомерно откинул красивую голову, глаза его недобро блеснули… Неужели Марану показалось, что его заподозрили в трусости, подумал удивленный этой реакцией Дан… — Я готов отвечать за любой свой шаг. И собрал вас для того, чтобы узнать ваше мнение, а не для того, чтобы переложить ответственность на ваши плечи. — Он встал. — На сегодня все.


В тот вечер они чуть ли не впервые со времени возвращения Поэта и Дана собрались всей компанией. Вышло это полустихийно. Дану в этот день удалось наконец попасть в хозяйство Дае, чего он давно хотел, но обратиться к Марану не решался, опасаясь, что его интерес к военным тайнам может тому не понравится, он давно подметил у бакнов некое ревнивое отношение к подобным вещам… Правда, за Мараном такого не наблюдалось, но мало ли что… Однако Маран дал согласие, не раздумывая, более того, связался с Дае и попросил его прихватить утром Дана с собой. Дан увидел массу интересного, хотя полигоны бездействовали, и Дае сообщил ему, что работы над боевыми ракетами заморожены. «Нет денег?» — спросил Дан, вспомнив реплику Марана насчет того, что государство разорено, но Дан подтверждать его соображения не стал. «Не в этом дело, — ответил он сразу. — Денег не было никогда, и однако испытания проводились без перерыва в течение десяти лет. Людей заставляли работать практически бесплатно. Чтобы обеспечить поставки материалов, из деревни почти подчистую вывозилось зерно, а заодно молодые здоровые крестьяне. Нет, прекращение работ над ракетами — это как бы…» «Декларация о намерениях?» «Скажем так.» «И как на нее среагировали Дерния и прочие соседи?» — полюбопытствовал Дан. «Как Дерния, сказать не могу, но у нас определенно среагировали неоднозначно. Видишь ли, Дан, мы с Мараном участвовали в Большой войне… Кстати, наша дружба уходит корнями в те времена, мы с ним были вместе в группе глубокой разведки… и, между прочим, из десяти членов нашего подразделения уцелели только мы двое. Так вот, человек, рядом с которым умирали его товарищи, не может спокойно относиться к мысли о тысячах новых смертей. Но ведь далеко не все были на позициях. Рон Лев со своим дурацким освободительным походом уж точно. Как и Изий, Лайва и прочие сумасшедшие. Хотя, конечно, все эти представления о воинской доблести, боевой славе, победоносных сражениях как мериле национального достоинства бытовали всегда, и до Перелома тоже, после него их просто взяли на вооружение, удобно ведь. На военные приготовления можно списать все: и бедность, и голод, и тюрьмы, и расстрелы… Так что я не завидую Марану. Эту догму старательно культивировали тринадцать с лишним лет, поди теперь искорени ее»…

Вернувшись от Дае, Дан неожиданно застал Марана на квартире, тот зашел на полчаса передохнуть перед тем, как идти на открытие галереи стеклянной скульптуры в одном из уцелевших старинных зданий города. Дан уже знал о пристрастии Марана к этому виду искусства, самому Дану малознакомому, успел даже на днях выслушать от него целую лекцию на этот предмет, и лекцию весьма основательную, так что, естественно, пошел с ним, после двухчасового блуждания по залам они добрались домой уставшие донельзя, и Маран в служебный кабинет уже не вернулся, и что за совпадение, не успели они усесться у журнального столика и открыть первую бутылку карны, как пришел Поэт и привел с собой Дора, не появлявшегося у Марана очень давно — кузнецы-стекольщики были завалены работой, одни колонны для дворца Расти требовали всего ума, труда и фантазии, на которые только был способен Кузнечный цех. Ленивый разговор под музыку… Маран включил запись «фортепьянного» произведения, напомнившего Дану первое знакомство с Диной Расти и Леем… перескакивал с общих знакомых на книгоиздание, с обсуждения новой галереи и стеклянной скульптуры на колонны дворца… оказалось, что в сердцевину стеклянного бруса вплавлялся прут из сверхпрочного металла… Тут Дан на некоторое время отвлекся, зазвучал великолепный струнный оркестр, и он, заслушавшись, потерял нить беседы. Впрочем, скоро разговор заглох, Поэт поднял звук, и все замолчали… Скрипка, виолончель, контрабас… Дан явственно различал их голоса, теряясь в догадках, каким образом земные инструменты оказались повторены на Торене. Потом запись кончилась. Дан еще переживал ушедшее очарование, когда Поэт насмешливо заметил:

— Законченный преступник. А еще попрекал меня пренебрежением к законам. Интересно, был ли при Изии хоть один запрет, который ты не нарушил? Дор, ты видел его библиотеку? Одних запрещенных книг у него лет на четыреста одиночного заключения. А теперь еще духовная музыка… Да, друг Дан, эта музыка предназначена для слуха несуществующего Создателя. Это эон.

— Разве не оркестр? — поразился Дан. — Но я слышал скрипки…

— Хороший инструмент скрипка, — мечтательно сказал Поэт. — Хотел бы я завезти ее на Торену. И вообще я хотел бы побывать на Земле.

— Тебе же предлагали.

— Верно. Но не мог же я гулять в свое удовольствие, пока преступления Изия и его приятелей оставались безнаказанными. Вот завтра обнародуют сообщение Серта Гала и тогда…

— Обнародовать еще не значит наказать.

— Ошибаешься, Дан. Это смотря в каком случае.

— Ну если ты столь оптимистично настроен, можно лететь, — улыбнулся Дан.

— Можно, — согласился Поэт. — Летим, Дор?

— В отличие от тебя, — сказал тот серьезно, — я не считаю себя вправе гулять в свое удовольствие. У меня есть еще дела.

— Какие?

— Колонны для дворца Расти. Потом купол. Потом стеклянные интерьеры. Надо восстанавливать и строить.

— А ты, Маран?

— Я? У меня тоже, как говорит Дор, есть еще дела.

— Само собой. Но главное будет сделано завтра, и пока Дор занимается тут строительством, ты мог бы перевести дух.

— То, что будет сделано завтра, еще не самое главное, Поэт.

— А что самое?

— Ерунда. Дать тридцати семи миллионам бакнов еду, жилье и свободу.

Поэт покачал головой.

— Свободу, Маран, дать невозможно. Свободу можно только взять.

— Не совсем так, — сказал Дор. — Давайте сначала разберемся с этим понятием. По-моему свобода бывает… наверно, ее можно назвать внешней… и бывает свобода внутренняя. Вот внешнюю свободу дать можно, другое дело — освободиться внутренне.

— Но эта вторая и есть истинная свобода. А как можно дать внутреннюю свободу? Решением Правления?

— Решением Правления тоже можно что-то сделать, — заметил Дор. — Например, отменить цензуру.

— Вот он и отменил цензуру, — сказал Поэт скептически. — А что толку?

— «Утро Бакнии»…

— Ну что «Утро»? «Утро» — правительственная газета. Он дает задания издателю, тот их выполняет. Смелость в приказном порядке.

— А что мне делать? — спросил Маран. — Не могу же я командовать всеми газетами. Это означало бы заменить государственную цензуру личной.

— Как это было при Изии.

— При Изии было и то, и другое.

— Конечно, даровать решением Правления внутреннюю свободу невозможно, — вмешался Дан, — но можно создать условия для ее самовоспитания, в первую очередь, упразднив страх…

— Если страх — это закон о государственных преступлениях, его уже отменили. И что?

— Дай договорить. К отсутствию страха тоже надо привыкнуть. Надо дать людям время.

— У нас нет времени, — хмуро сказал Маран.

— Куда это вы торопитесь? — Ила Лес появился на пороге внезапно. Удивительно, насколько бесшумно он пронес через прихожую свое грузное тело. — Надеюсь, не на тот свет. Дверь не заперта, достаточно одного бандита с автоматом, чтобы уложить вас всех.

— Вход охраняется, — сказал Маран.

— Но два окна нижнего этажа открыты настежь. А коридоры пусты. Вопиющая беззаботность. И это именно сегодня!

— А что сегодня за день? — поинтересовался Поэт.

Ила Лес посмотрел на него укоризненно.

— Сегодняшний день — последний рубеж для Лайвы и его присных. Они пойдут на любую авантюру, чтобы изменить день завтрашний.

— Возможно, — согласился Маран. — Не знаю, правда, имеет ли им смысл убирать конкретно меня. Ведь останешься ты. Ган, Серт… ну и другие. Ты бы сел, Ила…

— Я спешу. Я только завез тебе это. — Он показал толстую папку. — Знаешь, что тут? — в его голосе появилась торжественность. — Все сохранившиеся письма Рона Льва. Я собрал их по одному у адресатов, в основном, старых лигийцев. Выбрал из газет то, что публиковалось. — Он положил папку на стол. — Все, я уезжаю. Маран, прошу тебя, будь осторожен. Ган, Серт — это хорошо, но будь осторожен. Обещай мне.

Поэт фыркнул, но Маран ответил серьезно:

— Ты недооцениваешь Мита, Ила. Но я все-таки скажу ему, чтобы он распорядился закрыть окна и проверить сигнализацию. И собственноручно запру дверь в квартиру. Это тебя удовлетворит? Дор, сделай одолжение, протяни руку налево. Третья клавиша.

Дор снял трубку и нажал на клавишу — сначала небрежно, потом внимательно, потом прижал ее, не отпуская.

— Попробуй четвертую.

Дор передвинул палец.

— Интересно, где твоя охрана… — начал Ила Лес и запнулся. — Маран, у тебя здесь есть оружие?

— Без паники, пожалуйста. — Маран встал и пошел к двери.

Ила Лес загородил выход.

— Не смей! Это тебе не Вагра.

— Надо выяснить, куда делся Мит.

— Я сам пойду.

— Ну да!.. — Маран отстранил Илу, и тут в коридоре послышался топот, Ила Лес сделал движение, пытаясь захлопнуть приотворенную дверь, но не успел, дверь распахнулась.

— Мит?

Мит ввалился в комнату, в руке у него белел продолговатый конверт.

— Маран, смотри!

Маран взял конверт, вынул из него сложенный листок, развернул и громко прочел:

— «Если завтра будет напечатано или произнесено хоть одно слово из так называемого сообщения Серта Гала, послезавтра труп твоего любимчика будет валяться перед дворцом Расти»… Кто это принес? — спросил он резко.

— Не видел. Письмо передали охранникам на входе. Сказали: «Привет Миту от его приятеля Санты». Один из охранников принес письмо мне, я прочел и только потом увидел, что адресовано оно тебе.

— Значит, ушел…

— Приметы…

— Приметы нам ничего не дадут.

— Как не дадут? — удивился Дор. — По приметам можно выяснить личность того, кто доставил письмо, а потом выследить его.

— Слишком долго, — сказал Ила Лес.

Маран покачал головой.

— Даже если нам удастся выяснить личность почтальона, мы можем следить за ним всю жизнь. В лучшем случае, он приведет нас к организаторам похищения, но к Санте — никогда. Более того, он не знает, где Санта.

— Почему ты так уверен в этом?

— Они же понимают, что у нас есть пусть ничтожный, но шанс выловить посланца. А расколоть можно самого верного человека. Купить, напугать… в конце концов, существуют пытки. Зачем же рисковать? Надежнее всего хранят ту тайну, в которую не посвящены.

— А кто это — они? — спросил Дор.

— Лайва, — буркнул Ила Лес.

— Лайва, — сказал Маран, — наверняка сидит у себя дома и внешне ни во что не замешан. А в деле совсем другие люди.

— Ты его переоцениваешь.

— Не думаю. Он сильный противник.

— Что же делать? — спросил Мит безнадежно.

Маран рассеянно посмотрел на него, не ответил, бросил письмо на стол, снял трубку с аппарата связи и нажал на клавишу.

— Нила, соедини меня с «Утром».

— Что ты делаешь?! — рванулся к нему Ила Лес. — Как ты можешь?! — он попытался надавить ребром ладони на клавиши, но Маран отстранил его и твердо произнес в трубку:

— Инт? Немедленно сними из завтрашнего номера сообщение Серта Гала. Объясню при встрече. Зайди ко мне утром.

Ила Лес тяжело осел на стул.

— Кому мы доверили такое дело… — сказал он горестно. — Слабак. Размазня. Ради возмездия за два с половиной миллиона жизней побоялся пожертвовать одной. Да я бы собственной жизни не пожалел!

— Своей — и я бы не пожалел.

Маран покрутил в руке трубку, бросил ее на место и машинально присел на край стола.

— Кто тебе дал право принимать такие решения единолично? Ты бы спросил остальных — они-то согласны?

— Я выйду из Правления, но Санту не отдам, — отрубил Маран.

— Ему семнадцать два месяца назад исполнилось, — тихо сказал Мит.

— Не в этом дело. Думаешь, я тебя отдам? Или вот Дана? Даже и не в вас дело. В сущности, они могли взять первого встречного на улице, просто не сообразили.

— Не понял, — сказал Ила Лес.

— Ты считаешь, что ради так называемого отмщения можно переступить через человеческую жизнь? А по-моему, это означает совсем другое: добавить к двум с половиной миллионам преступлений еще одно.

— Один и два с половиной миллиона несравнимы.

— Да, если решать арифметическую задачку. Но мы не школьники и считаем не плоды или бревна.

— Не понимаю, из-за чего такой шум? — вмешался Поэт. — Отложить не значит отменить. Завтра публикации не будет, они пойдут на переговоры… должны же они предъявить свои требования! Их можно будет выследить. В конце концов, не могут же они всю жизнь держать Санту взаперти и шантажировать нас им… Кстати, Маран, надо предупредить и редакции фонора и визора, ты не забыл?

Маран помотал головой.

— Это не поздно сделать и утром. Но из-за этих дурацких споров мы теряем время. Мит, срочно вызови всех наших. Чтобы через полчаса были у меня. Не забудь вытащить Лета из его кресла. И ни одного лишнего слова вне нашего круга, мало ли кто может работать на оппонентов. За эти полчаса выясни, кто видел Санту в последний раз, когда, где… ну сам знаешь.

— Что ты собираешься делать? — неожиданно мирно поинтересовался Ила Лес. — Искать мальчишку?

Маран промолчал.

— Ладно, не дуйся. Я погорячился. Прошу прощения.

— Да я не дуюсь, — сухо ответил Маран. — Просто собираюсь делать работу, к которой, по-видимому, более способен, чем к руководству Лигой.

— И страной, — подсказал Поэт и ободряюще улыбнулся. — Выше голову! Я могу быть тебе полезен? Или лучше не путаться под ногами?

Маран заколебался.

— Сам не знаю, — сказал он наконец. — Во всяком случае, не исчезай. Если понадобишься, я с тобой свяжусь.


Дан впервые видел ее при дневном свете. Золотистая кожа, темно-синие глаза, волосы необычного цвета — то ли вишневого, то ли винного… Землянам такой естественный цвет не свойственен, но на памяти Дана была вспыхнувшая несколько лет назад мода на подобный оттенок, земные кокетки на всех континентах носили вишневые волосы… Тонкую фигурку облегало простенькое платьице из дешевой ткани. Несмотря на высокие каблучки, она не дотягивала Дану до плеча.

— А Марана нет? — спросила она робко. — Уже ушел?

— Он еще не приходил, — ответил Дан хмуро.

— Он не ночевал дома? — Дан внутренне рассердился, в этом «не ночевал дома» ему почудился оттенок двусмысленности, но она продолжила смущенно: — Это правда, что у него неприятности?

— С чего ты взяла?

— Говорят.

Это неопределенное «говорят» заставило Дана поморщиться.

— Кто говорит? — спросил он настойчиво.

— Люди.

Поэт высунулся из ванной.

— С кем ты?.. Эту милую девочку я где-то видел… — Он прошел через комнату и остановился перед Ланой. — Не могу вспомнить… Как тебя зовут?.. Ну меня ты, конечно, знаешь…

Дан был слишком озабочен, чтобы улыбнуться этому невинному бахвальству.

— Ее зовут Лана, — сказал он нетерпеливо.

— А!

Дан быстро убрал с ближайшего кресла книги — чтоб отвлечься, он листал том за томом большой фразеологический словарь, полумашинально вылавливая незнакомые обороты — и чуть пододвинул его к Лане.

— Присаживайся.

— Спасибо, я пойду.

Поэт внимательно посмотрел на нее.

— Боюсь, что тебе придется остаться здесь.

Дан ожидал, что она растеряется или испугается, но ничего подобного. Она окинула Поэта насмешливым взглядом и спокойно спросила:

— Я арестована?

— Нет, что ты! — Дан повернулся к Поэту. — Зачем ты так?..

— Ее могли видеть с Мараном, — сказал Поэт на интере. — Засечь, когда она сюда входила. Не исключено, что за дворцом следят. Ты думаешь, Марану мало Санты?

— Но не средь бела дня же…

— Санта, между прочим, хоть и молод, но парень отнюдь не глупый. И все эти охотничьи хитрости знает получше нас с тобой, не забывай, что он выученик Марана. И все-таки он исчез средь бела дня. А похитить девчонку — детская игра… Извини, Лана, — перешел он на бакнианский, — но тебе опасно уходить — сейчас.

— Я не боюсь, — сказала она все так же спокойно.

Дан пришел Поэту на помощь.

— Но ты же не хочешь удвоить неприятности Марана?

Она молча покачала головой.

— Тогда посиди с нами, он должен появиться, вечером он дал знать, что утром будет. Подождешь?

Она опять-таки молча села, не на кресло, а на стул, неудобный, жесткий, без обивки стул у стола.

Разговор не клеился. Поэт нетерпеливо бродил по квартире, поминутно выглядывал в окна, звонил на вход, вызывал Нилу. Дан заметил, как вздрогнула Лана, услышав певучий говор Нилы, вздрогнула, насупилась, наверно, сработали либо женский инстинкт, либо бакнианская интуиция, а может, она уловила что-то в интонациях, с какими Нила произносила имя Марана… Интересно, держит ли Маран свое обещание?.. впрочем, простите, он ведь так ей ничего и не обещал, уклонился… Видимо, все же… Не случайно, наверно, он оставил Нилу своей секретаршей, Дан припомнил, что, обнаружив это, в первый момент даже удивился, в прежние времена, до осенних событий, ему казалось, что главная помощница Марана вовсе не Нила, а вторая, кажется, Сина, дай бог памяти, такая серая мышка, даже имя забылось, и однако той при Маране давно нет, а Нила продолжает быть, неспроста небось… Когда голос Нилы раздался в третий раз, Лана поднялась и ушла в соседнюю комнату. Тоже характерец, подумал Дан, проводив ее взглядом. Поэт посмотрел на Дана вопросительно, Дан кивнул на аппарат, и Поэт мгновенно все понял.

— Ох уж эти женщины, — сказал он на интере со странной интонацией, то ли сокрушенно, то ли уважительно. — Рушится мир, гибнут народы, а их волнуют только страсть да ревность.

— Ну мир, положим, еще не рушится, — возразил Дан. — Хотя насчет страсти ты, пожалуй, прав. Учитывая обстоятельства ее первой встречи с Мараном…

— И ведь все зря, заметь. Ей ничего не светит. Она не его женщина.

— Откуда ты знаешь?

— Вижу.

— Да? Зоркий ты, я погляжу, — хмыкнул Дан и вдруг задал вопрос, который вертелся у него на языке уже несколько месяцев: — А чем, собственно, занимался этот самый спецотдел?

Поэт помрачнел.

— Особо опасными преступлениями.

— Убийц, что ли, ловили?

Поэт помолчал.

— Не только, — ответил он наконец неохотно.

— Не только?

— Не только.

И все. Дан подождал.

— Шпионы. Заговоры. Государственные преступления высшей важности, — выдавил из себя Поэт, видимо, поняв, что Дан не отвяжется.

— Например?

— Дело Серта Гала.

— Но выходит…

— Да. Выходит. — Поэт помолчал, потом тихо сказал: — Ты когда-нибудь ходил по канату, нет? А видел, как это делают? Тоже нет? У них есть такая штука, называется балансир… Извини, Дан, но… На эти темы поговори с Мараном, хорошо? А лучше — не говори. Не трогай его за больное место… — Он подошел к Дану, сел напротив и заглянул ему в глаза. — Сомневайся. Это твое право. Я быть с человеком наполовину не умею. А для себя ты решай сам… Впрочем, тут и решать нечего, ты из чужого мира, наблюдатель, для тебя это вопрос академический…

Дану показалось, что его ударили. Ошеломленный, он поискал слова для ответа, но пока искал, понял, что все так и есть. Он действительно наблюдатель и должен сохранять беспристрастность. Откуда же горькое чувство, что его предали?


Около полудня пришел Мит. Он не успел войти в переднюю, как на него коршуном налетел Поэт.

— Где Маран?

— Он еще не приходил? — удивился Мит. — Я зашел к себе, а его перехватили внизу, какие-то срочные дела.

— Как у вас? — спросил Дан с волнением.

Мит улыбнулся.

— Нашли. Осталось вытащить его оттуда живым. И, желательно, здоровым.

— А где они его прячут?

Мит посмотрел на вышедшую из соседней комнаты Лану, заколебался.

— В Бакне, — сказал он наконец.

— О! Спасибо за точность, — усмехнулся Дан.

— Это он хочет избавить нас от искушения, — заметил Поэт ядовито. — А вдруг мы тут же помчимся к Лайве и в сомнительной надежде на его грядущее покровительство сообщим ему, где его клевреты прячут Санту.

Мит покраснел. От дальнейших насмешек его спасло только появление Марана. Неслышно, как всегда, открыв входную дверь, он вдруг возник на пороге.

— Какое избранное общество! А почему в передней? — Он прошел в комнату и устало сел в ближайшее кресло. Остальные потянулись за ним. — У вас есть тут какая-нибудь еда? Лана, а ты как сюда попала?

— Я пришла узнать, — сказала она смущенно. — Рассказывают всякие небылицы. Утром я слышала, что тебя убили Мстители.

— Да, Мстителей мы проморгали, — кивнул Маран, придвигая к себе тарелку с вареным мясом. — А хлеба нет?

— Что за Мстители такие? — спросил Поэт, передавая ему оставшийся от завтрака ломоть.

— Тайное общество. Сколько в нем людей, пока не знаю. Где базируются, кто руководит, тоже не знаю. Я имею в виду, конечно, не идейных вдохновителей, а конкретного командира.

— А что знаешь?

— Цель. Отмщение за Изия. За попранные идеалы.

— Кем попранные?

— Мной. Кем же еще? Понатаскал в Правление всякой швали, распустил народ, сбил с толку молодежь, развратил самоотверженных тружеников…

— Да, проморгали.

— Не просто проморгали. Они опережают нас. Первый ход сделали они… а может, и не только первый, видишь, уже ходят слухи… Где ты слышала? — спросил он у Ланы. — Ну что меня убили?

— В лавке.

— Пожалуйста. Вчера об их существовании никто не подозревал, в том числе Лет и моя личная охрана, а сегодня они уже меня отпевают.

— Веселенькие дела, — сказал Поэт.

— Могло быть еще веселее! Удивительно, что они не взялись сразу за меня, а начали с Санты.

— Так это они?..

— Ну да. Или ты думаешь, что Лайва лично похищает людей и прячет их по подвалам?.. Мит, а ты чего стоишь? Иди сюда.

— Я уже поел.

— Когда ты успел? — удивился Маран.

— А пока ты вершил государственные дела.

— Государственные дела — в таком виде? — ужаснулась Лана.

Маран с сомнением оглядел свой легкий свитер, весь измазанный чем-то черным, и поднял глаза на Мита.

— А ты и переодеться успел? Ну да, ты же у нас щеголь.

— Надеюсь, вы не ползали по канализационным трубам? — полюбопытствовал Поэт.

— По канализационным — нет. Но вообще-то тряхнули стариной… — Маран вдруг расхохотался, Мит присоединился к нему. — Откровенно говоря, я получил колоссальное удовольствие. Надо будет при случае поблагодарить Лайву.

— Не равно ли вы развеселились? А что если они убьют парня?

— Зачем? Им нет никакого смысла его убивать. Это им ничего не даст, они только развяжут нам руки.

— А если они его увезут?

— Я крепко надеюсь, что они попытаются это сделать.

— Надеешься?

— Конечно. Гораздо проще отбить его на улице, чем штурмовать дом. Я бы дорого дал за то, чтоб они сделали такую попытку.

— Так надо внушить им эту мысль, — оживился Поэт.

— Надо, — согласился Маран. — Но как? Вариантов много. Надо подсказать им, что мы вышли на предыдущее звено и вот-вот доберемся до цели. Но сделать это нужно поаккуратнее.

— Перебежчик, — предложил Поэт.

— От нас к ним? Не поверят. Правильнее будет тихонечко… тихонечко, да не совсем… взять одного из их команды, но кого именно… Тут главное — не ошибиться, понимаешь?.. Великий Создатель! Как я раньше не сообразил! — Он вскочил. — Мит, а ну пошли!

— Ты бы переоделся, — заметил Поэт. — Какой-никакой, а Глава Лиги, видик же у тебя, как у бродяги из окраинных трущоб.

— Почему окраинных? — спросил Дан.

— Там нет водопровода.

— Ну раз окраинных… — Маран еще раз оглядел себя и ушел в соседнюю комнату.

— Интересно, что он надумал, — сказал Поэт, понизив голос.

Мит пожал плечами.

— Кто его знает. Секретничает. Маран есть Маран. Да и какая разница! Главное, чтоб Санта… — он коротко вздохнул. — Знаете, иногда я вспоминаю, как Ила Лес уговаривал арестовать Лайву и прочих… Наверно, он был прав. Честную игру ведут с честными людьми.

Маран открыл дверь, он был уже в чистой рубашке.

— Ошибаешься, Мит. Честную игру ведут честные люди. Ладно, пошли. — Он посмотрел на Лану и добавил: — Ты пока побудь здесь.

Дану показалось, что Лана собирается возразить, но та промолчала.

— Надеюсь, ты не собираешься участвовать в перестрелке? — спросил Поэт.

— Нет. Если ее удастся избежать.

— А если не удастся?

— Вот где пригодилось бы твое оружие, Даниель, — сказал Маран. — Но ты ведь его не дашь?

— Не дам, — вздохнул Дан. — Но… Я сам пойду. Вместе с оружием, — он представил себе, какое лицо было б у Железного Тиграна, услышь он это заявление… — Я сам пойду, — повторил он твердо.

— Я тоже пойду, — выпалил Поэт вдруг.

— Нет уж! Обойдемся без тебя.

— А ты мной не командуй, я тебе не член Лиги.

— Да пойми ты, в этом нет никакой надобности.

— Тебе нет, а мне есть.

— Поэт!

— Маран! — Поэт вскочил и стоял теперь, напружинив мышцы и бросая на Марана гневные взгляды. Тот помолчал, потом обезоруженно рассмеялся.

— Ладно, как хочешь.

В дверях Поэт шлепнул Дана по спине и шепнул:

— Я тебя обидел. Извини, брат.


С очередного рандеву Дан возвращался одновременно обрадованным и озабоченным. Радость его имела причину простую, пилот астролета сообщил ему, что высадил в соседней Дернии двух разведчиков, и передал Дану их позывные и примерные координаты, Дан даже успел уже выйти с ними на связь, сознание того, что на планете есть свои, внушало уверенность… правда, одиночества он не ощущал, но земляне были не просто свои, они означали и земное могущество. Радости Дана сопутствовало и некоторое беспокойство, ведь языковое обеспечение десанта Разведки было поручено ему, и почти неодолимые трудности, с которыми он встретился при выполнении задания, заставляли его сомневаться в конечном результате. Дело в том, что при Изии знание иностранных языков не только не давало никаких привилегий и не приносило ни малейшей практической пользы, но и служило веским аргументом для того, чтоб в любую минуту быть обвиненным в шпионаже. Более того, изучение языков было запрещено, пособия и словари изъяты… правда, в бывших тайных хранилищах, открытых указом в первые же дни после прихода Марана к власти, нашлись и словари, и книги, беда была в другом, невозможно оказалось отыскать людей, которые преподали бы Дану, или, вернее, его аппаратуре, фонетику, с превеликим трудом удалось обнаружить нескольких человек с довоенным знанием языка, в течение полутора десятков лет не только тщательно скрывавших свои познания, но и попросту пытавшихся их забыть. Даже дипломаты не могли помочь, ведь дипломатические отношения с Дернией, да и большинством других государств, были при Изии разорваны, все сотрудники соответствующих учреждений уничтожены, как если не реальные, так потенциальные шпионы, и восстанавливать теперь контакты с соседями приходилось новым людям. Дан предупредил центр о дефектах своих записей, но все же беспокоился. Несравненно больше, впрочем, его заботило другое. Машинально следя за дорогой, Дан снова повторил про себя фразу, которую передал ему пилот. «Шеф велел тебе быть предельно внимательным и осторожным. На основе анализа твоих данных он пришел к выводу, что обстановка в Бакнии нестабильна». «Почему нестабильна, с чего он взял?» — обиделся Дан, и пилот флегматично ответил: «Шефу видней». «Но почему?» «Почему — не скажу, но ему видней. Он никогда не ошибается в своих оценках, это известно всей Разведке, просто ты его еще плохо знаешь»…

Мнение Железного Тиграна испортило Дану настроение. Правда, в глубине души он надеялся, что шеф все-таки ошибается, но… Даже сообщение о начинающемся строительстве орбитальной станции у Торены и нежное письмо Ники не утешили его. Из каких его данных следовал подобный вывод? Напротив, обстановка упрочилась… так, во всяком случае, ему казалось. После того, как было предъявлено обвинение, Марану удалось ввести в Правление Серта Гала и наконец обеспечить себе большинство голосов. Тогда он сложил с себя чрезвычайные полномочия, Правление утвердило его решения, его уход и катастрофа перестали быть синонимами. Лайва и иже с ним помалкивали, на рожон не лезли, правда, по городу ходили слухи о Мстителях, но в этой болтовне не содержалось ничего конкретного… Нет, в политическом отношении дела шли не так плохо… Вот в экономическом… Дан задумался накрепко.

Тогда, в Вагре, Ила Лес вовсе не преувеличивал, урожаи в Бакнии действительно падали с каждым годом, последний был самым низким за добрых полсотни лет. Несколько дней назад в «Утре Бакнии» было опубликовано краткое письмо Марана… статьи в Бакнии назывались письмами, писать Маран умел, прочитав статью, Дан выпросил у него повесть о Ринате, которая, по существу, представляла собой довольно большой роман, и был поражен, ничего подобного он не ожидал… но суть письма потрясла его не меньше… с бестрепетной прямотой Маран писал о падении урожаев, о распаде сельского хозяйства, о голоде, который из деревен наползает на города… Въехав в Бакну, Дан стал останавливать машину на каждом углу и заходить в лавки. Во дворец он пришел в совсем уже похоронном настроении, которое отнюдь не улучшилось при виде Марана, расслабленно развалившегося на диване с полной чашкой в руке. На столе стояла откупоренная бутылка тийну, чего Дан не видел давным-давно.

— Что-нибудь случилось?

— Ничего особенного.

— А не особенного?

— Они меня чуть не съели. Так сказать, в сыром виде, без соли и приправ.

— Кто — они?

— Все. Кроме Лета, разумеется.

— Члены Правления? — не поверил Дан. — Ила Лес, Ган, Серт Гала…

— Угу.

— За что?

— Я предложил раздать землю. Или хотя бы распродать, но у наших крестьян сбережений нет, то есть это надо делать как бы в долг, и тогда им придется полжизни расплачиваться. Многие не захотят связываться. Или не рискнут. Можно бы еще снабдить людей деньгами, безвозмездно, но казна, как тебе известно, пуста. Так что просто отдать разумнее. Да и честнее.

— Землю? Какую землю? Кому?

— Всю. Всем.

— Да брось ты этот телеграфный стиль, говори толком.

Маран выпрямился и поставил чашку на стол.

— И ты не понимаешь? — спросил он безнадежно. — Неужели это так сложно? Взять всю землю… конечно, не городские территории, а поля, луга, рощи таны и тому подобное… поделить между крестьянами, пусть работают, растят зерно и плоды, а потом продают урожай. Чем больше вырастил, тем больше продал, чем больше продал, тем больше заработал, чем больше заработал, тем больше вырастил на следующий год и так далее… Это же элементарно. Нет?

— Вообще-то да, — согласился Дан.

— Наверняка найдутся и такие, которые земли не захотят, поедут в города — так пусть едут, надо отпустить всех желающих.

— А что, до сих пор не отпускали? — удивился Дан. — Когда мы с Никой жили в деревне, оттуда забирали в город.

— Так то забирали. А самовольно покидать деревню запрещалось.

— Рабство какое-то!

— Конечно, рабство. И поверишь, в третий раз я вношу предложение разрешить крестьянам уезжать, и в третий раз они его проваливают. При чрезвычайном статусе как-то руки не дошли… О чем я только думал!.. Болван!

— А почему проваливают?

— Ну! Рон Лев! Это закабаление освящено именем Рона Льва!

— Ну и что?

— Это тебе «ну и что». И мне. А им… Я говорю, Рон Лев ведь ввел столь суровые меры на период войны. А вообще он предполагал передать землю народу, ради чего и перестреляли землевладельцев. А кто же народ, если не крестьяне? Так Серт и Ган обвинили меня в упрощенчестве, оказывается, я примитивно толкую положения Рона Льва. Вся соль, понимаешь ли, в том, что «государство — это народ». А если это не так? У нас государство не народ, а Лига. Кучка людей, доступ в которую затруднен донельзя. А! Пошли они все… Над этой страной тяготеет проклятье. Мы катимся в пропасть, Дан. Вот ты в курсе, что последний урожай был смехотворным, но что из этого следует, знаешь?

— Знаю, — сказал Дан тихо. — Голод.

— Голод это еще не все. Собрано так мало зерна, что мы ничего не смогли поставить тем немногим государствам, с которыми имеем торговые контакты. А это значит, что мы ничего не получим от них взамен. Скоро начнется другой голод: голод на металл, голод на горючее… Нам никто не доверяет в долг. Если нам не удастся наладить земледелие — мы погибли, а эти старые догматики… — Он сердито стукнул ребром ладони по дивану.

— Маран, а как было раньше?

— Когда раньше?

— При императоре.

— Да так же, как пять веков назад. И почти, как сейчас. Были землевладельцы и крестьяне, которым полагалась определенная законом доля. Не знаю, как пять веков назад, но при императоре это было два мешка зерна плюс сколько-то там плодов. С одним добавлением: после сбора урожая хозяин обычно выдавал наградные. Сколько и кому, зависело от его личных понятий и пристрастий. И однако это было вовсе не так мало, у хорошего работника доля нередко удваивалась, даже утраивалась, если с урожаем везло. Излишек можно было продать. После Перелома наградные отменили, произвол, мол, мы просто увеличим долю. Но не сейчас, чуть позже, когда наведем порядок.

— И это «чуть позже» так и не наступило?

— Естественно. Откуда? Урожаи-то все падают.

— Почему?

— Я думаю, что как раз из-за отмены наградных. Чего стараться, так и так два мешка.

— То есть Ила Лес там, в Вагре, по сути дела, хотел восстановить систему наградных?

— Вроде того. Между прочим, при императоре крестьяне были свободны. Захотел, собрался и уехал. Поработал в городе, скопил сколько-то денег, вернулся, откупил у владельца кусок земли и сам стал хозяином. Конечно, это удавалось не каждому, но случалось. Нечасто, правда, у нас земля дорогая, ее мало, а вот в Латании, например, таких мелких крестьянских владений больше, чем крупных, баронских.

— Маран, а может, они согласятся, если ты предложишь начать с чего-то менее кардинального? Изменить, например, систему оплаты. Ну по типу наградных, как это сделал Ила.

— Был я недавно в Вагре. Вместе с Илой, кстати. Подошел к нам один старикан. Знаешь, что он сказал? Нас, говорит, двое, я и жена, а у соседа в семье шестеро, выходили мы на поле одинаково, сколько они, столько и мы, вот и зерна получили — он втрое против моего. А ты видел, как он работает со своей семейкой? Отметятся, выйдут на поле, а потом за каждым втроем подправлять надо, не уследишь ведь, кто и как, а поле общее… Вот тебе и справедливая оплата.

— А Ила что?

— Ила? «Строже надо следить!» А как? К каждому крестьянину приставить наблюдателя, а потом еще поставить под контроль каждого наблюдателя? Чушь!

— Погоди! А как же завещание Рона Льва?

— А что завещание?

— Ну как? Что он предложил делать дальше? Неужели там нет никаких… ну планов, что ли?

— Почему планов? — сказал Маран ядовито. — Указаний! Предначертаний! У нас иначе не бывает.

— И все-таки?

— Да нет там ничего, Дан. Общие слова. Народ, будущее, борьба, всеобщее благоденствие… а как этого благоденствия достичь, ни гу-гу… не глобальной же слежкой всех за всеми, или, выражаясь благопристойно, по-лигийски, наблюдением… Знаешь, что это такое? А? Доносить надо, понимаешь? На соседа, сослуживца, друга, мать, жену… Культ низости и предательства. Мерзость, одним словом. И что главное? — Он помолчал. — Представь себе, Дан, вплоть до сегодняшнего утра я наивно полагал, что мерзость эту изобрел Изий…

— А оказалось?

Маран не ответил, а взял со стола все еще полную чашку и выпил одним глотком — у Дана даже захватило дух, потом, как-то сгорбившись и бессильно уронив руки, невесело сказал:

— Подумать только, этот олух Ила притащил мне письма Рона, чтобы я… проникся. Хорошенькие вещи я узнал о… кумире. — Он словно выплюнул это слово. «Маран еще сохранил какие-то иллюзии», вспомнил Дан.

— Может в его идеях все-таки есть и нечто конструктивное? — спросил он.

— Что? Равенство это дурацкое?

— Почему дурацкое?

— А потому что умный не может равняться дураку, а талант — бездарности. Я уже не говорю о том, что бездельник не может быть равен работяге. И это не только с позиции интересов каждого отдельного человека, но и с позиции государственных интересов. А эти старые дурни обозвали меня врагом идей Перелома, сторонником реставрации неравенства. Ила Лес же промолчал. Интересно у него голова работает, у этого Илы, как зерно раздавать, так соображает, а когда доходит до каких-то паршивых лозунгов, все! Невозможно вдолбить! Им кажется, что надо все время подравнивать, они не понимают, что это, как бега — все участники начинают вместе, со стартовой черты, но если в пути заставить их бежать голова в голову, откуда возьмутся высокие скорости?

— И давно ты до этого додумался?

Маран посмотрел на Дана насмешливо.

— А вот как начал думать, так сразу и додумался. Начать только было сложно… Самое печальное, что проповедуя равенство, мы пришли к худшему из неравенств. Фактически аристократию заменила Лига. Но аристократы хоть доносчиков презирали!.. Устал я, Дан. Просто сил нет. Полечу я, пожалуй, с тобой на Землю.

— А Большое Собрание?

— Вот после Большого Собрания и полетим. Если меня еще до этого не скинут. Или не пристукнут.

— Не мели чепухи, — обозлился Дан.

— Хороший ты парень, Дан. Только чересчур прост для Бакнии. Слишком много ног я отдавил по пути.

— А ты ступай поосторожнее.

— Поосторожнее можно только по воздуху, на земле ступить некуда. А стоя на месте, далеко не уйдешь. Пойдем, Дан, погуляем…


Маран запрокинул голову и подставил лицо нежаркому солнцу. За последние месяцы густой загар его почти исчез, обнаружилась «аристократическая» бледность. Они с Даном были одни, скамейки, расставленные по периметру площади, пустовали, хотя до них долетало каждое слово оратора, собравшиеся слушатели предпочитали держаться возле трибуны.

Дан покосился на Марана, тот был спокоен — ни гнева, ни… ну о страхе говорить не приходилось… ни волнения, ни сожаления… Возможно, впрочем, что в глубине души он и жалел… Нет, вряд ли — после того, как выдержал настоящий бой… Единственным человеком, кому затея Марана пришлась по душе, был Поэт. Единственным! Даже Лет, который поддерживал Марана всегда и во всем, сомневался, «старики» же — Ила, Ган, Серт Гала, как один, были против, кто-то более категорично, кто-то менее, но против. И все-таки Маран настоял на своем, наполовину разобранная трибуна на Главной площади была восстановлена и предоставлена любому, кто пожелает, как выразился взбешенный Ила Лес, вещать с нее. Одно лишь ограничение — звукоусилители включались только в нерабочее время, по вечерам и в выходные. На площади установили дополнительное освещение, теперь здесь было светло и днем, и ночью… наивно, возможно, но Дан втихомолку думал, что резкое уменьшение числа «друзей Изия» связано и с этим, ему казалось, что защищать изиевы порядки можно только в темноте. Маран, как человек более трезвый, его иллюзий, конечно, не разделял и отход от заблуждений изиевского толка связывал с другими вещами… наверно, и с разоблачениями, которые звучали с этой трибуны. Да, но он не учел одного — направления, которое могут принять эти разоблачения, будучи неконтролируемыми. А может, и учел? Дан снова покосился на его бесстрастное лицо. Правда, его имя не фигурировало… Пока? Кто их знает, до чего они договорятся, сегодня два или три оратора требовали — не предлагали, а требовали — распустить Охрану, разобраться с ее «такими-сякими» отделами, расследовать, покарать… «Изий был головой, Охрана — руками», так только что сформулировал один из выступавших, бывший заключенный БН-236, как он назвался… БН означало Бера-Нет. Дану вспомнились осенние события, при освобождении узников Крепости Бера-Нет был убит один из доверенных людей Марана, его, Дана, ученик… доверенных людей — значит, друзей, так это у него…

Из толпы, обступившей трибуну, выбрались Поэт с Дором, стали оглядываться. Дан приподнялся, помахал рукой.

— Слышали? — спросил Поэт, подходя.

Дан кивнул.

Дор остановился перед Мараном.

— Я тебя предупреждал, — сказал он угрюмо.

Маран промолчал. Поэт устало сел рядом.

— Вообще-то этого следовало ожидать. Помнишь, когда мы слушали доклад Серта, тоже… Как ни крути, а…

— А от себя не уйдешь, — сказал Маран тихо.

Дан первым нарушил гнетущее молчание.

— И чего тебя туда понесло? — спросил он с недоумением. Маран взглянул на него непонимающе. — Ну туда, в Охрану, в этот твой дурацкий спецотдел…

Маран вздохнул.

— Спроси лучше, как меня занесло в Лигу, с этого все началось.

— И как тебя занесло в Лигу? — покорно переспросил Дан.

— Сам не знаю. Как ты думаешь, Поэт?

— Что тут думать? — пожал плечами тот. — Романтика. Взятие Крепости, победы Тонаки… Время было такое. Удивительно, как я сам не попал в эту круговерть.

— Тебя спасла пустынная лихорадка, — усмехнулся Маран.

— Пожалуй. Видишь ли, Дан, когда нас, как ты выражаешься, понесло брать Крепость, мы членами Лиги не были и вообще отношение ко всем этим делам имели весьма отдаленное. Просто в восемнадцать лет само слово «свобода» привлекает неудержимо. Когда разнесся слух, что будут штурмовать Крепость, где закрылся император, мы с Мараном резво помчались туда, получили оружие… кстати, Лига сумела привлечь на свою сторону большую часть Наружной Охраны… ловко они сыграли на любви к отечеству, ничего не скажешь!.. спасайте Бакнию, видите ли, ее топчет враг… словом, автоматы раздавали прямо с государственных оружейных складов. Мы и стрелять толком не умели. Впрочем, обошлось без этого, вначале мы палили в стены, а в стену Крепости, как ты понимаешь, попасть несложно, потом я, как верный ученик Мастера, стал целиться в воздух… отвратительная вещь — стрелять в своих соотечественников, не правда ли?.. что касается Марана, он и вовсе закинул автомат за спину, когда увидел, что нас десять против одного…

— Это было просто убийство, — сказал Маран.

— На другой день мы узнали, что пока мы брали Крепость, дерниты взяли Вагру. Можешь себе представить? Вагру! Это всего три часа хорошей езды от Бакны… ах да, ты там был, знаешь. В тот же день Рон Лев назначил главнокомандующим Тонаку. Регулярные части Наружной Охраны были потрепаны донельзя. Как сейчас помню, на всех стенах красовались призывы типа: «Кто любит Бакнию — под знамена Тонаки». Ну и мы с Мараном, конечно, тут же кинулись под знамена Тонаки.

— А Дор? — поинтересовался Дан.

— Дору не надо было кидаться, его забрали еще в середине войны, он ведь на год с небольшим старше.

— Ну и? Вы отправились воевать?

— В том-то и дело, что нет. То есть да, но не в полном составе. За два часа до отправки я свалился в жесточайшем приступе пустынной лихорадки, и Маран уехал один.

— Ясно. Кстати, — Дан с любопытством повернулся к Марану, — почему ты не сказал мне, что и сам воевал? В свое время… когда ты рассказывал о Тонаке, помнишь?.. ты меня так запутал, у меня почему-то сложилось впечатление, что ты сидел в тылу и слушал сообщения о его победах. Если б не Дае, я и не знал бы…

— А чего зря трепаться? — прервал его Маран с пренебрежительной усмешкой. — Да и что я там такого делал? Можно подумать, это я вел войска…

— А ты не прибедняйся, — вмешался Поэт. — Хоть я там и не был, но рассказать кое-что могу.

— Все это ерунда, — отмахнулся Маран. — Да и не о том речь. Главное — именно там я вступил в Лигу. В конце войны жетоны Лиги раздавали вместо военных наград, очень скупо, надо сказать, видимо, уже понимали, что это пропуск во власть…

— Жетоны Лиги?

— Членский знак. А ты не видел? — Маран вынул из нагрудного кармана зеленый стеклянный кругляш с выгравированным на нем номером. — Я, дурак, в вопросах власти ничего еще, конечно, не смыслил, но эта штука была предметом всеобщей зависти. Ну я и принял ее. А после войны, уж сам не знаю как, застрял в аппарате. Мастер меня еще тогда предостерегал… — он невесело усмехнулся.

— Мастер считал, что все функционеры — тайные или явные властолюбцы, а ко власти, по его мнению, рвутся только люди, неспособные ни к какому виду творчества, ни головой, ни руками. Он страшно переживал, особенно, когда его любимый ученик…

— Положим, любимым учеником был ты.

— Он страшно переживал, когда один из его любимых учеников… такой вариант тебя устраивает?.. вдруг пошел работать в Охрану. Он мне тысячу раз говорил: «Надо спасти мальчика, он сделал неверный шаг, о котором горько пожалеет». К счастью для него… да и тебя, думаю… он не дожил до того дня, когда его воспитанник выбился в Начальники спецотдела…

— Самое смешное… или печальное… что я пошел в Охрану после смерти Рона Льва и процесса над Мауро. Мы все были полными идиотами, и я особенно. И главное — я знал Мауро! Не понимаю, почему тогда мы ухитрялись ставить все с ног на голову. Вместо того, чтобы не поверить ни единому слову и возмутиться против нелепейших измышлений, мы… я, лично я!.. думали: ну раз даже Мауро оказался способен на убийство своего учителя и друга, значит, нельзя доверять никому. Не я один ринулся в тот момент на защиту завоеваний Перелома… Кретин! Тогда же был принят закон о государственных преступлениях, и будь я проклят, если не верил в те времена, что это не только необходимо, но и справедливо. И теперь до конца жизни я обречен краснеть, вспоминая свою молодость… — он вымученно улыбнулся.

— Маран! — вставил вдруг Дор. — Сейчас не время для воспоминаний. Надо что-то делать.

— По поводу? — поинтересовался Поэт.

— Надо прикрыть эту говорильню. Пока не поздно.

— Нет, — сказал Маран резко.

— Гляди! Уверяю тебя, если это будет продолжаться, не пройдет и недели, как они доберутся до тебя самого.

— Пусть.

— Не обязательно, чтоб против тебя нашлось что-то конкретное. Достаточно того, что ты работал в Охране. При Изии. Ты не знаешь этот сорт людей. Они наплюют на все, что ты для них сделал, если сочтут, что ты недостаточно чист.

— Пусть.

— Маран!

— Я уже сказал. Нет.


Дан сидел в буфете за довольно-таки скудным завтраком, когда туда вошел красный от возмущения Ган.

— Где Маран? — накинулся он на Дана, воинственно размахивая газетным листом.

Дан пробормотал нечто нечленораздельное.

— Не прикидывайся! Не мог он уйти, никому не сказавшись. Куда он делся с утра пораньше? Давно он ушел?

— Вечером, — признался Дан.

— Вечером? Ну конечно, опять женщина!

— Почему опять? — спросил Дан невинно.

— И, конечно, ушел один?

— Кто же ходит к женщине вдвоем? — усмехнулся Дан.

— Он добьется того, что его пристрелят по дороге. Эти Мстители… Еще как пристрелят! А заодно убьют и какую-нибудь из его пассий. Убьют или похитят. Красиво он будет выглядеть, а?

Дан промолчал.

— Ну неужели надо обязательно бегать по бабам? При таком положении вещей! Нет, чтоб продумать, взвесить…

— До этого еще надо дорасти, — улыбнулся Дан. — Годам к семидесяти и мы научимся сто раз думать, стоит ли вообще иметь дело с женским полом.

— Смейся, смейся. — Ган посмотрел на часы. — Долгонько он с этим делом управляется, — заметил он ехидно. — Может и до завтра задержаться…

— Да придет он! Или уже пришел. Свяжись с Нилой, узнай.

Ган подошел к аппарату внутренней связи, но снять трубку не успел, Маран собственной персоной заглянул в дверь буфета.

— Доброе утро. Говорят, Ган меня ищет… А, ты здесь? Что случилось?

— Полюбуйся! — Ган подлетел к нему, тыча пальцем в газету. — Посмотри, как они обнаглели!

— Видел я уже, видел.

— Говорил я тебе, рано отменять цензуру! Эдак каждый наврет с три короба! Этот негодяй не постеснялся свалить на нас недостаток зерна, которое они посеяли и собрали при Изии! А рабочие, видишь ли, стали хуже работать, потому что мы отменили тюремное заключение за отсутствие на работе и разрешили выбирать и менять ее место по собственному усмотрению… своим либеральничанием с бездельниками и миндальничанием с вольнодумцами мы за полгода пошатнули сверхустойчивую, оказывается, экономику государства!..

— Успокойся.

— Не могу! Ты читал это, Дан? Нет? Представь себе, у этого подонка Лайвы хватает цинизма утверждать, что все жертвы, принесенные Бакнией, оправданы. Послушай, что он пишет. «С болью в сердце и горечью на устах мы вынуждены были подписывать приговоры тем, кто мешал нашему движению вперед… на нашу долю выпали неимоверно тяжелые переживания, ведь каждый из нас — бакн, и жизнь любого соотечественника все равно, что наша собственная жизнь, но во имя достижения великой цели мы отдали бы всю свою кровь капля за каплей, и насколько легче это было бы… Со скрежетом зубовным я принес в жертву родного брата, ибо моя истинная семья — это Лига»… Тьфу! А чуть дальше… Маран, ты обратил внимание на это науськивание?.. идет такой текст: «Мы против самосуда, но по-человечески нетрудно понять Мстителей, которые восстали с мечом в руке на защиту попранных идеалов»… По-моему, это сигнал, если до сих пор они никого не убили, теперь уже начнут убивать.

— Не понимаю, почему ты так нервничаешь, — сказал Маран спокойно.

— А я не понимаю, как ты можешь сохранять спокойствие. Кстати, первым убьют тебя, можешь не сомневаться.

— А я и не сомневаюсь.

— Маран!

— Ну и что ты предлагаешь?

— Надо немедленно закрыть эту мерзкую газетку.

— И тем самым подтвердить, что все в ней напечатанное — правда, и что все наши разглагольствования о свободе мнений — пустая болтовня.

— А что же делать?

— О Великий Создатель! Спорить, доказывать, убеждать. Разве Рон Лев не говорил, что окончательно любой вопрос можно разрешить только убеждением, силовое решение проблем приводит к тому, что они без конца возникают вновь?

— Рон Лев? Что-то не помню.

— Эх ты! А еще соратник.

— Вообще-то это не его стиль… Хотя…

— Давай, пиши в «Утро».

— О чем?

— О чем хочешь. Ила напишет о деревне. Со всеми цифрами, от первого года до последнего. Раскроет все скобки. Хорошо бы еще написать о нескольких погибших из числа значительных личностей, показать, что потеряла Бакния в их лице и лице им подобных. Это, пожалуй, надо поручить Серту. А ты подумай.

Когда Ган ушел, а Маран, присев к Дану, попросил, чтоб ему принесли завтрак, Дан поинтересовался:

— Откуда ты взял эту цитату? Из писем? Тех, которые принес Ила?

— Откровенно говоря, я ее выдумал, — признался Маран.

— Выдумал?!

— Что же делать? Ты же сам видишь, отвергая здравые мысли друг друга, мы готовы согласиться с любой глупостью, лишь бы под нею стояла подпись авторитета.

— А если он спросит, откуда цитата?

— Сошлюсь на устное высказывание кого-нибудь из погибших соратников Рона.

— Маран!

— Не понимаю, что тебя так волнует? Если б я еще позаимствовал чужую мысль…

— Но это же обман.

— Погоди, давай иначе. Как ты считаешь, это суждение разумно? Насчет убеждения.

— Разумно.

— Прекрасно. А если Рон Лев ничего подобного не говорил? Более того, он как-то заявил, что в борьбе неизбежно насилие, а Изий подцепил это высказывание на кончик своего копья и размахивал им всю жизнь… Знаешь, зря я приплел Рона Льва…

— Конечно.

— Мне надо было сослаться на Мастера, на него это гораздо больше похоже. Правда, в Правлении его авторитет не так велик, не то что в народе…

— Ты неисправим, — усмехнулся Дан.

— Видишь ли, Дан, меня всегда коробила тяга непременно все абсолютизировать… боюсь, что это признак духовной незрелости нашего народа. Ну скажи мне, если я ясно вижу, что какие-то вещи неверны, неточны, неумны, наконец — почему я должен молчать и соглашаться? Тем более, что от этих благоглупостей страдаю не я один, а все.

— Но почему бы тебе не говорить от собственного имени?

— Я для них не авторитет. Слишком молод. Они уже напрочь забыли, что во время Учредительного Собрания все они, и их драгоценный Рон Лев в том числе, были немногим старше. Да и умер он далеко не стариком, но это было давно, и они успели о подобных мелочах забыть. И относятся к каждому его слову, как верующий к Установлению.

— А ты? Понимаю, сейчас нет. После этих писем. А раньше?

— Я не склонен к вере в принципе. Натура не та.

— В этом мы схожи, — хмыкнул Дан. — Ясно. А что ты сделал с Ланой? Уговорил?

— Как бы не так!

— Не хочет уезжать из Бакны? Или не хочет уезжать от тебя?

— У нее тут дом, друзья, работа. Ну и…

— Ну и ты. Иногда. Я ее понимаю. У нас говорят, с глаз долой, из сердца вон… Тем более, что не очень-то она в твоем сердце и устроена…

— Ну в этом смысле, тут она или нет, дела не меняет.

— А ты ей сказал — вот так?

— Как же я скажу, Дан? Ты бы сказал?

— А если с ней что-то случится?

— Придется мне, видно, забрать ее к себе. Я не вижу иного выхода.

— Ну и хорошо.

— Чего ж хорошего?

Дан исподлобья взглянул на его мрачное лицо. Собственно, он вполне понимал недовольство Марана, который чувствовал себя припертым к стенке, но поделать ничего не мог. Влип, увяз, наверняка это его бесило, но деваться было некуда. Да, хорошего тут действительно мало. Дан предпочел сменить тему.

— А где она работает? Какая у нее профессия?

— У Ланы? В свое время она училась в Высшей школе истории и словесности, которой руководил ее отец. После его ареста школу закрыли, преподавателей разогнали, ученики разбрелись кто куда… Мать ее числилась служащей в какой-то конторе, ее уволили без права поступления на другое место. Лане пришлось зарабатывать на жизнь себе и матери. Она работала на заводе, в больнице, судомойкой, продавщицей — кем и где удавалось устроиться. Полгода назад школу истории открыли вновь, и ее взяли туда преподавательницей, она почти кончила полный курс — тогда, при Лане…

— Сколько же ей лет?

— Двадцать семь.

— Не может быть!

Маран усмехнулся.

— А ты думал, я развлекаюсь с восемнадцатилетними девочками? Это было бы слишком скучно.

— А ее мать? Умерла, кажется?

— Полгода назад.

— Нелегкая ей выпала судьба.

— А у кого она легкая? А ты знаешь, как жил я? Или Поэт? Или тот же Дор? Мне было шесть лет, когда умерла мать. В две декады, отчего, не знаю до сих пор. Жили мы вдвоем с отцом, он был грузчиком, после смерти матери как-то сломался, стал пить, болел, худел, потерял силу, потом работу, потом мы голодали, потом он повесился… Мне еще двенадцати не было. Забрали меня… существовали такие дома для сирот. Мы назывались детьми императора, жили за счет его щедрот. Не могу сказать, что там было так уж плохо, нет — кормили, одевали, учили, но… Очень уж все смахивало на милостыню, да и воспитание… вставали с рассветом и возносили молитву… или хвалу?.. императору и Создателю — Установление тогда уже не считалось обязательным, но «дети императора» воспитывались в духе его догм… Короче говоря, через полгода я сбежал, поймали, вернули, опять сбежал… Потом меня взяли к себе родители Поэта. Правда, они и сами не очень-то роскошествовали, ну да нам немного и было нужно, жили тогда просто — одни штаны, пока из них не вырастешь, и две рубашки, одна на тебе, другая в воде или на веревке. Когда мы уже кончали бесплатную школу… раньше было так: восемь лет, а потом платные четыре года, ты, наверно, знаешь?..

Дан кивнул, с системой образования в Бакнии… собственно, и на всей Торене, существенных различий он не обнаружил… он ознакомился давно и досконально, двухступенчатая торенская школа была весьма основательной, она давала солидные базовые знания, куда более глубокие, чем то было на Земле… с учетом уровня развития наук, конечно… впрочем, подобная постановка дела не удивляла, ведь университетов, подобных земным, на Торене не было, только высшие школы со специализированными курсами по отдельным предметам, краткими и конкретными… После Перелома плату за вторую ступень отменили, но само разделение осталось…

— Вдруг случилось несчастье, — продолжил Маран. — Я тебе, кажется, говорил, что отец Поэта работал в парке садовником? Какой-то пьяный гвардеец полез в кусты наломать каоры своей даме, а он возьми да вмешайся, тот вынул кинжал — были у гвардейцев кинжалы, коротенькие, даже не оружие, а так, атрибут формы, ткнул не глядя и перерезал артерию, не смогли остановить кровотечение. После этого нам с Поэтом — из духа противоречия, наверно, захотелось учиться во что бы то ни стало. Платные курсы эти имелись в разных вариантах. Можно было сидеть на занятиях, как в младшей школе, но за деньги, можно было взять за небольшую плату книги, выучить предмет самому и пройти испытания… если чего-то не понимаешь, опять-таки за плату тебе все объяснят. Плата была невелика. Ну мы записались. Учились сами, давалось нам это легко, так что обходилось недорого. Но жить-то все равно было нужно, к тому же мать Поэта была женщиной болезненной, работать не могла, пенсию за мужа ей выплачивали крохотную, на хлеб и воду, и то для нее одной. За что мы только не брались — таскали грузы, белили стены, разносили письма, продавали газеты, летом ездили в деревню, собирали плоды, работали на фабрике таны. Возили руду со стеклянных карьеров… там я и научился водить мобиль… Что еще? Много чего. Тогда же мы прибились к Мастеру… Ладно, не буду морочить тебе голову, тебе все это малоинтересно…

— Наоборот, — запротестовал Дан, но Маран поднялся.

— Некогда, Дан. Потом как-нибудь доскажу.


Все произошло так быстро, что Дан не успел пошевелиться. Позднее, когда вся картина встала перед его глазами… он не мог отогнать ее много месяцев… он проживал эти несколько секунд снова и снова, прокручивал их кадр за кадром то быстро, то медленно, пытаясь найти тот миг, в который ему следовало бы вмешаться — прыгнуть, рвануть, заслонить, оттолкнуть… что-нибудь!

Маран недовольно притронулся рукой к чугунной паутине решетки и что-то сказал Миту, кажется, по поводу обломанного завитка. Мит наклонился над поврежденным участком. Оба они стояли спиной к площади, Санта с Науро… Что самое нелепое, в последние дни Маран, на которого насели разом и «старики» из Правления, и Мит, и даже Поэт с Дором, не выходил без охраны… «Я чувствую себя арестантом», — пожаловался он накануне вечером Дану… Санта с Науро, убедившись, что на расстоянии доброй сотни метров нет ни одного прохожего, остановились в паре десятков шагов и тихо переговаривались, разглядывая Большой дворец, из-за которого, собственно, все и случилось, работы завершились, и Маран хотел взглянуть… Лицом к площади стоял только он, Дан, и вполоборота Лана — вполоборота, глядя в сторону, откуда появилась эта треклятая машина. В руке у нее был пучок каоры, она любила каору, никогда не упускала случая сорвать хоть веточку.

Машина вылетела из-за угла Малого дворца, из сквера, где никаких машин быть не могло, на сумасшедшей скорости вписалась в поворот и со скрежетом пронеслась мимо. Остальное — сразу. Высунувшееся из-за приотворившейся задней дверцы короткое темное дуло, неистовый крик Санты «берегись!», рывок — Санты, Науро, Ланы — всех в одну сторону… всех, кроме него, Дана… сухая дробь автоматной очереди, и машина, заворачивающая за другой угол. Целились в Марана и только в него, не задело ни Санту с Науро, не успевших добежать, ни Дана, прикипевшего к граниту мостовой всего в двух метрах, одна пуля чуть покорежила решетку над головой не успевшего выпрямиться Мита, вторая скользнула по ребру успевшего только повернуть голову Марана, пропоров кожу и поверхностный слой мышц, еще одна пролетела между Мараном и Митом, четыре остальные… Отчаянно рванувшись, сознательно или невольно, теперь этого никто никогда не узнает, Лана прикрыла Марана своим телом, приняв в себя четыре пули из семи, предназначенных ему. Когда ее унесли, Дан, бездумно стоявший, прислонившись к стене, машинально наклонился и поднял с мостовой ветку каоры. Ветка вздрогнула, и с нее дождем посыпались мелкие капли. Красные — кровь бакнов была такой же, как у землян.


Маран молчал. Молчал третий день.

Когда Лану внесли в ближайшую из комнат первого этажа и положили на диван, она уже не дышала. Напрасно стряхнувший с себя оцепенение Дан помчался наверх за своей аптечкой, пытаясь по дороге выйти на связь с коллегами из Дернии, младший из которых был по совместительству медиком, когда он спустился обратно и подошел к Лане, то с первого взгляда понял, что помощь опоздала. Одна из пуль попала в район общей сонной артерии.

Правый бок Марана был весь в крови, подоспевший врач обработал рану и сказал полушутя-полусерьезно:

— Смотри, в третий раз так легко не отделаешься. Судьба милует только дважды.

— Уже отделался, — ответил Маран, ткнув пальцем в почти незаметный рубец на плече, и добавил со злой иронией, — я везучий.

— Это когда же? — удивился врач.

— Этот еще военный. — Маран посмотрел на Лану долгим взглядом… лицо его при этом оставалось неподвижным, как маска… и пошел к себе. Пришел, лег на диван и отвернулся к стене.

Дан неловко потоптался возле него, поискал подходящие слова, не нашел и послал Санту за Поэтом.

Через некоторое время появился Ила Лес, стал что-то говорить, не удержался от упреков… привыкли, что железный, подумал Дан неодобрительно. Маран не реагировал, даже не шевельнулся, но, когда Ила ушел, сказал голосом, лишенным всякого выражения:

— Дан, если ты мне друг, запри дверь и никого сюда не пускай.

Интересно, как я могу запретить входить членам Правления, хотел было сказать Дан, но не сказал, только спросил:

— Мне уйти или остаться?

— Как хочешь, — ответил Маран тем же бесцветным голосом.

Дан поставил перед дверью Науро, защелкнул замок, вернулся к Марану и молча сел в углу. Он пытался представить себе, что чувствовал бы, если бы Ника… нет, Ника — это слишком. Он вспомнил женщину, с которой был близок до Ники, ее звали Джина, Дан встретил ее во время университетских каникул, в горах, он тогда увлекался горными лыжами. Она была чем-то похожа на Лану, такая же невысокая и тоненькая. Дану импонировали ее начитанность и женственность, они встречались почти год. Он представил себе, каково б ему было, если б Джина погибла вместо него — его зазнобило… тогда он осторожно попробовал подставить вместо нее Нику и понял, что хуже ему не стало… может, потом, когда до него дошло бы, что он потерял Нику?.. но в ту минуту… И какого черта надо было все это затевать? Жила б она у себя дома, ничего б не случилось… Он не сразу сообразил, что тогда все пули попали бы в цель — то есть в Марана, а когда сообразил, подумал, что Марану так было б легче… во всяком случае, сейчас его мучает именно эта мысль… Эта или?.. Или страшнее всего для него то, что она отдала жизнь, а он так и не дал ей единственного, что могло бы… не возместить, нет, не оправдать, но?.. Дан вспомнил, как уговаривал Лану… Марану она отказала наотрез. «Не надо мне подаяния»… Конечно, и Маран был не очень-то… «Собирайся, ты переезжаешь ко мне.»… Что-то такое, не очень радостно и уж совсем не пылко, еще и добавил, чтоб торопилась, ему некогда, кажется, так, Дан не помнил его слов в точности… Он случайно оказался свидетелем, если б Маран предвидел ее реакцию, он не захватил бы с собой Дана или хотя бы оставил его на лестнице… «Мне от тебя ничего не нужно, — сказала она, упрямо вскинув голову. — Если это и не подаяние, то плата за любовь, а я своей любовью не торгую. Вот если б ты был мне так же безразличен, как я тебе»… «Ты мне вовсе не безразлична», — возразил Маран, но она оборвала его. «Мы относимся друг к другу слишком по-разному. Я понимаю, мы не пара, но ничего в себе изменить не могу. Что до опасности… После того, как со мной случилось самое страшное — нелюбовь человека, который… Словом, мне все равно, что со мной будет. Хуже мне даже ты не можешь сделать»… Маран резко повернулся и вышел, молчал всю дорогу и только дойдя до площади Расти вдруг остановился. «Не терплю женских капризов, Дан. Но сознание того, что на нее в любую минуту могут начать охоту эти подонки, отравляет мне жизнь. Я просто не в состоянии спокойно работать. Вообрази, что будет, если они захватят теперь уже ее и начнут ставить мне условия! Что делать, Дан? Не приставить же к ней охрану? На что это будет похоже?» И Дан пошел обратно. И вот, пожалуйста. Она прожила во дворце меньше двух суток, не успела даже перевезти вещи, Дан и сам еще не перетащил свои пожитки в комнату на том же этаже, в которой ночевал эти две ночи… И почему она согласилась? Все-таки Маран кругом виноват… Хотя что он, собственно, должен был делать? Вообще с ней не связываться? Но ведь она сама… Что ж, надо было отказать? Разве ей было б легче? Конечно, она осталась бы жива, но…

Поэт появился только ближе к вечеру. Подошел к Марану — тот лежал в той же позе, лицом к стене, молча положил руку ему на плечо… Маран чуть повернул голову, посмотрел на него и снова отвернулся к стене.

— Не казнись, — сказал Поэт тихо. — Если б даже начать с начала, ты ничего не смог бы с собой поделать. Любовь и ненависть не в нашей власти. Я понимаю, жить с сознанием неоплаченного долга тяжело. Но не мучай себя, когда-нибудь отдашь. Иначе. Кому-нибудь еще.

Маран не ответил, но его плечи дрогнули. Поэт убрал руку, стремительно повернулся, схватил Дана за рукав, вытащил из комнаты и закрыл дверь.

— Ему надо побыть одному, — ответил он на невысказанный вопрос Дана. — Несколько слезинок — для него спасение. Но Маран не из тех, кто плачет на чьей-то груди.

— Даже на твоей? — спросил Дан.

— Даже на моей. — Он прислонился к двери с таким видом, словно собирался защищать уединение Марана ценою жизни.

В день похорон появился сумрачный Серт Гала и стал уговаривать Марана на кладбище не ездить. «В конце концов, ты ранен. А если они сделают еще одну попытку? Там не спрячешься». «Плевать», — тем же тусклым голосом сказал Маран, Серт удвоил усилия, и тогда Дор молча взял его за плечи и вывел из комнаты.

Похороны оказались самые скромные: только очень близкие люди, никаких речей и демонстраций скорби, сдержанная печаль и полное молчание. Дан помалкивал, подражая другим, лишь позже он узнал, что молчание — древняя традиция бакнианских кладбищ, знак уважения к памяти покойных.

Небольшой мобиль привез Марана с Даном и Поэтом обратно во дворец, в холле их нагнал приехавший на другой машине Мит.

— Маран! Я понимаю, тебе не до того, но надо как-то решать с мальчишкой.

— Что там решать? Я же тебе сказал — чтоб его духу не было в Охране.

— Ты это ему самому скажи.

Маран оглянулся, за его спиной стоял невесть откуда взявшийся Санта.

— Наплакался, — констатировал Маран, глядя на его распухшие глаза.

— Ничего подобного, — дрожащим голосом возразил тот, но опровергая это утверждение, слезы снова брызнули из его глаз. — Я понимаю, я виноват… Это моя обязанность заслонять тебя, а не… Но не надо меня выгонять…

Маран поднял правую руку — лицо у него при этом передернулось от боли, и обнял Санту за плечи.

— Ну что ты, малыш, — сказал он ласково. — Кто тебя выгоняет? И где ж это видано, скажи на милость, чтобы дети заслоняли от пуль взрослых?

— Я такой же взрослый, как и ты.

— Да, конечно. Правда, вдвое моложе.

— Но я…

— Никто тебя не выгоняет, я же сказал. Я просто забираю тебя из Охраны, будешь моим помощником.

— Правда?

— Когда я врал?

— Никогда. — Санта громко всхлипнул.

— Ну-ну, мальчуган, успокойся. Будь мужчиной. Я ведь не плачу.

— И я не плачу, — решительно сказал Санта и вытер глаза ладонью.

— Вот и ладно.


Строительство орбитальной станции шло полным ходом. Отсек за отсеком собирались с истинно космической скоростью из готовых, отлитых на Земле частей. В смонтированных первыми уже появились обитатели, в основном, строители станции, однако, и разведчики устроились в двух небольших каютах, кое-как втиснув туда свое оборудование.

Получив вызов, Дан обрадовался, но узнав по дороге от пилота двухместного орбитолета, что вчера на станцию прибыл сам шеф, слегка струхнул. А что, если?.. Да нет, откуда ему знать… И все же…

Железный Тигран выглядел озабоченным. После краткого обмена приветствиями он без предисловий перешел к делу.

— Как ты смотришь на то, чтобы на некоторое время уехать из Бакнии? С Торены? Отдохнешь, повидаешься со своей Никой, можешь слетать на Землю. Давно ведь не был?

— Надо ли это понимать так, что я не справился? — Дан хотел задать вопрос сухо, но голос его предательски дрогнул.

— Этого я не говорил. Напротив, мне понравились материалы, которые ты прислал. Довольно толково.

— Почему же тогда меня отстраняют?

— Тебя не отстраняют. Ты плохо меня слушал. Я сказал: на время.

— Но почему?

— Тебя интересуют причины? Их две.

— Какие?

— Не торопись. Первая… Видишь ли, Даниель, ты слишком близко подошел к Марану.

— Ну и что?

— Погоди. Последние события доказали, что находиться рядом с Мараном на сегодняшний день… гм… небезопасно. Мне отнюдь не улыбается перспектива подставлять своих ребят под выстрелы всяких доморощенных террористов.

— И вы готовы уйти из Бакнии?

— У тебя неверное представление о Разведке, Даниель. По-твоему, ты один работаешь, а все остальные бьют баклуши? Нет, дорогой мой. Мы готовим людей для работы на Торене, а нескольких уже подготовили. В Бакнию отправится другой человек, он займет более… надежную позицию, сформулируем так.

— И я скажу Марану, — горько усмехнулся Дан, — что я струсил и убираюсь в безопасное место? Что мы все струсили. И что он подумает о нас? О Земле?

— Пойми, Дан, в Разведке не принято подвергать людей неоправданнному риску. Неоправданному — не принято.

— А бросать в беде друзей в Разведке принято?

Железный Тигран удивленно вскинул брови, оглядел Дана так, словно видел его впервые, потом медленно, раздельно сказал:

— Нет. Бросать друзей в беде в Разведке не принято. Но! Мы подошли ко второй причине, заставляющей меня на время… слушай внимательно — на время… забрать тебя с Торены.

Дан промолчал. Тигран, видимо, ждал его вопросов, не дождавшись, заговорил сам.

— Пару лет назад я написал одну работу… Ты с ней, конечно, незнаком? О проблемах разведки в условиях гуманоидных цивилизаций.

Дан покачал головой.

— Речь идет о так называемом «врастании в реальность», это термин хронолога прошлого века Джеймса, о нем ты, наверно, слышал. Нет? Он рассматривал различные аспекты путешествий во времени — теоретически, конечно. В тот период казалось, что хронология вот-вот перейдет от теории к практике, когда этого не произошло, хронология заглохла… видишь, ты даже не слышал имени Джеймса, а полвека назад он был знаменит. Так вот, Джеймс предположил, что путешественник во времени, не обладающий достаточной подготовкой, при долгом пребывании в определенных временных координатах может постепенно «врасти» в ту реальность, в которой находится, оторвавшись от своей. Мостиком к такому врастанию Джеймс считал контакты с личностями, которые он назвал «самоценными», он считал, что в любом времени существовали люди, обладавшие комплексом общечеловеческих достоинств… Ну тебе понятно, я могу не продолжать?

— Понятно.

— Торенская цивилизация — третья по счету и вторая гуманоидная цивилизация, ставшая нам известной. И по времени и по уровню развития она нам наиболее близка. Но еще в начале исследований на Перицене, а ты ведь знаешь, ее цивилизация находится на уровне всего лишь нашей античности, я заметил признаки этого самого феномена врастания, особенно, у профессионально слабо подготовленных разведчиков. Тогда я и написал на эту тему небольшую работу, сейчас я не собираюсь тебе ее пересказывать, при желании ты можешь ознакомиться с нею сам… Ты понял, к чему я веду?

— А почему вы считаете, что это так плохо? — спросил Дан упрямо.

— Не буду говорить о субъективной стороне… проще говоря, о тебе самом… психологическая перестройка, отрыв от родной цивилизации… но оставим пока это. С позиций Разведки. Врастание чревато потерей объективности. Разведка — это глаза и уши Земли. Представь себе, что станется с твоими представлениями о действительности, и какие поступки ты начнешь совершать, если твои глаза будут видеть, только то, что захотят увидеть, а уши…

— Ясно. — Дан встал. — Значит, меня больше не пустят на Торену?

Тигран посмотрел на него печально.

— Садись, Даниель. Я же тебе уже как-то раз объяснял — я не могу не пустить тебя на Торену. Могу разве что исключить тебя из работы, но вряд ли в этом есть смысл, я уже не говорю о целесообразности. Я хочу уговорить тебя, уговорить, понимаешь, слетать на несколько месяцев на Землю, это поможет тебе немного отключиться от бакнианской действительности…

— А заодно переждать? — зло спросил Дан. — Пока тут все уляжется, обстановка стабилизируется…

— Я не уверен, что это произойдет в ближайшее время. И тем более не уверен, что исход будет благоприятным… С твоей точки зрения.

— А что, ваша точка зрения отличается от моей? — спросил Дан тихо.

— Не то чтоб очень отличается. Просто она… не столь активна. В отличие от тебя, я не нахожусь под гипнозом личности Марана.

— Но Маран на правильном пути!

— Теоретически — возможно. Но практически… Психология людей воспитывается десятилетиями, если не столетиями, а он хочет переломить ее сразу. Торопится. Возможно, его подгоняют личные мотивы… К сожалению, излишняя поспешность в искуплении грехов чревата совершением новых…

— Каких грехов?! Маран в этом не участвовал.

— В этом? Гм… Пусть так. Но в чем-то он участвовал, Даниель? Не мог же он ни в чем не участвовать… Ладно, оставим это. Так вот, он хочет все сделать сразу. Не думаю, чтоб это ему удалось.

— У него есть сторонники.

— Есть. И даже больше, чем ты думаешь. Даже больше, чем думает он сам. Но они не у власти. У власти его противники, хотя их, возможно, и меньше. Вот в чем парадокс ситуации.

— Вы имеете в виду Правление?

— Я имею в виду все эшелоны власти.

— И что же он должен делать?

Железный Тигран невесело рассмеялся:

— Экий ты скорый. Мы еще только приступили к изучению Торены, а ты хочешь, чтобы я уже давал рекомендации? Не говоря об этической стороне дела… У нас резкий дефицит информации, даже по Бакнии данные у нас, мягко выражаясь, далеко не полные. Если хочешь знать, то, что я тебе сказал, это моя личная оценка. В отличие от компьютерных систем я восполняю недостаток данных интуицией. И прогноз, который показался тебе чересчур пессимистичным, тоже мой, пусть это тебя утешит, возможно, я ошибаюсь.

— Говорят вы никогда не ошибаетесь, — проворчал Дан.

— Что делать? В данном случае, я был бы рад ошибиться, уверяю тебя… Ладно. Вернемся к нашим баранам. Раз уж ты так уперся, отправляйся в свою Бакнию. Будем надеяться, что террористы на время угомонятся. На то есть причины. Во-первых, общественное мнение, которое для них немаловажно, должно быть шокировано этим откровенным убийством… к тому же женщины…

— Все знают, что целились в Марана.

— Да, конечно. Но тут есть психологические нюансы, особенно, при бакнианской эмоциональности. Если б пули попали в Марана, это выглядело б тем, чем, в сущности, является — политическим убийством. Но они угодили в женщину, да еще молодую и красивую. Это затрагивает иные чувства, и смысл предприятия отходит на задний план.

— А что во-вторых?

— Во-вторых? Полагаю, что Маран не преминет выловить виновных, это их в какой-то степени утихомирит… Сейчас главная опасность — другая. Возможен переворот. Даже хуже, официальная смена власти. Есть узел, к которому все сходится. Это Большое собрание Лиги, если Марану удастся пройти через него, дальше будет проще. Если удастся! Откровенно говоря, я в это не верю. Как ты понимаешь, там соберутся люди, не меньше Лайвы подлежащие суду, но отнюдь не горящие желанием ему подвергнуться… Но это все заботы Марана. Что касается тебя… — Шеф заговорил медленно, как бы подчеркивая каждое слово. — Будь предельно осторожен, Даниель. Предельно. Дежурный орбитолет будет постоянно наготове, в случае обострения обстановки вызывай его немедленно, не дожидаясь, пока ситуация станет критической.

Он встал и протянул Дану руку.

— Не представляю ситуации, в которой мне может понадобиться дежурный орбитолет, — сказал Дан, поднимаясь.

— А я представляю. Ну счастливо!

Идя по коридору к ближайшему шлюзу, Дан мысленно благословил судьбу за то, что Железный Тигран не знает о стычке, в которую он, Дан, ввязался, выручая Санту… да еще использовал станнер, земное оружие! Правда, это помогло избежать кровопролития, но было злостным нарушением всех правил. Слава богу, пронесло, тьфу-тьфу!.. Хотя откуда Тигран мог узнать об этой истории, если не от него самого? Он удачно все скрыл… Удачно!.. Какое право он имел скрывать, он, разведчик, землянин? Неужели он действительно настолько «врос» в бакнианскую реальность, что стал жить ею больше, чем земной? Может, на самом деле следовало временно оставить Бакнию, вернуться домой? Домой! Но улететь сейчас?.. Он заторопился к шлюзу.


Задыхаясь от волнения, Дан сбежал по ступеням Большого дворца Расти, прошел по инерции несколько десятков метров и остановился только в центре площади.

Был жаркий, словно летний, полдень. Сверкавший, как начищенное серебро, круг Беты стоял в зените. Несмотря на состояние, в котором находился Дан, слезы восторга подступили к его глазам, когда он повернулся к дворцу и скользнул взглядом по строгим очертаниям, по куполу, хрустально переливавшемуся на жемчужном небе… И тут же сердце его болезненно сжалось, перед мысленным взором возник страшный образ, который он так и не сумел забыть: разбегающиеся во все стороны извилистые трещины, брызнувшие фонтаном прозрачные, как капли воды, осколки, обламывающиеся с сухим хрустом высокие хрупкие башенки, обваливающиеся внутрь тонкие стены… Его затрясло. С трудом взяв себя в руки, он побрел обратно ко дворцу, поднялся по ступеням, присел на один из зубцов, гребнем украшавших спину заменявшего перила парадной лестницы дракона, и уткнулся лицом в другой.

Звук захлопнувшейся двери бокового входа заставил его поднять голову.

Маран вышел стремительно, лицо его было, как всегда, спокойно, но вот он обнаружил, что площадь абсолютно пуста, замедлил шаг… Дан увидел, как он запрокинул голову, и по его лицу пробежала болезненная судорога. Скрипнула дверь, и он сразу выпрямился. Появился Лайва с кучкой своих прихлебателей. Громко переговариваясь, компания спустилась по ступеням, заметив Марана, в полном составе замерла на месте, а Лайва, минуту поколебавшись, отделился от прочих и подошел к Марану.

— Ну что, Маран? Теперь ты понял, на чьей стороне правда? — голос его звучал торжествующе.

Маран посмотрел на него, как на пустое место, не ответил.

— Все хорохоришься? Забыл, что ты уже не хозяин? Погоди, я тебе еще все припомню. Все, от и до.

— Только лично, — сказал Маран презрительно. — Собственноручно. Должен же у тебя быть хоть какой талант. Полагаю, что это талант палача.

Лицо Лайвы исказилось.

— Я тебя сейчас арестую, — процедил он сквозь зубы. — Вот сейчас, не сходя с места.

— Давай!

Дан оттолкнулся от своего сидения, пересек площадку перед входом, подошел к Марану и стал рядом с ним.

Лайва ощупал его подозрительным взглядом. Дана вдруг охватила бешеная жажда убийства, будь у него бластер, он бы… Он представил себе, как луч перечеркивает короткое туловище Лайвы, как обугливается, превращается в золу его лицо… не в силах совладать с собой, он сунул руку в пустой карман. Лайва, оценив его жест, отступил, угрожающе пробормотав:

— Запомним и тебя…

Когда компания Лайвы завернула за угол, Маран повел шеей в нетугом вороте рубашки, против обыкновения застегнутом доверху, и вдруг рванул его рукой, верхние пуговицы отлетели… У Марана тоже есть нервы, подумал Дан и громко сказал:

— Ничего, не пропадем.

Маран посмотрел на него долгим взглядом и неожиданно спокойно положил ему руку на плечо.

— Пойдем, Дан.

На ступенях уже появились выходившие группами и поодиночке участники Собрания, и Маран увлек Дана за дворец, в парк, тот залечил свои раны, разросся, каора зацвела уже осенним цветом… Маран спустился по пандусу к распахнутой двери бара. Дану не доводилось бывать тут днем, только теперь он увидел, что в подвале есть окна, почти сплошной ряд небольших круглых оконец под потолком, через которые лился дневной свет. Впрочем, внутри все равно царили полумрак и прохлада. Бар пустовал, вокруг столиков не было стульев, сложенные, они стояли задвинутые под столешницы… в Бакнии стулья складывались, превращаясь в подобие табуретов. Пестрые скатерти по традиции лежали на столах свернутые.

Маран молча прошел в конец подвала, вытянул из-под стола стул, откинул спинку и подлокотники и сел. Дан последовал его примеру. Подошел бармен, расстелил скатерть, поставил маленькую бутылку, чашки… Чуть помедлив, он, перед тем, как уйти, сочувственно коснулся плеча Марана и ободряюще улыбнулся. Уже знает, подумал Дан, удивился было, но, прислушавшись, различил бормотание фонора.

В бутылке оказалась тийну. Маран нехотя пригубил. Дан выпил полчашки чисто механически. Сидели молча. Дан снова и снова переживал свой недавний порыв. Неужели он способен убить человека? Несколько раз за время пребывания на Торене… в основном, до осенних событий… у него возникало желание пустить в ход бластер, но, как он теперь понимал, поползновение это было чисто теоретическим, выстрелить он, конечно, не смог бы. Однако сейчас… Он снова представил себе лицо Лайвы, и снова ему захотелось убить — не схватиться за бластер, наставить его и напугать, а убить, и не зажмуриться, а видеть, как умирает человек, которого он, Дан, убьет. Но как же так? Неужели в нем спит инстинкт убийцы, и довольно достаточно сильного толчка, чтоб его разбудить? При всем том гуманистическом воспитании, которое он получил?

— Маран, — спросил он тихо, — ты когда-нибудь?.. Тебе случалось стрелять в людей?

— На войне.

— А после? Неужели тебе никогда не хотелось кого-то убить?

— Бывало, конечно.

— И что?

— Ничего. Этим ничего не докажешь. Ты прав, а он нет, но если ты его убьешь, уже ты окажешься неправым. Если б ты пристрелил Лайву, это ничего не изменило бы. Во всяком случае, к лучшему.

— Откуда ты знаешь, что я хотел?..

— Ну Дан! Это даже Лайва понял. Не вешай нос. Обойдется. Вызывай свой орбитолет.

Дан огляделся. В двух шагах от него бармен подметал пол.

— Я, пожалуй, выйду.

Он поднялся по пандусу в парк, связался со станцией. Вокруг не было ни одной живой души — будний день, все работают и не знают, что на них свалилось… А может, и не свалилось? Может, им действительно нужны только покой… иными словами, незнание… хлеб и твердая власть? А что такое твердая власть? Вульгарное и грубое насилие? Истязание тела и унижение души? И что же, большинство тоскует по этому унижению? Как же такое может быть, как человек, прошедший мучительный миллиардолетний путь от комочка слизи до разумного существа, способен этот разум, этот шедевр эволюции, использовать для того лишь, чтобы признать неразумным самого себя, отказаться мыслить, предоставив это право тем, кто волею судьбы или собственной предприимчивости и только изредка силою истинных достоинств поднялся над ним хотя бы на одну жалкую ступенечку по социальной лестнице? Откуда берутся миллионы людей, лишенных самоуважения? А может, здешние люди просто не доросли до полной цивилизованности, может, чтобы изжить рабское начало, нужно еще два-три века, не меньше, и бесполезно пытаться сократить этот срок, пока он не минует, бакны останутся нацией рабов? Людьми, лишенными всякого права воздействовать на ход истории и течение собственной жизни и даже не пытающимися изменить подобный порядок вещей… Дану стало стыдно за свои мысли. А Маран? А Поэт? А Дае? А Свата? И вообще, что на него нашло, почему он забыл об осенних событиях, о сотнях тысяч людей, вышедших на улицы, на площади?..

Дан вернулся в подвал, когда он шел уже по проходу между столиками в дальний угол, где оставил Марана, его нагнал запыхавшийся Поэт.

— Где этот герой? — спросил он сердито.

Вопрос был чисто риторическим, и Дан промолчал.

Маран сидел в той же позе — откинувшись на спинку стула, сцепив за этой спинкой руки и чуть запрокинув голову назад. Глаза его были закрыты.

Поэт плюхнулся на стул, придвинул чашку и опрокинул в нее остатки тийну. Затем так же стремительно проглотил содержимое чашки и со стуком поставил ее на столик.

— Сумасшедший, — сказал он. — Дон Кихот.

Маран открыл глаза.

— Кто?

— Полетишь на Землю, узнаешь. Теперь тебе другой дороги нет.

— А где Дор? — спросил Маран, оставив его реплику без внимания.

— Дор поскакал в свой Кузнечный цех. Сообщать приятные новости. Объясни мне, пожалуйста, ты здоров и нормален? Может, у тебя лихорадка? Или ты повредился в уме? Ты понимаешь, что ты наделал? Зачем тебе это понадобилось? На что ты рассчитывал? Эх, Маран!.. — он с досадой стукнул кулаком по столу.

Бармен, словно восприняв его жест, как сигнал, поставил на столик новую бутылку.

— Вот это верно… — Поэт потянулся за бутылкой, налил себе, подумав, налил Марану до краев. — Пей. Тийну хорошо успокаивает. Надо успокоиться.

— Это тебе надо успокоиться, — заметил Маран, но чашку взял.

— О Создатель! Нет, этот человек невыносим! Посмотри на него, Дан. Он пьет тийну так, словно ничего не случилось.

— Чего ты от меня хочешь? — спросил Маран устало. — Чтоб я рыдал и бился головой об стены? Или застрелился? Так у меня оружия нет, не из чего.

— Я тебе достану… — сердито пробормотал Поэт. Видимо, во взгляде Марана было нечто, заставившее его сразу сбавить тон, он вдруг продолжил мягко, почти нежно: — Я не хочу, чтоб ты стрелялся. Я просто хочу понять.

— А чего ты не понял?

— Я не понял, почему ты поставил на кон с таким трудом добытую власть.

Маран молчал, рассеянно глядя в потолок.

— У меня не было другого выхода, — сказал он наконец. — После того, как они отказались отдать Лайву с компанией… Пойми, я не мог отступить! Что мне оставалось? Играть и дальше в те же игры, на которые я потратил без толку целый год? Надоело! И я подумал: или-или.

— И на что ты рассчитывал? На что, Маран? Как ты мог ждать поддержки от Большого собрания, этого сборище живоглотов, где каждый…

— Не каждый.

— Ах да, прости, сколько человек за тебя проголосовало? Четверть? Чуть меньше. Ну будем считать, четверть. Так вот, каждый из остальных, лицемеря и притворяясь, донося и предавая, отдавливая ноги конкурентам, отпихивая локтями всех, кто стоит на пути, наконец подписывая неправедные приговоры, то есть попросту убивая, пробился к власти, стал императором или императришкой в каком-нибудь крохотном селеньице, заштатном городишке или, тем более, в большом городе, продал ради этого душу и готов продать и тело, если найдется покупатель — и ты хотел, чтобы эти люди голосовали за тебя? Ведь они знают, что останься ты на своем посту, им, всем и каждому, рано или поздно придется уйти… в лучшем случае!.. И тем не менее они помалкивали, затаились, ведь в Лиге давно уже привыкли не лезть на рожон… они и дальше молчали бы в тряпочку!.. И тут ты демонстративно подставляешься! Чуть ли не предлагаешь им, чтобы они по собственной воле перебрались из уютных кресел на скамью подсудимых!

— Я не предлагал им идти под суд, — возразил Маран. — Наоборот. Я предложил им самим выбирать Главу Лиги. Напрямую. Тогда Глава отвечал бы за свои действия не перед Правлением, а перед ними.

Поэт хмыкнул.

— Да уж, отвечал бы! Через пять лет. То есть, по существу, это была бы бесконтрольная власть.

— Почему? Правление же не упразднялось. Его по-прежнему должно было утверждать Большое Собрание.

— Но представлять кандидатуры ты? Ох Маран! Не думал я, что ты настолько наивен!

— По делу Лайвы голоса разделились почти пополам, — заметил Маран. — Так что шанс у меня был. Да и что еще я мог сделать? Ждать следующего Большого Собрания? Созвать его снова через год, через два, а не через пять? Что за это время изменится? Явятся те же люди, сядут на те же места и поднимут те же руки… И я рискнул.

— И проиграл!

Маран промолчал.

— Как я понимаю, смысл этого… этих пертурбаций… на Земле это по-моему называется реформой, да, Дан? — Дан кивнул. — Словом, ты затеял всю эту катавасию, чтобы сменить Правление… Не правда ли? Но почему? Чтобы так или иначе избавиться от Лайвы? Однако стоило ли идти на подобный риск, ведь его влияние и так было сведено к минимуму, с большинством людей в Правлении ты вполне ладил.

— В Правлении! — Маран горько усмехнулся. — Жаль, что тебя не было в зале, полюбовался бы. Из всей этой компании руку за меня поднял один человек. Лет.

— Значит, Ила, Ган и другие?.. — дрогнувшим голосом сказал Поэт и замолчал.

Он вылил в свою чашку остаток тийну, но уже не выпил залпом, а стал медленно, сосредоточенно потягивать. Потом поставил чашку на стол и посмотрел на Марана пытливо.

— Ладно! Допустим, у тебя все вышло бы. Собрание согласилось бы с тобой. Проголосовало бы за тебя как Главу Лиги, распустило Правление и… И что дальше? Кого ты собирался предложить в его новый состав?

Маран не ответил.

— Неужели ты думал, что они позволят тебе привести туда людей… с улицы? Приличных людей?

Маран вздохнул.

— Наверно, я поспешил. Забежал вперед. Может, позднее, через десяток-два лет, когда к власти придет наше поколение…

— Не обольщайся, — прервал его Поэт. — Пока наше поколение доберется до власти, оно пропитается тем же ядом. Ведь новых людей отбирают они же. И они же воспитывают. Это самовоспроизводящаяся система. Что ни делай, все равно их будет большинство.

— Так что же, выхода нет? — Маран вдруг повернул голову к Дану, за ним и Поэт… Впервые за весь этот долгий год Дан осознал, что он представитель старшей и более мудрой цивилизации… Старшей и мудрой? Он? Да, теперь он уже не тот, что год назад, он прошел подготовку в Разведке, прочел массу книг, провел много часов под гипнопедом, теперь он знал земную историю, но что толку, какая польза от его познаний, кроме, разве что, навешивания ярлыков, то бишь употребления терминов, а для того, чтобы давать советы, нужно что-то еще… Да и какие тут могут быть советы? Конечно, он понимал Марана… После неудачной попытки провести земельную реформу… Да и выборы Главы Лиги Большим Собранием наверняка задумывались как первый шаг, недавно он все-таки не удержался и рассказал Марану, как формируется власть на Земле… Да, он понимал, почему… Однако выудить вотум доверия в этой ситуации, у этих людей?.. Поэт прав, абсолютное донкихотство! Но что тогда? Насилие? Разогнать Собрание, арестовать членов Правления, расстрелять самых упорных? Абсурд! Где же выход? Неужели его нет? Должен же он быть. Должен! Пусть он его не знает, но не единственный же он человек на Земле…

— Выход есть, — заговорил он, волнуясь. — Конечно, есть, мы же нашли его. Мы полетим на Землю, вы все увидите своими глазами и…

Маран накрыл ладонью его руку.

— Нет, Дан, — сказал он просто, но твердо. — Я не полечу на Землю.

— Почему?!

— Не могу. Вот, возьмешь с собой Поэта.

— Маран, я опять тебя не понимаю.

— Да что это с тобой сегодня, Поэт? Не понимаешь? Они выбрали из нас двоих Лайву, а стало быть, выбрали Изия. Они закрыли глаза на преступления и тем самым дали разрешение на новые. Они начнут убивать. Убивать людей, которые доверились мне, пошли за мной.

— А что ты можешь сделать? Тебя же уберут первым. Что ты можешь сделать?

— Умереть по-человечески.

— Зачем? Что это даст? — вмешался Дан, видя, что Поэт молчит. — Не лучше ли увидеть, научиться, обдумать, а потом вернуться и попробовать еще раз?

— Попробовать? Прекрасно! Наделать ошибок, оставить погибать тех, кто вверил тебе свою судьбу, самому отправиться отдыхать в другой, лучше устроенный мир, а потом вернуться, собрать уцелевших, буде таковые окажутся, и попробовать еще раз… А не получится — так еще? И ты подашь мне руку, если я так поступлю? Да я сам себе руки не подам!

— Верно, брат! — почти весело сказал Поэт, снова стукнув кулаком по столу. — Совершать поступки — полдела, надо уметь еще и отвечать за них.

— Ты что, тоже?.. — спросил Дан со страхом.

— Ты же знаешь, я всегда мечтал умереть красиво. Не могу же я пропустить такой случай.

— Боюсь, что красивого в этом будет мало, — заметил Маран. — Когда сядет твой орбитолет, Дан? Давай, Поэт, проводим Дана до старта и вернемся к тому, что нам положено судьбой.

— Я остаюсь, — сказал Дан сухо.

— Да что ты, Даниель? У тебя своя дорога, у нас своя. За тебя уже уплачено по счету. Сотню или две лет назад.

Не отвечая, Дан нажал на шарик передатчика и услышал:

— Прием. Бакна, я — орбита. Прием.

— Орбита, я — Бакна, — сказал он громко. — Орбита, я — Бакна. Вызов отменяется.

* * *


Гоар Маркосян-Каспер родилась и выросла в Ереване, закончила медицинский институт, защитила кандидатскую диссертацию, немало лет работала врачом, потом переключилась на литературу, пишет по-русски.

Научной фантастикой увлеклась еще в школьные годы, потом стала писать и сама, публиковалась в армянской и, после того, как переехала в Таллин, в эстонской периодике. Автор семи книг в жанре фантастики, романа «Евангелие от Марка. Версия вторая» (Таллин, 2007) и эпопеи, состоящей из шести романов, «Четвертая Беты» (Таллин, 2008), «Ищи горы» (2009), «Забудь о прошлом» (2010), «Земное счастье» (2011), «Все зависит от тебя» (2012) и «Вторая Гаммы» (2013).

Кроме того, соавтор переводов на эстонский язык романов братьев Стругацких «Гадкие лебеди» (Таллин, 1997) и «Обитаемый остров» (1999). К «Гадким лебедям» написала послесловие.

Пользуется фантастическим элементом также и в своей «обычной» прозе, автор ряда повестей и рассказов, написанных в жанре «магического реализма».